ОБРАТНЫЙ ПОВОРОТ КЛЮЧА

Умберто поднес пальцы к губам и сдул красную мерцающую пыль. Он уже не обращал внимания на подземные толчки, а красный порошок все сыпался и сыпался сверху. Он ловил его в ладони, сдувал, и опять ловил, и воображал себя Паном, танцующим "Болеро" на помосте у Эйфелевой башни. Но тот кто увидел бы этот танец со стороны, скорее назвал бы его "пляской святого Вита". Двигаться становилось все труднее. А красное и мерцающее падало сверху сплошной завесой.

Умберто задыхался. Неровное дыхание его, словно пытаясь достучаться к рассудку - толчками сердца, сбивчивым пульсом - прервалось на мгновение - в глазах потемнело, и старика охватила паника:

- Нужно спасать роман! - мелькнуло в горячечном мозгу и он принялся сгребать в охапку свое детище, опять и опять перебирая черновики. И чем глубже он зарывался в них, тем прекраснее и лучистее становилось безумие, охватывающее его.

Он стряхивал красную пыль с обрывков собственной рукописи и с ужасом подносил к глазам чистые клочки бумаги. Что случилось?! Куда делся его роман? Его жизнь?! Его Мария... его Пилар... его Елена... И эта незнакомка, сидящая за столом сеньора Деметрио...

Красный порошок пожрал слова и строчки! Иероглифы превратились в пыль и выжгли его глаза - ведь тайна оберегает себя! Он знал это. Он вступил в опасную игру! Но зато теперь он бессмертен! И бессмертны все, кого коснулась эта благословенная красная пыль! Он сделал бессмертными всех жителей полуострова Парагвана.

Но как же теперь он выполнит свой договор с Паном, если роман его превратился в красную пыль? Он не выполнил условия Пана! Он не разгадал тайну лисенка Гуахиро, он не расшифровал надпись, он не нашел комнату!.. Он потерял ключ к собственному роману!

...О-о-о! В какую жуткую игру он вступил! Он окружен врагами! Кто там сидит в этой кактусовой роще! Откуда взялась эта незнакомка! Она обманула его! Она не Мария! Зачем же он раскрыл перед ней душу...

Он мучительно вглядывался в строчки, но ничего не мог понять. Память не сохраняется себя в пучине безумия, как это делает тайна. Но тайна сохраняет себя везде: и в безумии, и в прозрении, и даже в самой беспросветной ночи рассудка может подать знак о себе. Одна строчка показалась ему странно знакомой, словно написанной в зеркальном отражении, как любил делать свои тайные записи Леонардо да Винчи. Воспоминание об этом подбодрило Умберто. Он решил сравнить эту строку с надписью на картине. Поставил картину перед зеркалом и приложил к ней письмо. Сходство стало очевидным. А округлый почерк обладал такой ясностью, что Умберто казалось, вот-вот он поймет смысл, заключенный в надписи. Его взгляд упал на собственную предсмертную записку, тоже отразившуюся в зеркале... Он написал ее на том же языке! От неожиданности Умберто всплеснул руками и зеркало повторило его жест - это был первый знак в надписи, напоминающий египетский иероглиф "Анх" - жизнь...

И наконец-то через столько лет Умберто понял что ему напоминало "Болеро", в исполнении Пана там, на помосте рядом с Эйфелевой башней. Явление иероглифа "анх" в каждом жесте... Умберто вознес руки горе... И зеркало опять повторило его жест, и там же, в зеркале, он увидел, как чистые листки бумаги стали опять заполняться его письменами. Но теперь он мог разобрать и перевести каждую главу, и пересказать ее каждому на языке жестов...

И тогда Умберто все понял. Он стал танцевать свои письмена и превращаться в красную пыль.

