- Господа, вот вам карта Санкт-Петербурга, а вот на ней Лиговский проспект. Ну да, известная всем Лиговка. Тянется она от Московского вокзала и грохочут по ней трамваи - 23, 45, 62... Если прогрохотать на одном из этих трамваев несколько остановок, то по правую руку, строго геометрически пересекаясь, распавшаяся империя начнет аукаться и пойдут отголоски разных губерний российских. Так вот на улице Курской можете выходить и следовать по ней прямо до пересечения с улицей Воронежской. Не важно, если улицы опять переименованы, - особняк этот все равно стоит на пересечении Курской и Воронежской, в двух шагах от Лиговки, и на дверях у него мелом написано: "Иванна и Алексей, мы вас ищем."

Удивительное дело, сколько дождей с тех пор прошло, сколько воды утекло, а надпись не смылась. Я знаю, что никто не откликнулся на этот призыв. Я знаю, потому что Иванна - это я. С того момента, как надпись появилась на дверях, я ни разу не вошла в этот дом. Я ушла оттуда навсегда, оставив свои вещи, рукописи и картины. Однако не будем забегать вперед.

Случилось это в тот год, когда зеленое сукно первопрестольной, по которому, высокопарно выражаясь, гонял меня бильярдный кий судьбы, осталось позади, и я оказалась в блистательном Санкт-Петербурге, тогда еще Ленинграде. Список явочных квартир вел меня через Веселый поселок и легендарную речку Аккервиль, на берегах которой проживала веселая компания моих друзей, поэтов и художников, а заправлял всей этой тусовочной алхимией позабытый ныне персонаж андеграунда шестидесятых, известный в те годы под кличкой Мефистофель.

Питерский художник-сюрреалист, Фауст и Мефистофель в одном лице, вроде как все оставалось при нем - и длинный черный плащ "летучая мышь", и черный цилиндр, и мефистофельские треугольники бровей, да вот только затерялась где-то золоченая старинная рама, в которой он выставлял себя как произведение искусства напротив небезызвестного "Сайгона". Тогда в этой раме он мог стоять часами и оставаться при этом произведением искусства, а сейчас вообще редко выходил из своей мастерской. Сейчас это был просто постаревший Лис, которого мы по-свойски называли Лисик, или просто Л.С., но иногда Л.С. превращался в настоящую китайскую лису со всеми вытекающими отсюда последствиями и превращениями, и тогда я, случалось, говаривала ему:

- Ах, Лис, ты просто Душечка!

И душечка Л.С. тут же превращался в ЛСД.

Живопись его и поэзия на неокрепшую психику оказывали то же воздействие, что и вышеупомянутый наркотик. Все это была психоделия высшей пробы. Именно тогда я столкнулась с тем, что называется: явление Лиса в жизни и культуре. И дело не только в том, что фамилия первого Лиса, с которым свела меня судьба, была - Лисун. Дело скорее в том, что именно в его мастерской я познакомилась, выражаясь высоким штилем, с Лисом своей судьбы - с великим мистификатором всех времен и народов, соединявшим с этим даром еще и талант, не побоюсь сказать, самого оригинального музыканта эпохи. Минимализм в музыке как метод неизбежно перерастал в максимальную карнавальность существования как стиль и образ жизни, что подчеркивало даже его прозище - Ли Карнавальный.

Конечно в глаза его так никто не называл, но сама частица "Ли" прекрасно определяла его сущность, оставляя в душе одновременно и сомнение, и предположение о невозможном, и по праву считалась вторым "китайским" именем известного музыканта. Что было и немудрено для такого знатока "китайской грамоты", который даже кактусовую рощу мог переписать на пергамент китайскими иероглифами.

В той местности, где я выросла, кактусов не водилось, там был пруд, заросший ивами - картинка прямо из сердца Тараса Григорьевича Шевченко. Мой друг Ли был вторым после моего младшего брата, кто называл меня Ивой. Он никогда не говорил Иванна. Он говорил Ива. Сестра Ива. В ответ и я называла его братом, братом Ли.

Звучало все это несколько старомодно в совершенно сюрреалистической мастерской Старшего Лиса, стены которой были обвешаны картинами в несколько слоев. За неимением места картины вешались одна на другую, и этот живописный торт-наполеон, прослоенный ангелами и монстрами, с каждым годом все разбухал и разбухал вовнутрь, вытесняя из комнаты пространство и подбираясь вплотную к фортепьяно и мольберту, у которого Большой Лис дирижировал кисточкой в то время, как брат Ли медитировал на одной ноте, сводя с ума соседей и близких своего приятеля. Нередко устраивали они такие караван-сараи "на кухне", импровизируя одновременно и на клавишах, и на холсте. В этом случае обязательно собирались зрители, которые со временем сами вступали в общество "лис", вскоре переименованное в тайный орден "Лилис" по имени первых его основателей - музыканта Ли и Старшего Лиса - художника Владимира Лисуна.

Да, оба они были "лисами" и оба имели в земной жизни свои тайные и явные имена, но в тех эфирных сферах, где лисы предпочитают общаться без свидетелей, где их союз не зависит от времени и пространства, у них, конечно, были собственные своенравные прозванья. Помните у Баратынского: "Своенравное прозванье дал я милой в ласку ей..." Эдакий пароль и заклинание, по которому и после конца времен судьбы наши, как атомы, соберутся в одну молекулу: "И душе ее навстречу полетит душа моя."

Именно с целью ввести в заблуждение непосвященных и внести путаницу в терминологию будущих исследователей друзья мои предпочитали на публике именоваться "лисами", отсылая любопытных к размышлениям о загадочной природе духов в Китае, в то время как на самом деле являлись нежнейшими и чистейшими существами "лилисами". И даже я сама не сразу поняла это. А единственный человек, который произносил это словечко вслух, заика Жорик, брат музыканта Ли, не вызывал подозрений в виду своего физического недостатка. Будучи полиглотом, он не мог говорить толком ни на одном языке по причине сильнейшего заикания и избавлялся от этой напасти, только когда начинал имитировать кого-либо из моих друзей - брата Ли или Володю Лисуна. Поэтому я его и называла лис-имитатор.

Когда имитатор заикался, лицо у него мучительно дергалось и начинался нервный тик, долго потом не утихавший. И лишь при слове "лилисы" он весь преображался и становился пугающе похож на своего братца. Можно сказать, что они рифмовались, как "лисы" и "крысы". Но "крысы" бегут с тонущего корабля, а "лисы" только на нем и обитают, и даже становятся его капитанами. Музыканта Ли в особых случаях так и называли - Капитан. Так его называла и я, в особых случаях.