...Да, он пришел в себя! Бог взял его рассудок и поцеловал в больное место. Теперь он здоров. Он все понимает! Богу виднее, как распорядиться жалким человеческим умом. Бог вернул ему рассудок в виде магического кристалла. И теперь сквозь магический кристалл он все понимает:

Даже пляска "Святого Вита" заключает в себе глубокий смысл, и только танцующий достигает бессмертия. Но даже танцующий не знает лекарства от бессмертия. Потому что бессмертие - это болезнь, от которой нет лекарства. Вот чего ждал он него Пан - лекарства от бессмертия. Потому что бессмертный язык протекал через его тело бессмертным танцем, пожирая жизнь... И Пан жаждал лекарства от этого бессмертия...

Умберто понял это, когда увидел, как трясутся юродивые перед статуей святого Вита в Праге, и пройдя сквозь личины всех тварей божьих, превращаются в ангелов. Он понял, что Создатель заново разминает глину, тщательно и упорно, до мельчайшей крупиц, до мельчайшей дрожи конвульсирующего тела, словно ищет какой-то тайный неразмятый комочек - неразмятый тогда, в пятый день сотворения, неразмятый поныне и таящий что-то сокровенное даже для Него Самого... Что за естество несет в себе эта твердая косточка плода, что ускользает и не дается в руки, и жаждет метаморфоз - эта косточка манго, покрытая шерстью и всегда готовая прорасти не деревом, а совсем иным существом?..

И тогда Умберто, которому в безумии его было позволено все, сказал:

- Как Бог - есть тайна для человека, так и человек - есть тайна для Бога.

* * *

Эти слова должны были звучать за кадром в прологе последнего фильма Пана. Теперь уже последнего. Теперь все в его жизни стало последним. Так же, как и сама жизнь. Он старался не думать об этом. Он пытался по-прежнему оставаться Паном.

Паном его называли друзья. Самые близкие. Удивительным могло показаться то, что это дружеское прозвище так и не стало достоянием общественности, оно не просочилось даже в желтые репортерские басни, когда его громкое сценическое имя всплыло на поверхность, как утопленник, освободившийся он своего камня на ногах.

Да, это было именно такое чувство. Когда он впервые услышал про свою болезнь, его словно резко поддернуло вверх, подсекло, как рыбу попавшую на блесну. И он ухмыльнулся тогда над тем рыбаком свыше, почитающим его рыбой. А он-то просто утопленник, заглотивший чужую наживку. Он может и всплыл бы к ужасу верхних обитателей, крылатых и наивных, но этот камень на ногах... Да этот камень на ногах, который так мешал ему танцевать все эти последние годы, и который в тоже время был его единственной точкой опоры... И вот результаты анализа и этот чудовищный рывок вверх - словно вдруг прервалась надежная связь с материей, он беспомощно теребит ногами в "па-де-де" - никакого камня на ногах - его несет и несет вверх с прекрасно обжитого дна, фосфоресцирующего глубоководными существами. Он перепада давления лопаются барабанные перепонки, искажаются черты лица, в судорогах бьется тело. А они называют это современным балетом...

Он ушел со сцены не потому, что не мог больше танцевать. Он не мог допустить, чтобы его столь чудовищно изменившийся облик, остался в памяти, на кинопленке, и хоть как-то был связан с прежним именем. Он слишком любил себя прежнего, так же, как и миллионы поклонников. Так пусть и дальше любят прежнего. Конечно, он мог бы ставить фантастические балеты и танцевать в маске, что и проделывал не раз, еще в прежние времена, любитель карнавальных мистификаций и розыгрышей. Но сейчас... На тело не наденешь маску. Оно, как послание, написанное на самом древнейшем из языков, и всегда найдутся знатоки и любители древностей, который смогут прочитать это послание прежде, чем он сам поймет его смысл. С этим он не мог смириться.

Нет! Нет! И нет! К черту метафоры! Он, нарцисс до мозга костей, не мог больше смотреть на себя в зеркало, он не мог даже остановить этот проклятый нервный тик. Это приводило его в бешенство. Он стал кем-то другим. Он не знал кем. И не хотел знать. Он хотел уйти. Уйти! И при этом он страстно хотел жить, и любить, и быть любимым. И танцевать!..

Он уехал на свой остров в Карибском море. И три месяца танцевал для себя в собственном классе. Установленные видеокамеры отражались в сплошных зеркалах тянувшихся от потолка до пола. Из вечера в вечер он просматривал новые видеозаписи и понемногу проникался любопытством к этому существу. Он понял, что должен прочитать это послание. Сам. А потом уже решать, что с этим делать.

Да, он уже сам называл себя посланием, свои руки, ноги, изгибы и извивы, не душу, а именно тело. Он всегда очень трепетно относился к телу. Зная, что даже самые закоренелые развратники в глубине души страшатся собственного естества, он часто пользовался этим знанием в сексуальных приключениях. Теперь он боялся себя самого. И тогда он понял, чтобы не бояться, нужно прочитать. Он всегда предчувствовал, что тело это и есть послание, а душа - только ключ к шифру.

И вот ключ у него в руках. Эта детская ученическая тетрадь, которую он сам привез с полуострова Парагвана, отравила ему немало вечеров. Теперь ему казалось, что его собственное меняющееся тело и лицо становятся похожими на каракули его сумасшедшего друга, с которым он легкомысленно придумал эту игру несколько лет назад. Никогда нельзя вступать в игру с поэтами, они только делают вид, что играют с тобой в слова, а на самом деле вступают в игру с самим дьяволом, да еще пытаются своему партнеру придать его черты. Последнее время он как-то суеверно связывал свою болезнь с той полушутливой придумкой. Но тот, кто придумывает новую игру, откуда он знает, с чем играет и с кем? И что будет, если он победит, или проиграет?

И все же он должен победить Как будто успех в этой детской игре как-то связан с его исцелением. И он точно знает, что это так, потому что уже расшифровал главные слова в рукописи:.

"Как Бог - есть тайна для человека, так и человек - есть тайна для Бога"

.

* * *

О, если бы могла она записать на диктофон его душу и разгадать потом, и расшифровать стихами, которые он не успел сочинить. Не все ли равно в чьей земле прорастает косточка манго, если в корнях этого дерева бьется сердце поэта...

Теперь он знает, когда луна восходит со знаком "анх" на лице, у мертвых начинают биться сердца под землей - и тогда случаются землетрясения и красные пылевые бури. Клады трясутся и обнажаются, как груди пляшущей негритянки на празднике, и ценные металлы просачиваются наверх, как белое молоко из смуглых сосков. Тогда человек теряет свой дом и обретает сокровище, подступая к нему с обеих сторон рухнувшей стены. Луна светит ему прямо в лицо иероглифом "анх" - и негде поэту укрыться от собственного безумия.

Поэтому сердце Пилар все стучит под землей и просит любви, а произносит имя хлеба. И Умберто понимает, что вся его жизнь только эхо предсмертного вздоха Пилар. И как же он может умереть с этой петлей в руках, как может он прервать это эхо, если там под землей сердце Пилар не знает покоя и каждый раз в полнолуние выдыхает - па-а-ан - и все начинается заново.

Этот знак "анх", как пощечина на лице луны - след от пальцев девственницы, который проступает каждый раз во время полнолуния, так же как сорок лет назад, когда Пилар ударила его по лицу на глазах у Марии. Ударила ни за что, и гордо ушла в дом. И он не смог объяснить Марии, что только у них в роду пощечина равносильна признанию в любви. Он не смог объяснить ей, что существуют растения в джунглях, которые лишают ночью памяти и сна... - и тогда лунатик скользит по всем полнолуниям своей жизни, которые превращаются в плоды манго под детской ступней... А на утро получает пощечину за то, что стихотворение о плодах манго, адресовано другой женщине. Но никто никогда не узнает этого, если гостья за столом сеньора Деметрио не разгадает в биении его сердца загадку Пана...