С детства обладая слабостью к тавтологии, коренящейся скорее всего в народно-песенных глубинах моего сознания, когда повторяющийся через куплет припев "во огороде бузина, а в Киеве дядька" важнее самого сюжета, повторю еще и еще раз - постигшее меня в Санкт-Петербурге озарение об истинной природе "лис" стало краеугольным камнем моего дальнейшего существования. Я готова была положить голову и потратить жизнь на то, чтобы распутать этот клубок, я готова была стать бессменным исследователем, мемуаристом и летописцем тайного "лилисьего" ордена, я готова была... А женщина готова на все только в одном случае, - когда поражено ее сердце. Не будем говорить о том, что моя любовь была безответной. Я не знала об этом тогда. Я не знаю об этом и сейчас. И я благодарна за это - кому бы вы думали? - именно Жорику, великому лису-имитатору, обделенному собственной судьбой. Никого Жорик не имитировал так часто, как брата Ли. В этом ему не было равных. Иногда мне казалось, что они сливаются в единое целое и мне никогда не выяснить, как на самом деле ко мне относится Капитан. Иногда же чудилось, что я нашла выход из этого бесконечного маскарада, - я придумывала пароли и коды, я изучала запах и цвет своего возлюбленного, но очень скоро Жорик разгадывал все мои ухищрения и опять начинал водить за нос после каждого вновь выкуренного косячка.

Жила я тогда на чердаке одного заброшенного нежилого дома на Лиговке, а именно - на пересечении Курской с Воронежской. И этот скромный двухэтажный особнячок с мансардой, а точнее говоря, с довольно просторным и очень теплым чердаком мне запомнился на всю жизнь. В торце под самой крышей, до которой, впрочем, было рукой подать, имелось маленькое окошечко странной формы - невысокое, но вытянутое по горизонтали - эдакая щель под дверью Господа Бога. И мне сразу вспомнилось истинное значение слова "авантюра" в переводе со старофранцузского - перед дверью.

Похоже было, что до меня здесь уже обретался какой-то художник, поэтому чердак, доставшийся после него в наследство, в немалой степени был обжит - под многовековой пылью еще сквозили черты столь милого моему сердцу творческого беспорядка: обрывки холстов, подрамники, выжатые тюбики краски, валяющиеся, где попало, а два незавершенные эскиза на стенах, зеркально отражали саму мансарду, бегло набросанную на холсте в виде некой абстракции. На третьей стене как раз напротив чердачного окошечка какой-то чудак повесил пустую раму, и приглядевшись, я заметила на обрывках варварски вырванной из подрамника картины те же мотивы, что и на двух уцелевших. Именно эта вещь мне понравилась больше всего - пространство, сквозящее сквозь рваный холст, завораживало и казалось живым. Это был объект - произведение новейшего искусства, созданное неизвестным художником в соавторстве с его вором. Впрочем себя я тоже причисляла к соавторам, как человек оценивший это.

Топчан, прихрамывающий во время бессонницы на одну ножку, был покрыт красно-черным клетчатым пледом, стол, сооруженный из посылочных ящиков, также меня вполне устраивал. О большем и мечтать не приходилось. Можно сказать, что имелись даже некоторые излишества в оформлении столь скромного пристанища. Я имею в виду пыльный затертый паркет, которым по странному капризу строителя этого дома был выложен пол мансарды. Именно этот узор и пытался запечатлеть неизвестный художник на своих картинах, имитируя зеркальное отражение комнаты.

Конечно, такой замечательный дом не мог быть бесхозным, а значит имелись и нынешние хозяева чердака. Кроме голубей и крыс, в большом количестве обитавших на крыше, на особняк претендовали еще два немолодых грузина, прибравшие теплое место к рукам с целью организовать там русско-грузинский культурный центр. В Москве на тот момент такой центр имелся, да еще прямо на Арбате, а в Петербурге не было. Я сразу вспомнила, что в истории России грузины всегда поддерживали русских поэтов и преисполнилась к своим покровителям невероятным доверием.

Итак, Питеру жизненно необходим был русско-грузинский культурный центр, а мне столь же жизненно необходимо - жилье. В виду этой двойной жизненной необходимости для меня и нашлось местечко на мансарде, которую я называла просто чердаком. Предполагалось, что вскоре культурный центр начнет издавать свой журнал, и я как литератор смогу внести неоценимый вклад в это благородное дело. Ремонт был в самом разгаре, и хозяева клятвенно уверяли, что через месяц здесь откроется картинная галерея, артистическое кафе, и начнется бурная культурная жизнь. Ко всему прочему они были еще философами и разрабатывали проект по спасению человечества. Однажды мы провели всю ночь за обсуждением этого проекта.

Мы сидели втроем за моим письменным столом, сложенном из посылочных ящиков, пили вино, вокруг нас бегали крысы, младший брат-кампанелла поднимал указательный палец вверх, словно обращаясь к Господу Богу, но спрашивал при этом меня:

- Вы знаете, почему существуют войны на земле?

- Ну-у-у... - начинала я.

- То-то же... - удовлетворенно перебивал он.

- А почему люди не могут понять друг друга?

- Ну-у-у... - не сдавалась я.

- Нет, не поэтому, - категорически заявлял старший.

- Общество неправильно устроено, - подавал голос младший кампанелла.

- И вы знаете рецепт правильного устройства общества? - иронически осведомлялась я.

- Именно! - они многозначительно переглядывались и теперь уже два указательных пальца устремлялись в небо.

- Я не верю в утопии, - пыталась я деликатно сменить тему.

- Это не утопия! - указательные пальцы возносились все выше и взгляды становились все многозначительнее. - Вы знаете, кому принадлежал этот особняк до революции?

- Сумасшедшему, - честно отвечала я, вспомнив иероглифы на паркете.

- Вы шутите, сударыня?... А вы знаете, что с этим не шутят?

Помню тогда, мне стало как-то не по себе, но на этой ноте беседа наша и закончилась к моему величайшему облегчению. Очевидно решив, что сказали и так слишком много, они гордо ушли со своими поднятыми вверх указательными пальцами, а я осталась на чердаке недостроенного Города Солнца.

Больше я их никогда не видела. Ремонт тоже не закончился никогда. Окна забили досками, хотя снаружи они и так были укреплены решетками. Единственный окном, откуда еще поступал солнечный свет, была моя узенькая щель под потолком, или как я шутила тогда - под дверью Господа Бога.

Прошел месяц. Постепенно особняк превратился в какой-то подозрительный склад. Что-то привозили ночью, что-то увозили тоже ночью, и вообще вся жизнь происходила ночью. Утром, спускаясь со своего чердака, я обнаруживала на всех этажах сонное царство - вповалку, на чем придется, спали мои соседи - несовершеннолетние бизнесмены, рок-н-рольщики, тинейджеры и ребята постарше, но в основном до двадцати лет. Где-то к середине дня Лиговка их отсасывала в свою уличную жизнь, а к полночи выплевывала обратно в полуразрушенный особняк. Всю ночь звучали песни под гитару и пьяные разборки, прерываемые ревом подъезжающего грузовика, поспешными командами разгрузки, затем ревом отъезжающего грузовика, после чего опять начинались песни и разборки.