* * *

Целый год Пан пытался расшифровать эту абракадабру. Он обращался к самым маститым авторитетам дешифровки, знатокам всех мыслимых и немыслимых языков, но провидение привело его опять к тому самому русскому психоаналитику, от услуг которого он отказался вначале, не то чтобы смущенный его темным прошлым, а скорее интуитивно избегая хирургического вмешательства в свою судьбу. Поездка в Россию, откуда он эмигрировал столько лет назад и где теперь его ждал специалист по странным душам и языкам, была бы самой что ни есть чудовищной операцией без анестезии, как это было и вначале эмиграции, когда он проделал эту трепанацию судьбы сам собственными руками. И это было его любимой шуткой в дружеском кругу - он вскрыл собственный череп, чтобы вынуть оттуда Россию, словно злокачественную опухоль..

Потом он делал небольшую паузу и добавлял:

- И она вылетела прочь, как Афина из головы Зевса...

И вот теперь он должен проделать обратный ход. Чудовищным хрустом и скрежетом в больных суставах, он ощущает этот обратный поворот ключа. Но только теперь он не знает, в чьих руках этот ключ и кто будет хирургом его судьбы, и как там будут обстоять дела с наркозом...

* * *

Огромная оранжевая луна с татуировкой на лице освещала старика в проеме осыпавшейся стены. Его бедная хижина, слепленная из красной глины, рассыпалась при первом же ударе сердца Пилар под землей. Его собственный замысел вышел из берегов сознания, захлестнул разум и триумфально пополз по всему полуострову Парагвана красной пылевой бурей. И теперь все, кого коснется эта красная пылевая буря, будут творить его роман. Все, но только не он. Он отныне свободен. Он идет навстречу ей...

Старик держал веревку в руках и думал об одном: поможет ли ему эта петля превратиться в игуану. Он смотрел на свою петлю и уговаривал ее, и ласкал, и целовал измочаленные концы, как волосы Елены в ночь последнего полнолуния. Он танцевал со своей петлей, как шаман Джаман с гремучей змеей прежде чем превратиться в собственного внука. Он смотрел, как Джони выходит из старой сморщенной кожи индейца и подхватывал на руки его, как только что рожденное дитя... Но в руках оставалась опять только старая веревка. Он просматривал на просвет этот кокон и узнавал выходящих чередой из него - и Пилар, и Елену, и Пана, и сеньора Деметрио, и всех, сидящих на пиру у старого эмигранта. И только Марии не находил он в замкнутом круге с подвижным узлом. Веревка скользила в его ладонях, трепыхалась и обрастала шерстью. Он смотрел и видел, что петля прямо в руках превращается в лисенка из племени Гуахиро. Теперь он под защитой - Лисенок Гуахиро уютно свернулся на его шее. Теперь все возможно... Игра продолжается... Он откажется от всех своих имен и выйдет в мир чистым, как младенец из кожи старика. Некто инкогнито сделает следующий ход в канасте - в корзине плывущей вниз по Нилу... И младенец проснется с новым именем... после наркоза...

* * *

...С наркозом дела обстояли, как нельзя лучше. Когда этот проклятый аппендицит прихватил его в самолете, он был согласен на все, что угодно, только бы это скорее кончилось. Он с детства не переносил боли. Повышенный порог чувствительности называли это врачи. Ему уже было не до инкогнито, но и разоблачить себя он не успел. Очнулся уже в больнице под чужим именем, которое значилось в его великолепно сфабрикованном фальшивом паспорте. Спасибо Морису с его неограниченными знакомствами в сфере, так называемого, "алхимического" бизнеса. Однако с этой пустячной операции и начались все недоразумения с анализами. Едва отойдя от наркоза, он вспомнил про свою проблему и с тошнотворным чувством брезгливости к сложившейся ситуации стал дожидаться консилиума в белых халатах, который в очередной раз сообщит ему то, о чем он уже отчаялся забыть. Но так никого и не дождался. Впрочем, чуть позже пришла медсестра, сунула под мышку градусник, сделала обезболивающий укол. Потом приходил лечащий врач - убедился, что все нормально и не проявив к пациенту никакого особого интереса, переместился к следующему больному. Утренний обход тоже не принес никаких перемен. Через несколько дней, едва научившись передвигаться по коридору и улучив удобный момент, Пан заглянув тайком в свою историю болезни. И не поверил собственным глазам. Даже выругался грязно, помянув недобрым словом родную страну, в которой и анализ как следует сделать не могут. Пройдя столько раз обследование в лучших клиниках Европы и Америки, где неутешительные результаты подтверждали друг друга, он не мог вполне доверять этой записи в истории болезни. Однако в душе затеплилась надежда. А дальше все сложилось само собой.