Вот в такой странной компании я проживала на чердаке зиму 1991-1992 года и много писала, все больше живописью и в красном, и, каюсь, по нищете зарисовала однажды два холста, оставшиеся от прежнего хозяина, в чем была немедленно уличена Жориком, явившимся ко мне в тот вечер в гости и с порога язвительно заметившим:

- Н-н-н-у, ты, дддаешь. П-п-пика-к-кассо...

Я прервала своего гостя, чтобы он не мучился, и дала знать, что прекрасно знаю эту историю, когда Пикассо писал свои новые работы на картинах, подаренных ему Модильяни.

- Ну, и это не Модильяни, - попыталась оправдаться я.

- К-к-ккто зззнает. - как то криво усмехнулся Жорик, впрочем он и не умел иначе. - Ттты хоть запппомнила, что там ббббыло?

- Да не было там ничего! Просто несколько каракулей в разных местах.

- Нне-не-невежда! Язззызыки изззуззучать ннннадо!

Помню, мы поссорились тогда из-за этих холстов, заику я выпроводила вон, а изуродованные картины сунула под свой перекошенный топчан.

Ничто не убивает вдохновение так, как чувство вины. Я долго размышляла в тот вечер о Пикассо и Модильяни, и никак не могла решить для себя, действительно ли гений выше чувства вины, а если и выше, то сильнее ли? Ведь отвергнутое чувство вины, еще не побежденное, а скорее наоборот. Но я в тот вечер убедила себя в том, что замазала абракадабру на чужих холстах не в корыстных целях, а исключительно потому, что каракули эти на меня дурно действовали в сочетании с узором паркета, упорно пробивающимся сквозь мой жалкий коврик и насылающим по ночам кошмарные сны, в которых я расшифровывала какие-то древние свитки под руководством самого господина Юнга.

Это последнее воспоминание мне показалось забавным, я посмеялась и успокоилась. Ничто не умиротворяет чувство вины так, как чувство юмора по отношению к себе самому. Очевидно Пикассо тоже с этим справился так же. Впрочем, возможно ему все это просто не приходило в голову... там в Париже... на Монмартре!.. А вот когда коротаешь свою жизнь в питерской трущобе, да еще на каком-то сомнительном чердаке в соседстве с весьма сомнительными личностями... В общем, что говорить...

Я вытащила картины из-под кровати и, полюбовавшись, решила, что они стали не в пример лучше. Полностью записать иероглифы мне не удалось, но зато они переплелись с ветвями сада, изображенного мной поверх отраженной мансарды. Оставалось только дождаться вора, который вырвет сердцевину холста так же гениально, как тот, что проделал это с третьей картиной неизвестного художника. Не удержавшись я опять подошла к пустому подрамнику, обрамленному клочьями холста, и замерла...

Я делала это много раз. И каждый раз давала слово, что это последний. Но этот наркотик был сильнее меня.

Из рваной раны в холсте веяло свежестью и пахло морем. Зажмурившись я погружала туда руку, а потом слизывала горько-соленые капли...

Я скользила по гребню волны, почти не не касаясь воды. Но стоило мне погрузиться хоть сколько-нибудь, миллионы существ начинали прикасаться ко мне и ощупывать тонкими мордочками кожу. С визгом я выскакивала на берег, обжигая ступни раскаленной галькой, и слышала чей-то смех вдалеке.

- Не бойся, - говорил мне кто-то надтреснутым старческим голосом. - Это просто рыбы.

- Рыбы? Они что слепые? Глухие? Почему они тычутся в меня? - панически восклицала я, оглядываясь вокруг, и никого не видя.

- Ты им интересна. Ты проступаешь сквозь собственную кожу, и это интересно им. Они тебя слизывают... Они кормятся этим...

- Кормятся? - я оглядывалась и никак не могла определить источник голоса. - Но это же не пираньи?

- В каком-то смысле... Им нужна не плоть... Им нужно то, что проступает сквозь кожу...

- Но это же... - хотела что-то возразить я

- У каждого свое... - голос опережал меня, отдалялся, отдалялся...

...и как зачарованная я шла за ним по сухой каменистой почве, через невысокие красноватые горы, поросшие друнглями, через дюны и соляные озера, через кактусовые рощи, унизанные шелестящим мусором. Я прошла незамеченной через маленький пестрый городок с современными супермаркетами и индейцами, сидящими под витриной в узкой полоске тени. Они наперебой похвалялись своим самодельным товаром, но я спешила за голосом, и даже не заметила, кто из них защелкнул на моем запьястье браслет.

- Заплатишь потом... - услышала я вслед на незнакомом языке, который прекрасно понимала в тот миг.

Я не смогла удержаться и замедлила шаг, рассматривая перламутровых ящерок на запястье, и почти споткнулась о старика, сидящего на пороге бедной глиняной хижины. Он отрывал зубами куски от огромного оранжевого плода и и пытался кормить сочной мякотью странное существо, похожее на огромную ящерицу.

- Ты не хочешь манго, ты хочешь па-а-ан - повторял он, доставая из кармана сухую заплесневевшую корку.

И глядя, как невинное чудовище берет из рук старика эту корку, как смачно похрустывает ею, я вдруг ощутила такой голод, такое головокружение, такой голодный полет...

И когда очнулась на голом паркете, осыпанная пеплом и обугленной тканью воспламенившегося коврика, я все еще ощущала, как нежно сдувают с меня этот пепел, как жадно прикасаются тонкими мордочками к лицу, к запястью...

- Это ры-ы-б-ы-ы... - думала я...

- Что ты видела там? Что? - слышала я над собой. - Что? Что там было? - спрашивал тот, кто сдувал пепел и слизывал меня, проступающую сквозь кожу...

- А если не ры-ы-б-ы-ы? - пыталась я открыть глаза.

- Ну же! - уже трясли меня за плечи, продолжая облизывать веки, губы, запястье с браслетом.

- Это не рыбы! - закричало все во мне, и я с усилием приподнялась.

Трудно сразу рассмотреть лицо, целующее твои веки, глаза, слезы... Только то, что отражается в зрачках - эта страсть, эта жажда, этот хищный оскал...

- Ли!

- Что?!

- Это не рыбы! Это лисы!

- Ли-лилисы?

- Черт! - Я оттолкнула его в ярости. Это был опять Жорик.

Он все понял и тоже пришел в ярость.

- Ддура! Ддура! Ты почему свечу оставляешь зажженную! Пожар устроить хочешь?

Ему нужно было отыграться хоть на чем-то. И когда злился он почти переставал заикаться.

- Лампочка перегорела!

- А почему не жрешь ничего? Чтоб в голодные обмороки падать? Кайф ловить?

- А что я должна жрать? Эти подрамники? Я же не крыса?

- Я оставлял тебе! Вчера! Целый сверток жратвы!

- Где? - я вдруг и вправду ощутила вселенский голод.

- Вот там на тумбочке!

- Дурак! Сам ты дурак! - заплакала я, перебирая обгрызенные клочки бумаги. - Почему ты не сказал? Все крысы съели. - Обида была сильнее голода. - Все! Все сожрали! А я сегодня ничего не ела! И вчера! И позавчера!

- Не ври! Позавчера я приносил тебе пирожок с капустой!

Жорик ругался, вынимал из-за пазухи пару круасанов с сыром. Я ставила чайник. Мы пили чай. Он держал меня за руку...

Он держал меня за руку, и все не мог оторвать взгляд от красной полосы на запястье

- Что? Что это было? - спрашивал он, тогда как я просто рассказывала ему о своих хождениях по художественным салонам с целью пристроить свои картины.

- Попробуй сам. - отвечала я, прекрасно понимая, что он имеет в виду и как бы невзначай показывая на пустой подрамник.

- Ты же знаешь, я не могу... - взгляд его скользил по узору паркета, горящего чистым золотом сквозь красноватую дымку пыли. - Что паркет, надраила? - ехидно вдруг спрашивал он.

Потом опять вздыхал

Жорик был верным другом. Он продавал на Невском мои картины, которые никак не продавались. Он играл на банджо в подземном переходе напротив Гостиного Двора и пел песни своего брата Ли, а на заработанные гроши покупал мне круасаны с сыром. В моменты крайней нужды он приманивал какую-нибудь добрую бродячую дворнягу, вешал ей на шею табличку - "Помогите братьям нашим меньшим" и усаживал нас в обнимку напротив какого-нибудь богатого ресторана на Невском. Потом "помощь братьям нашим меньшим" мы по-братски делили на троих.

В общем, жизнь тогда была, если и не веселая, то возбуждающе обнадеживающая, и вся какая-то большая - большие иллюзии, большая любовь, большие люди забредали в наш особняк.

Одним из таких больших людей, прижившихся на время в крысином Городе Солнца был экстрасенс и интеллектуальный ниндзя по решению невозможных задач Морисыч.

Морисыч всегда ходил в оранжевой безрукавке дорожного рабочего. Летом он надевал ее на голое тело, а зимой на видавшую виды телогрейку. В этой оранжевой безрукавке Морисыча было видно издалека, как предупреждающий сигнал светофора. Она же служила ему и бронежилетом, и статусом неприкосновенности, и пропуском в любые заведения. Глядя на эту оранжевую безрукавку ни одному милиционеру не приходило в голову спросить у Морисыча паспорт. А напрасно. Паспорта у Морисыча не было. Зато была оранжевая безрукавка. Она ему служила верой и правдой. Не только охраняя от милиции. К людям Морисыч был равнодушен. Он интересовался только духами. Именно с духами он и общался через свою оранжевую безрукавку. Он их приманивал ею.

Нужно ли объяснять, что Морисыч тоже числился лисом в моей собственной индивидуальной мифологии.

Морисыч утверждал, что он потомок Джима Мориссона, и действительно был похож на своего кумира, как дедушка на собственного внука. Общение с духами состарило экстрасенса раньше времени А желание втереться в тайный орден лилис привело в наш особняк на Лиговке.

Однажды, забредя в гости на мой чердак, он сразу же заговорил о нашем духовном родстве, назвал сестренкой и пообещал, что нас ждет большое будущее. Я не стала с ним спорить, а просто сняла с электроплитки закипевший чайник, и достала из-за оконных рам банку с топленым маслом, которое накануне как раз переслала мне мама с Украины.

Пока я накрывала на стол, Морисыч смачно рассказывал за спиной последние новости про общих знакомых, и я уже надеялась выведать что-нибудь новенькое про брата Ли, с которым как раз была в ссоре, как вдруг ниндзя умолк. Обернувшись, я была неприятно поражена: магистр оккультных наук ползал по паркету и самозабвенно изучал его, сверяя с каким-то пожелтевшим пергаментом.

- Вам ни о чем не говорит имя - Жюль Дютель. Величайший архитектор и мистик. Мало кто о нем знает.. Живописью, кстати, тоже баловался... А это ваши картины? - вдруг спросил Морисыч, хищно уставившись на холсты прямо с четверенек... На те самые холсты неизвестного художника, которые я так простодушно замазала собственными видениями.

Питерский экстрасенс смотрел на меня широко раскрытыми безумными глазами - и я видела в них свое отражение...

- У вас всегда такой учащенный пульс?

Стоя на четвереньках, он еще умудрялся слышать мой пульс.

- По вашему пульсу я могу определить, кем вы были, скажем, веке в тринадцатом в Испании.

- Не надо я сама знаю.

- Ну, тогда в 15 во Франции...- он уже стоял рядом и держал меня за руку.

- Нет-нет...

- Боже мой! - неожиданно воскликнул Морисыч.

Я уж решила, было, что он прозрел во мне как минимум реинкарнацию, Людовика 14 Короля-Солнце, но оказалось, взгляд его упал на стол, накрытый к ужину - щедро нарезанный белый батон, и скромная баночка с топленым маслом...

При виде топленого масла интеллектуальный ниндзя потерял всякие признаки интеллекта, его хватило только на то, чтобы выдохнуть потрясенно:

- Ну, ты даешь! Богатенький буратино!

В России был самый разгар "голодного карнавала", то есть зима 1992 года, и Морисыч имел полное право на подобный выпад.

Он долго и бурно пил чай, прихлебывая и причмокивая батоном с маслом. При этом пытался пророчествовать набитым ртом, толкуя о каком-то армагедоне, который идет через язык, и зарождается этот язык именно здесь - в Питере, потому что город имеет форму магического кристалла, каковым, собственно говоря, и является, и потому, не исключено, что в данный момент в шестом измерении, где происходят все века одновременно знаменитый алхимик Раймонд Луллий подносит магический кристалл к прищуренному левому глазу и направляет пурпурный луч на свою реторту, где бурлят и пенятся все состовляющие гомункула, и не хватает только прикосновения этого пурпурного луча, чтобы...

Ревматическими пальцами, сложенными в цветок расцветающего лотоса он указал на меня, на баночку с топленым маслом, - и кусок драгоценного белого батона застрял у меня в горле вместе со словом "гомункул".

Я закашлялась, и кашляла довольно долго, пока Морисыч выбивал из меня кусок батона, истошно крича при этом:

- Хватайся за большой палец! За большой!

- За чей? - наконец-то выдохнула я. - За чей большой? Раймонда Луллия?

Он подозрительно посмотрел на меня, как бы проверяя не содержится ли в реплике моей какой-нибудь двусмысленности, оскорбительной для Раймонда Луллия, потом успокоился и сказал

- За свой. Это йоговское упражнение. Вот так простая крошка белого хлеба может нарушить ход мироздания. Очевидно, Раймонд Луллий нечаянно уронил эту крошку в реторту, когда завтракал и рассматривал гомункула при этом.

- Лично я себя гомункулом не чувствую, - поспешила откреститься я от столь сомнительной роли. - А уж вы там, как знаете...