* * *

Исчезнуть необъяснимым образом было единственным выходом в его ситуации. И это было так же, как родиться заново.

Нет, он ничего не подстраивал специально. Самолет, на который он купил билет, действительно, рухнул в где-то в предгорьях Гималаев. Но он не летел в этом самолете... Он застрял в России со своим новым диагнозом. Вернее с отсутствием оного. И это было тоже диагнозом.

Он смотрел на себя в зеркало и не узнавал. Особенно пугали его участки пупырчатой серо-зеленой кожи, время от времени проступающие на теле, а потом отпадающие, как струпья. Он избегал обращаться к врачам, но когда однажды утром обнаружил на позвоночнике выпирающие шипы, его охватила паника. Весь день он метался между кабинетами дерматолога и монуального терапевта, пока они хором не отправили его к психоневрологу. И тогда он наконец-то вспомнил про записку с адресом русского психоаналитика, специалиста, как ему рекомендовали, шутя, по нетрадиционным языкам и душам. К этому времени роскошный гребень на позвоночнике у него уже отвалился, но стало что-то твориться с зубами. К тому же он испытывал невероятное отвращение к мясу, к которому прежде имел особое пристрастие, зато налегал на овощи и особенно вожделенно поглядывал на разбегающихся по гостиничному номеру тараканов. Не удержавшись, он все же схрумал одного из них, и сразу набрал номер телефона профессора Лиона Бргвейна. Автоответчик известил его о том, что профессор улетел в Париж по срочному вызову.

На следующий день Пан сидел в самолете, направляющемся в знаменитый город на Сене, и с ужасом поглядывал на свои когти, выпирающие из перчаток. Впрочем там же, в перчатках, они и остались, когда он снял их, перед тем, как пройти таможенный досмотр. Бедолага бережно сложил их в чемодан, где уже лежал отпавший накануне хвост, по виду большой ящерицы, и все прочие доказательства того, что болезнь его имеет не только психическую природу, но и физиологическое выражение оной. Таможенник долго и тупо смотрел на разрозненные останки огромной рептилии в чемодане, но так и не нашелся, что сказать. Несколько часов спустя точно в такой же ситуации оказался и сам профессор, пока пациент, наконец-то решившись, не протянул ему мелко исписанную тетрадь Умберто.

- Гм-м-м... Полуостров Парагвана... Венесуэла... Все ясно... Это Южно-Американская игуана.

И едва прозвучали эти слова, перед глазами танцовщика тут же встала картина:

Бедная хижина Умберто, обращенная распахнутой дверью в пустыню, едва озаренную заходящим солнцем. Кактусовая роща с блуждающими тенями невдалеке. И на пороге хижины - сам поэт, сидящий на корточках и прикармливающий из рук какое-то омерзительное чудовище.

Пан завыл и схватился за голову. Истерику его быстро прервал профессор.

- Не могу сказать определенно, что бы это могло быть. Но совершенно очевидно, что в рукописи не хватает заключительной части. Там, судя по всему, и следует искать ключ.

- На полуострове Парагвана. - Все еще во власти видения прошептал Пан.