Я заведомо оценивающе смерила Морисыча взглядом - маленький, скрюченный, он вполне мог сойти за гомункула, за семь веков подросшего до уровня подростка-перестарка.

- Так вы меня узнали, мастер? - неожиданно дрогнувшим голосом прошептал Морисыч.

Только питерские сумасшедшие способны на такую пронзительность! -

Это я подумала минуту спустя, когда Морисыч опять причмокивал батоном с маслом. Но до этой минутной перестановки в реальности, я всей своей кожей изумилась, какое количество холодного пота способен выделить человеческий организм, и какой ледяной змеей эта субстранция может, извиваясь, стекать вдоль позвоночника, пока ты пытаешься перевести все в шутку:

- Ну, такого комплимента мне еще никто не делал

- Простите мастер, я не должен был...

- Вообще-то на эту реинкарнацию претендует Сальвадор Дали.

- Сальвадор Дали много на что предендует, но это его проблемы, - неожиданно будничным тоном сказал Морисыч.

Минута истекла. Часы пробили полночь. И экстрасенс как ни в чем не бывало принялся опять за батон с маслом. Я облегченно вздохнула.

- Только питерские сумасшедшие способны на такую пронзительность, - отчетливо произнес во мне чей-то голос. И мне показалось, я уже слышала где-то эту фразу.

"С этими мистификаторами нужен глаз да глаз".

Мне было почти обидно, что все это оказалось шуткой. Я опять вздохнула. И не успела я допустить подобную вольность, как Морисыч встрепенулся, и как ни в чем не бывало, продолжил:

- Ну, так вот, язык, который зарождается в этом магическом кристалле с легкой руки Раймонда Луллия, - он подмигнул мне, но я и бровью не повела, - да, в магическом кристалле, который пять столетий спустя превратится в лучший город мира - Санкт-Петербург, - я слушала, стараясь не дрогнуть ни единой мышцей лица, - и при этом в шестом измерении останется тем же магическим кристаллом в лаборатории знаменитого алхимика...- постепенно мне удалось абстрагироваться и отдалить от себя безумца.

Я просто действительно представила его гомункулом в реторте Раймонда Луллия. И это помогло. Я почувствовала себя в безопасности. А малеький мориссыч по ту сторону стекла размахивал руками, жевал свой батон и пророчествовал, пророчествовал... не то чтобы на языках ангельских и человеческих, но постепенно его речь утратила привычные звуки, она словно вообще утратила звуки - осталось одно понимание... И в понимании этом таилась страшная опасность... она угрожала всем - и мне, и Мориссычу, и Раймонду Луллию в своем тринадцатом веке, и лучшему городу мира Санкт-Петербургу. Это была опасность, о которой веками и тысячелетиями мечтало человечество - ученые, поэты, алхимики всех времен и народов - язык для несказанного, непостижимого... Полное понимание тайного... Полное понимание - и небеса рушатся!

- Вы же не хотите, чтобы небеса обрушились! - мычал сквозь батон Морисыч.

Но я по-прежнему чувствовала себя в безопасности. Я давно уже не слышала Морисыча, это просто были мои собственные мысли в полудреме вечерней полусытости и вечной жажде несказанного, непостижимого... и полного понимания... Везет же этим безумцам - мычит себе с набитым ртом, а все понятно... и небеса не рушатся...

- ...поэтому - показывал он руками - нужно объединиться и погрузиться в тотальное молчание - в иссихию... в тишину... чтобы ни одной мысли!

Он мычал, жевал, размахивал руками, показывал на уши, подносил палец к устам, но я его прекрасно понимала. Когда же он наконец-то прожевал и посмотрел на меня осоловевшими глазами, кроме тяжелого вздоха я не услышала ничего. Но тоже все поняла... Он был уже полностью безопасен...

Я выпустила его из реторты Раймонда Луллия и налила еще одну чашку чая.

Голод был обычным состоянием Морисыча, как медитация у йога, и утратив этот божественный наркотик, ниндзя оказался уже не способен ни на какие интеллектуальные откровения. Он еще долго косился на паркет, на картины, потом так же бурно и шумно, пил чай - чашка за чашкой, и наконец-то, откланялся.

- Картины не продавайте. - пригрозил он мне пальцем. - Прочитав это, поймете почему.

И уходя, оставил для изучения труд всей своей жизни.

На толстой красной папке было написано:

"Содержание, цели и задачи психотехнологического проекта: "Стратегическая экстрасенсорная инициатива "Легион XXI века", или "война иероглифов".

Я помню этот проект не просто меня потряс, мой брат-экстрасенс как-то умудрился сделать так, что сочинение это проникло в мои сны и чуть ли не треть этого потрясающего труда, я запомнила наизусть. Причем запомнились самые неожиданные фрагменты, никак не связанные с общим содержанием. В проекте что-то говорилось про явление метапраязыка, про возмездие - кому и за что, я так и не поняла, - написано все это было таким мудреным крученым языком, который мог разобрать разве что Жорик с его репутацией полиглота. Но на общем наукообразном фоне, меня прямо таки поразила одна цитата:

"Если кто-то думает, что экстрасенсорная психология - что-то отвлеченно-научное, как личная жизнь нильских крокодилов, то он глубоко ошибается!"

Вот здесь мой названный брат Морисыч попал в самую точку - ничто на свете не интересовало меня так горячо и пронзительно, как личная жизнь нильских крокодилов. Этому я посвятила всю свою жизнь, на этом я и погорела, что называется. Однако об этом позже.

Пока я еще изучала жизнь нильских крокодилов на своем питерском чердаке и, углубившись в проект экстрасенсорной инициативы, не могла не согласиться с тем, что в мировом разделении труда Россия должна стать мировой кладовой интеллектуально-экстрасенсорной расы. Также меня заинтересовала система психотренинга "аутокайфа" - сокращение потребности во сне и еде, но более всего - "разработка международной программы безопасной эйфории" и "воссоздание подлинной (оккультной) всемирной истории посредством массированной гипно-реинкарнации и на основе этого создание телесериала "История Вселенной".

Массированная гипно-реинкарнация поразила меня в самое сердце. Я спешно пролистала весь талмуд, но никаких практических указаний по этому поводу не нашла. Опять что-то упоминалось про метапраязык и первые признаки его явления - странные ощущения в солнечном сплетении, восхождение тройного огня через легкие и позвоночник. Прилагались дыхательные упражнения, но в примечании указывалось, что ни одно из живых существ выполнить их не в состоянии.

Примечание меня несколько охладило, и я уже без особого энтузиазма продолжила изучение оккультного проекта. Окончательно я увязла в сценарии "История Вселенной", который предполагалось создать на основе все той же массированной гипно-реинкарнации, и хотя ни одно живое существо вынести ее не могло, зато потом этот телесериал заменил бы каждому живому существу вечность.

Я еще долго блуждала по этой ленте Мебиус, и на фразе "группа Перепелицы работает над материализацией Христа" отключилась. Всю ночь мне снилась личная жизнь нильских крокодилов, возрождающих древнеславянскую секс-магию с элементами "кама-сутры" и "Дао любви", а также все та же массированная гипно-реинкарнация всего человечества.

Рано утром Морисыч ворвался ко мне на чердак с горящими глазами и прямо с порога спросил:

- Ну, как?!

Еще не вполне прийдя в себя после ночных кошмаров, я вяло промямлила что-то типа того, ну, что ж сценарий неплох, особенно из личной жизни нильских крокодилов... Мог бы получиться недурной фантастический фильм.

- Сценарий! - он задохнулся от возмущения. - Из личной жизни нильских крокодилов! Каких крокодилов! При чем тут крокодилы! При чем тут фильм! Да, ты знаешь, что в начале XXI века на земле будет больше миллиарда экстрасенсов, то есть людей шестой, оранжевой расы. И у них не будет потребности в вождях, начальниках и т. д., потому что это будут сверхлюди для сверхобщества. И мы обязаны построить это сверхобщество - Соединенные штаты земли XXI века с новым антиязыком, потому что только он может противостоять метапраязыку, который идет на нас войной!

Я поежилась и как-то сразу почувствовала себя неуютно на своем чердаке с маленьким щелеобразным окошечком - просветом под дверью Господа Бога. Я попыталась как-то успокоить своего гостя, напомнить ему о нашем родстве, о хлебе с маслом, но он, потрясая всклокоченными волосами, дико вращая горящими глазами, брызжа слюной изо рта, кричал, показывая на мои картины:

- Ты не понимаешь, с чем ты играешь! Нельзя соваться на поле битвы! Этот язык заглотит и переварит тебя, как кашалот.

Я примиряюще подняла руки, пытаясь успокоить его. И сделала это совершенно напрасно. Вдруг он увидел шрам на запястье, и закричал, переходя на "вы":

- Вы думаете, я ничего про вас не знаю! Я все про вас знаю! Вы не достойны сами себя! Мастер, ах мастер!- он завсхлипывал, а потом схватил меня за руку и поднес шрам к глазам. - Вены режете, а потом сказки придумываете. А если это не сказки! Вы не знаете, во что ввязались!

След от браслета как будто ослеплял его. Он впивался в него глазами, и я никак не могла вырвать руку.

- Послушайте, я не знаю, о чем вы говорите. - Лепетала я, тоже переходя на "вы" в целях самозащиты.

Ни в какую реторту засунуть его уже было невозможно.

- Ах вы не знаете! Вы не знаете! А должны бы знать, если это проступает сквозь вашу кожу!

Он прижал мое запястье к губам и вдруг заплакал:

- Я так ждал этого! Так искал! Я надеялся, что это буду я...

Наконец-то мне удалось вырвать руку у этого маньяка, и отскочить к противоположной стене, где висел моя любимая картина, а точнее - объект с живописными клоками холста..

- Но я не оставлю это так просто! - завопил Морисыч, уже не решаясь подходить ко мне. - Вы про меня еще услышите!

Я не знала, как его успокоить. Я опять подняла руку.

- Это просто след от браслета.

Это было глупо, потому что только добавило масла в огонь.

- Я знаю! Знаю что это! Я знаю, каким силам я бросаю вызов! Я знаю, что нужно делать! Мы должны изъять сотни миллиардов у международной ком-нарко-мафии и возвернуть их России, чтобы она могла достойно продолжить войну иероглифов. И, вообще...

Тут он - я даже вздрогнула - тоже поднял указательный палец вверх и громко отчетливо произнес:

- При условии прямых свободных выборов Верховного психо-техно-монарха России, я выставляю свою кандидатуру, дабы изложенное выше не погибло втуне... Да, я! - он опять вскрикнул и подпрыгнул на месте. - Я - бездомный, безработный, биопрограмист-медиум, экс-инструктор по прикладной психотехнологии и интеллектуальный ниндзя по решению невозможных задач, рожденный на восходе солнца, и ведущий свой род от самого Джима Мориссона, выполню возложенную на меня миссию!

На этих словах он исчез, громко хлопнув моей чердачной дверью. И этот хлопок дверью не прошел мне даром, потому что именно вечером того дня и случилось одно малозначащее на первый взгляд событие, которое превратило мое пребывания на этом чердаке для меня самой в некую насмешливую притчу или, напротив, в несмешной анекдот.

Нужно сказать, что особняк, о котором идет речь, отличался одной особенностью: почти совершенно разрушенный изнутри, снаружи он представлял из себя неприступную крепость. Окна, как я говорила уже, были забраны решетками и внутри заколочены досками, наружные двери поражали своей монументальностью - металические с какими-то литыми завитушками по углам. Ключ в замок вставлялся только с одной стороны - снаружи, а изнутри дверь запиралась на засов. Но если дверь закрывалась на ключ с улицы, открыть ее изнутри не было никакой возможности для того, кто оставался в доме. Обычно оставался "дежурный" Леха, который от кого-то скрывался, и на улицу не выходил вообще. Его обязанностью было отпирать и запирать засов, он, так сказать, был привратником. В тот день Леха поднялся ко мне на чердак какой-то рассеянный и взволнованный одновременно. Он спросил, не знаю ли я, куда подевался Морисыч.

- Понятия не имею, - oтветила я.

О нашей беседе я решила умолчать.

- Понимаешь, - слегка запинаясь и комкая сигарету в пальцах, сказал Леха, - он забежал ко мне в комнату, сунул под матрас какую-то красную папку и велел хранить, как зеницу ока. Сказал, что ему грозит опасность от враждебных оккультных сил, что массовая гипно-реинкарнация уже началась, что человечество меня не забудет и... исчез... А я... Я, конечно, материалист... Но не могу же я спать на этой красной папке... Тем более, что я в нее уже заглянул... - тут он, наконец-то, прикурил сигарету, из которой уже высыпалось все содержимое, - папиросная бумага вспыхнула у самых губ возбужденного материалиста, и он с оранжевым отблеском на лице и мгновенным пламенем изо рта живо явил передо мной представителя той самой оранжевой расы, о которой кричал Морисыч. - Ты понимаешь, а тут еще хозяева объявились...

- А ля кампанеллы?!

- Записочку прислали, - доверительно склонившись ко мне, шептал Леха. Изо рта его пахло пеплом. - мол, если появится Морисыч, никуда не выпускать.

- Все ясно! Конкурирующая фирма по спасению человечества.

Леха затянулся новой сигаретой, всем своим видом показывая, что ирония моя неуместна.

- Вообще-то он сбежал из психушки... Но.. Записка пришла слишком поздно... Да и не верю я в психушку... Что-то они не поделили... - туманно пояснял он.

Я никак не могла понять, к чему он клонит.

- К тому же проект самих хозяев...

- А что разве он тоже здесь? - удивилась я. - О, да. ты у нас хранитель проектов по спасению человечества.

Я сказала это просто так, чтобы как-то отвлечь его от грустных мыслей. Но он странно посмотрел на меня, молча повернулся и вышел.