- Значит вам предстоит путешествие. К сожалению, в данный момент я занят. У меня очень сложная пациентка, кстати из тех же мест, и скорее всего мне придется сопровождать ее домой. К тому же через пару недель в Каракасе откроется симпозиум, на котором я должен выступать, так что могу составить вам компанию. А все это время вам лучше находиться под наблюдением врача. Под моим наблюдением, - уточнил профессор.

- Но если я за эти недели окончательно превращусь в эту ужасную тварь?

- Успокойтесь, - брезгливо поморщился профессор и у него едва заметно задергалась левая щека. - Ни в кого вы не превратитесь. К тому же эта, как вы выражаетесь, ужасная тварь, самое невинное существо на свете. Никому не причиняет вреда, питается, в основном, травой, насекомыми, и легко поддается дресировке...

- Вы что издеваетесь?

- Никак нет. Боюсь только, что это может оказаться заразным.

- Что?! - Пан присмотрелся к своему врачу и отметил, что щека у него дергается все сильнее. - (Так и есть - сумасшедший. Как и все психиаторы. Не зря ведь опасался. Не хотел звонить...)

- У индейцев Гуахиро, которые, кстати, проживают как раз где-то в северо-восточной части Венесуэлы, есть очень интересный ритуал, - прервал профессор его лихорадочные мысли. - Европейцам понять его трудно. Но суть заключается в том, что смертельно больной человек получает исцеление через свой тотем, который берет болезнь на себя. При этом больной не превращается полностью в свое священное животное, тотем служит как бы фильтром, через который проходит человек, и, уходя, болезнь оставляет останки того тотема, который...

- Но я не индеец, - завопил Пан.- я кто угодно, только не индеец. И у меня нет тотема.

- Но ведь вы больны. - Лаконично заметил профессор. - И тотем есть у вашего друга... На полуострове Парагвана.

- Он сумасшедший... - Обреченно вздохнул Пан.

- А вот это уже опасно.

- Он сумасшедший поэт...

- И это все объясняет. Во все времена поэты одержимы идеей исцелить человечество. Ради этого они готовы превращать его во что угодно, даже в насекомых. Кстати, перечитайте на досуге. Вас это успокоит. - И Лион Бргвейн метко выщелкнул из туго набитой книжной полки томик Франца Кафки.

- Успокоит?

Пан с отвращением посмотрел на паука, изображенного на обложке. Его не покидало ощущение, что профессор над ним издевается.

- В конце концов, друг мой, ведь вы практически исцелились от очень неприятной болезни. Не так ли? - прокоментировал доктор мысли своего пациента.

- Но какой ценой!

- А какой такой ценой? Что собственно говоря случилось? Пока еще ничего не случилось...

- Но может случиться!

- Вот здесь вы правы. Не затаилась ли в душе вашего друга, какая-нибудь обида на вас. Может быть, вы что-нибудь должны ему?

- Да! Да! Конечно! Как же я сразу не вспомнил!

- Вам необходимо как-нибудь связаться с ним. У него есть телефон?

- У него нет телефона! У него ничего нет! Но я попытаюсь. Я передам через знакомых... или кому-нибудь в аэропорту... ближайшим рейсом... Видеокассету. Для него этого очень важно. Почему я не сделал этого раньше?!.. Я все думал, кто будет хирургом? А я сам и оказался им...

- О чем это вы?! Что с вами?!

- Минуточку... Извините... Когда я нервничаю, мне ужасно хочется есть, - громко щелкнул зубами, Пан поймал пролетавшую мимо муху и с наслаждением посмаковал ее. - Извините. Я сегодня еще не обедал.

Этот незначительный эпизод произвел на Лиона Бргвейна гораздо большее впечатление, чем останки игуаны в чемодане. Левый глаз к него мелко задрожал, а щеку свело судорогой.

- Еще какие-нибудь симптомы имеются? - превозмогая отвращение, спросил психоаналитик.

- Да... Мне ужасно хочется чтобы кто-нибудь гладил меня по моему красивому зубчатому хребту и еще... кормил с рук...

И Пан заплакал. Первый раз в жизни.