Неосторожно я не придала этому значения. И совершенно напрасно.

Вечером того же дня, я обнаружила под дверьми записку. Мой друг музыкант, да-да, тот самый брат Ли, с которым я давно уже была в ссоре, назначал встречу в аэропорту, и просил захватить сумку с самыми необходимыми вещами.

Записка эта взорвалась во мне, как бомба террориста. Все насмешки, все розыгрыши были забыты в мгновение ока. Времени оставалось в обрез. Я металась по чердаку, швыряя вещи в чемодан, мыла голову в тазике, предварительно согрев воду кипятильником, правой рукой писала прощальное письмо Жорику, а левой подсчитывала мелочь на метро. Я ни секунды не сомневалась, что брат Ли с его связями в криминальном мире способен изваять любой паспорт, с любой визой, а уж билеты и прочие пустяки... О чем тут говорить! Моя вера в возможности Капитана была беспредельна.

Наконец-то все было готово! С чемоданом в руках скатилась я вниз по лестнице, преодолела бумажные тюки, лежащие на пути и оказалась перед дверью. Я даже не обратила внимания на то, что засов не задвинут. Вернее обратила, но как-то смутно - краем сознания. Фик с ним! Тем лучше! Оставайтесь здесь сами со своими проектами по спасению человечества и спасайтесь, как знаете! Изо всей силы я рванула дверь.

Нет, в первое мгновение я даже не поняла, что это значит. Я рванула еще и еще раз, пока, холодея, не поняла, что дверь закрыта на ключ снаружи. Отодвинутый засов именно это и означал: Леха покинул свой пост, дверь закрыта снаружи и мой второй ключ от особняка здесь, внутри, бесполезен. Мне его просто некуда вставить, замочная скважина одна - снаружи! А внутри - только засов.

Все это я повторяла себе миллион раз, пока в безумии пыталась найти хоть какое-то отверстие, куда можно было бы вставить этот совершенно бесполезный ключ. Потом я ломала дверь, которая, тяжелая железная, даже не содрогнулась под моими ударами, потом кинулась к окнам, - сквозь плотно заколоченные доски виднелись решетки такой толщины, что мне понадобилось бы года три заключения, чтобы перепилить их. Но самое страшное заключалось в том, что времени уже совсем не оставалось, ведь, как всякая влюбленная женщина я потратила драгоценные минуты, чтобы вымыть голову, наложить макияж, выбрать подобающий наряд.

Я опять принялась биться в дверь - совершенно бессмысленно, всем телом, с разбегу вместе с чемоданом. Я бросалась на своего врага, пока не вспомнила про чердачное окошечко. Отбросив чемодан, я взлетела обратно на чердак. В окошечко я пролезть не смогла, и спускаясь вниз, наконец-то осознала ясно, что уже опоздала к назначенному времени, которое скорее всего означало время отлета самолета. Но осознав это, я тут же убедила себя в обратном, - не мог же он не прибавить час с запасом.

С безнадежным чувством я опять подергала дверь, она не шевельнулась.

Время шло. На улице клонился к закату солнечный апрельский день, в щелочку между досок были видны проходящие мимо люди, среди которых немало было влюбленных парочек. Постепенно во мне закипала ярость. Выламывая доски я на чем свет костерила этого придурка Леху, которому взбрело в голову выползти на свет Божий и запереть меня в развалинах, именно в тот день, когда решалась моя судьба. Конечно, не мог же он оставить без присмотра все эти проекты по спасению человечества. Я же человеком была ненадежным, проще было запереть особняк снаружи и меня в нем вместе со проектами.

Наконец-то совсем обессилев биться в железную дверь, я села на пол и затихла. И тогда гениальная по своей простоте мысль осенила меня. Я подумала:

- Господи! Да что ж это я! На улице Божий день! Солнце светит! Рядом проходят люди. У меня ключ в руках. А я колочусь головой о дверь. Нужно просто окликнуть кого-нибудь, передать ключ и попросить, чтобы открыли дверь снаружи.

Отчаяние мое представилось смешным и нелепым, а проблема просто несуществующей. Я нашла окно, где между досками светилась достаточно широкая щель, и могла проникнуть моя рука с ключом. Забравшись на подоконник, стала ждать. Рядом проходил тротуар и ожидание мое не было долгим. Вскоре показалась влюбленная парочка. Парень с девушкой о чем-то оживленно беседовали. Я подумала: это как раз то, что надо. Старики, пожалуй, меня бы не поняли. А эти...

Просунув руку с ключом между досок, я жалобным голосом попросила открыть дверь, попытавшись тут же скороговоркой объяснить свою ситуацию. Каково же было мое удивление, когда парень с девушкой, не сговариваясь, и даже не взглянув в мою сторону, резко повернулись и перешли на другую сторону улицы. Это было настолько странно, что я решила, будто они меня не услышали, а перешли на другую сторону просто по своей надобности. Но и вторая, и третья попытка закончились тем же. Люди или переходили на другую сторону улицы, или ускоряли шаг и быстро проходили мимо. Постепенно, мало-помалу, я начинала что-то понимать. И все же не хотела в это верить. Я пыталась услышать свой голос со стороны, чтобы исключить из него всякие пугающие или вызывающие недоверие нотки, я пыталась тщательно продумать свой монолог, чтобы сделать его максимально внятным и доступным, я пыталась... изо всех сил я пыталась быть услышанной и понятой со своим ключом в руках. Бесполезно. Я сидела, как в китайской шкатулке, в этом доме, в этом городе, в этой стране, мимо проходили мои соотечественники, и никто из них не хотел взять из моих рук ключ, чтобы открыть эту железную дверь.

Мне стало страшно. Кто я? Где я? Что я здесь делаю?!

Я стояла на подоконнике и смотрела на проходящих мимо людей. Моя рука с ключом по прежнему торчала между досок, но голос уже не повиновался мне, я не могла произнести ни слова. Темнело. Прохожих становилось все меньше. В этих сумерках, словно со стороны, я увидела жуткую картину - старый трехэтажный особняк, заколоченные окна и в одном между досок - рука торчащая с ключом. Мне стало страшно, как было страшно всем этим людям, проходившим мимо. Тихо, стараясь даже не дышать, я сползла с подоконника и забилась в угол.

Шло время, которого у меня вдруг опять оказалось предостаточно. Но это было уже другое время... Другой город... Другая страна... Другой мир... За окнами зажигались фонари, в углах шуршали крысы. Мой друг музыкант наверняка уже летел в авиалайнере, и, быть может, подлетал к Парижу. А я сидела под железной дверью на цементном полу и плакала. И плакала я не потому, что он улетал так и не помирившись со мной и не сказав что-то самое главное, и не потому, что боялась остаться в этом особняке навеки. Я прекрасно знала, что ночью обязательно придет кто-нибудь из ночной тусовки и с радостью откроет дверь моим ключом, чтобы самому обрести убежище. Я знала, что рано или поздно вернется Леха, и расплющив алюминиевый чайник об его голову, я впишу ему на подкорку еще несколько строк о том, как спасать человечество и спасаться от него самому. Нет, не поэтому я плакала среди снующих в темноте крыс, пока не уснула, наглотавшись транквилизаторов, которых к счастью оказалось в упаковке немного.