* * *

Чей-то плач еще звучал в гостиной, когда опять началось то, что баронесса назвала подземными толчками.

Обернувшись, я увидела в дверном проеме старика, изможденного и высохшего до такой степени, что казалось кожа присохла у него к костям вместе с полуистлевшей одеждой. На голове старика красовалась точно такая же шляпа из пальмовых листьев, как та, которую я купила по дороге в Пунто-Фихо, но вместо богомолов верхушку ее украшал острый гребень игуаны. В руках старик держал ветхую веревочную петлю и, переминался с ноги на ногу, так, словно не знал, куда ее положить прежде чем переступить порог. Волосы у меня зашевелились под шляпой из пальмовых листьев, когда я увидела у него на шее ключ от моей мастерской. Я вдруг поняла, кто это - и сразу какая-то удавка стянула мне шею.

- Умберто! - прохрипела я, схватившись двумя руками за горло. Джони тут же сорвал с моей головы шляпу.

И словно в ответ на это, старик пошатнулся, и в замедленном падении стал преображаться в другое существо - тень игуаны скользнула вдоль белой скатерти праздничного стола, - и мурашками пробежавшими по спине, и кожей, натянувшейся между лопаток, я почувствовала прикосновение мягкой бахромы, обрамляющей скатерть, а последним проблеском сознания успела удивиться босым ногам эмигрантов под столом, отдельно стоящим босоножкам баронессы и остро пахнущим носкам сеньора Деметрио.

- Намаялись старики, - мелькнуло у меня в голове, и тут же все стало черно-белым, плоским, скользящим.

- Боже мой, да у нее лихорадка! - сказал кто-то над моей головой.

Все звуки доносились откуда-то сверху, и созерцая собственную натертую пятку под столом, и кукарачи, шевелящего усами в широкой щели пола, я услышала собственный заикающийся голос, тоже доносящийся сверху:

- Это не ли... ли...

Кто-то закричал:

- Вызовите врача... У нее жар!

- Это не ли.. ли...лихорадка - Хотела сказать я, но не могла выговорить ни слова.

Я уже не помнила, кто я и как меня зовут. Я знала только, что мне предстоит долгий путь через кактусовую рощу по раскаленной каменистой почве туда, где на окраине бедного кварталла в своей глинобитной хижине, меня так и не дождался кубинский поэт Умберто аль Сугараи...

* * *

...Потому что он уже давно сидел за длинным столом, накрытым белой скатертью, и с наслаждением слушал, как сеньор Деметрио восклицал:

- Ах ты, Умберто! Ах, ты, сукин сын! Ты что же это надумал!

- Ай, да Умберто! Ай, да сукин, сын! - с достоинством поправлял его Умберто.

- Да как ты смеешь! Ставить себя рядом... Ты оборванец! - Выходил из себя старый эмигрант.

- Не вмешивайся, Дима, - урезонивала его баронесса. - Они сами между собой разберутся. И вообще, говорят, там, на небесах - только один поэт... Так что разницы никакой...

- Как это разницы никакой! Ты о чем это говоришь? Ты кого с кем равняешь? И где это видано, чтобы я, русский дворянин и потомок арапа Петра Великого превращался в игуану! - задыхался от возмущения сеньор Деметрио.

- Димочка, но в конце концов все в этой жизни нужно попробовать. К тому же, может быть, тебя наконец-то отпустит твой радикулит, - уговаривала баронеса.

- А может быть, эти индейцы и правы... - сомневался кузен Дмитрий, поглаживая застаревшую язву.

- Господа, но это как-то не по-христиански... не по-православному... - донеслось с другого конца стола.

- Да ни за что! - заскрежетал зубами сеньор Деметрио.

И тут Умберто наконец-то обиделся.

- Вот оно, слово русского дворянина... - едва слышно произнес он.

Но сеньор Деметрио его прекрасно расслышал

- Ты на что намекаешь?