Проснулась я уже в кромешной тьме. Под ногами что-то чавкало, и поскользнувшись, я погрузилась в какую-то жижу, источавшую страшное зловоние. Кое-как выбравшись, я стала шарить руками по стенам, пытаясь нащупать выключатель единственной жалкой лампочки, освещавшей подъезд. Стены наощупь тоже были влажные, скользкие и с тем же запахом. Я ужаснулась. Что случилось, пока я спала? Наводнение? Нева вышла из берегов? Внезапно в том направлении, где была дверь, забрезжил свет. Оскальзываясь я бросилась навстречу неизвестному спасителю, но прямо в лицо мне ударила стая мелкой фосфорисцирующей рыбешки. Световой проем сомкнулся и я ощутила себя... - во чреве кита...

Если бы не этот кошмар, я бы возможно не проснулась вообще, но ужас вытолкнул меня из зловонной тьмы в прежний убогий полусумрак заколоченного особняка. За окнами уже светили фонари. Сквозь щели в окнах едва проникал свет. Но картины, висящие на стенах были вполне различимы. Надписи на них мерцали и как будто даже щевелились. Внезапно дверь опять распахнулась. Фосфорисцирующая мелочь ударила по глазам... И теперь я смогла рассмотреть, что приняла за стаю рыбешек? И поняла, что я... - не в чреве кита...

В ушах опять зазвучали крики Морисыча: "Мы все заглочены этим языком! И он переварит нас, как стаю рыбешек. Мы все превратимся в иероглифы, которые не разгадает никто никогда. Ты что думаешь? Весь этот авангард! Это же оно и есть! И ты туда же!"

От этих криков я проснулась окончательно. С содроганием осмотрелась вокруг. "Весь этот авангард" по-прежнему шевелился на стенах - огромной системой пищеварения перекатывая что-то из одной абстракции в другую. И это что-то имело прямое отношение ко мне. Это что-то и было мной!

- Господи! Да когда же я проснусь! - закричала я.

И проснулась от собственного крика... В том же доме... В том же полусумраке...

Я не стала смотреть на стены. Я опять бросилась к окнам и просунула ключ в щель. Наощупь он мне показался необычной формы - и тоже как будто напоминающий иероглиф. Но я постаралась не думать об этом. Я собрала все силы, напрягла голосовые связки:

- Выпустите меня отсюда! - хотела закричать я.

Но вместа этого из горла моего вырвались глубокие горловые звуки. Идущий мимо прохожий обернулся в изумлении. Я повторила свой призыв - сильнее, дольше, мелодичнее. Изумление прохожего переросло в очарованность, - он стоял не спуская глаз с окна, откуда доносились звуки.

"Сейчас он возьмет ключ! Сейчас!" - думала я.

Но он стоял не шевелясь и мелко-мелко дрожал. Звуки неизвестного языка, вырывались из моего горла, солнечное сплетение разрывали три солнца, и я уже не могла остановиться. Прохожий вибрировал все сильнее, пока силуэт его не размылся и стал перетекать в другое существо

- Нет! - хотела закричать я.

Но те же звуки, только еще более мелодичные заставили это существо обернуться ко мне острой лисьей мордочкой.

Я заплакала от отчаянья. Но и плач мой был не тот, что прежде, - от него, нечеловечского, шерсть на загривке лиса стала дыбом, собралась в колючки, которые тут же слились в острый гребень на хребте, тело лиса вытянулось, как у рептилии... И тогда я рассмеялась, - настолько нелепым было это существо. Огромная оранжевая ящерица с острым гребнем на спине - словно недогрызенный кем-то экзотический плод... Словно я сама, стоящая на подоконнике с иероглифом ключа в руке... Говорящая на языке, который не понимаю сама, очарованная этим языком, звучащим все громче и громче, пока грохот сотрясаемой двери не пересилил его звучание...Кто-то бил в дверь ногами, кулаками, и еще чем-то железным... Не вполне проснувшись, бормоча что-то несуразное, я просунула ключ под дверью.

Это был бедный Жорик. "Бедный Йорик!" - подумалось мне. Он что-то кричал, объяснял. Просил прощение за записку. Плакал, увидев пустой пузырек на полу. Говорил, что уже сутки бьется в дверь.

Оттолкнув его, я вырвалась на улицу - на волю.

Я шла по городу, а на всех перекрестках стояли Жорики с гитарами и скрывали лица за темными очками, а я знала одно: я опоздала на встречу с братом Ли.

Я шла по городу и во всем сомневалась... Реальность превратилась в грамматическую частицу "ли", и это новое имя жизни было сверкающе карнавальным, оно начиналось с большой буквы, и кончалось большой буквой, но все же это было "ЛИ" - ли карнавальное. И я подумала: если бы того ученика из дзенской притчи, падающего в пропасть и вкушающего всю радость жизни в одной маленькой землянике, которую он успел ухватить губами на выступе скалы, охватило вдруг сомнение в реальности этой земляники, в какую бы пропасть он сорвался тогда?

Все эти хроники, мемуары, исторические исследования... Это все иллюзия. А правда, этот последний вкус жизни, вкус земляники на краю пропасти, остается только в притче, только в сказке о нас самих...

Я поняла это тогда, когда шла вдоль ночной Невы, отражаясь вместе с фонарями набережной и словно срываясь в пропасть. И в этом безнадежном падении я сомневалась во всем: в себе, в мире, в добре и зле, и только в своей любви к своему музыканту я не сомневалась. И вкус земляники этой был так сладок...

...особенно когда Жорик вытащил мокрую зареванную дуру из Невы на скользкий парапет, как раз напротив Академии художеств, где возвышались большие египетские сфинксы.

А утром я закрыла особняк своим ключом снаружи, закрыв в нем два проекта по спасению человечества, свои картины и рукописи, а также обкуренных рок-н-рольщиков, несовершеннолетних бизнесменов со всем их подпольным товаром, и вернулась в Москву, чтобы уже через несколько лет совершенно фантастическим образом оказаться здесь, в Южной Америке на полуострове Парагвана, в этом Богом забытом венесуэльском городке Пунто-Фихо - и понять, что ничего не изменилось: дверь по-прежнему закрыта снаружи, ключ у меня в руках, но некому взять его и мой голос не повинуется мне. Джони только делает вид, что смешивает "Кубэ Либрэ", а на самом деле предательски наливает чистый Гавайский Ром. И я, не в силах пошевелить одеревеневшим языком, поднимаю руку с ключом и одним жестом прошу его наполнить бокал до краев льдом и не подмешивать больше ничего, потому что над головой моей стоят три солнца полуострова Парагвана и зовут меня Умберто Асукеро Суэньо.