- А поминальный карнавал, который вы мне обещали! - срывающимся от обиды голосом выкрикнул Умберто.

Все замолчали и в недоумении повернулись к поэту.

- Ты что это помирать собрался? - опешил сеньор Деметрио.

Умберто смущенно закашлялся и потянулся к "Кубэ Либрэ".

- Нет, ты погоди! Погоди! Ты что это удумал?

Тогда Умберто решился и достал из-под стола наволочку с черновиками.

- Нет! Вы только посмотрите! Да это же чума! Саранча на наши головы! - Восклицал сеньор Деметрио, разглаживая бумажный мусор на белой скатерти.

- Да эти буквы точно похожи на больших кузнечиков, - соглашалась баронесса.

- Саранча летела. Села. Все съела. И опять полетела! - Ликовал кузен Дмитрий, показывая на шляпу, забытую заболевшей гостьей.

- А все потому, что в России игуаны не водятся... - объяснил Умберто...

- Сжечь! Сжечь эту гадость! - Перебил его сеньор Деметрио.

- А я вам говорил сударыня зря вы купили эту шляпу! - Закричал кузен Дмитрий в лестничный пролет, где суетились люди в белых халатах.

- Оставьете ее в покое. Девочка перегрелась на солнце,- вздохнула баронесса.

- А если это все-таки лихорадка? - засомневался сеньор Деметрио.

- Да она нас всех заразит! - запаниковал кузен Дмитрий. - Это все вы виноваты, братец. В ваши-то годы. Любовь с первого взгляда...

И тогда Умберто с сожалением посмотрел на всех и сказал

- Что вы знаете о любви, если вы не были игуаной...

- Бред! Это все бред отрубленной головы! - стукнул кулаком по столу сеньор Деметрио. - Булочки надо печь и продавать... Я вот выделю этой девочке ссуду... Она откроет здесь пекарню..

- Ты уже одному выделил ссуду - ехидно заметила баронесса, - и посмотри что из этого вышло.

- А что неплохо вышло.- зашелестел бумажками Некто, танцующей походкой направлясь к камину и бросая первую страницу в огонь.

- А это еще кто? - поразился сеньор Деметрио.

- Это Пан. - Прошептал Умберто - Сидите тихо и не двигайтесь. Может быть, он вас не заметит.

Но Пан не обращал ни на кого внимания, он с наслаждением сжигал ненавистную рукопись в камине.

- Шаман Джаман закончил костюмы для карнавала? - шепотом спросил Умберто, обращаясь к Джони.

Джони молча кивнул головой...

И тут же огромная оранжевая игуана c чернильным узором на хребте выскочила из огня и побежала по лестницам, поджигая все вокруг...

- Похоже это все-таки лихорадка... - прошептал сеньор Деметрио.

- Пожар! Пожар! - закричали все хором.

- Ничего... Карнавальный огонь очищает... - утешил их Умберто.

Отель сеньора Деметрио пылал белым пламенем. Старые эмигранты сидели в кактусовой роще за праздничным столом, накрытым белой скатертью, и любовались пожаром.

А карнавальная оранжевая игуана с пиcьменами на зубчатом гребне продолжала свой путь ...

* * *

Она преодолела бесконечную кактусовую рощу, и подползая к знакомой хижине, нашла обычное угощение на пороге и необычную огромную личинку под полуразвалившейся стеной, хранящую запах знакомого существа...

А еще через три дня местный почтальон Хуанито, уже не обнаружил никакого запаха, и только удивился тому, что старый Умберто, с таким нетерпением ждущий писем, не встречает его, как обычно, у распахнутой двери. Поочтальон пришел в полное недоумение, не найдя старика и в хижине, но вид полуразвалившейся задней стены вначале не вызвал у него особого беспокойства, напомнив о незначительных подземных толчках трехдневной давности, вызвавших красную пылевую бурю. Об аномалии этой уже писали в газетах, и всех успокоили тем, что небольшое землетрясение обошлось без жертв, если не считать сгоревшего отеля сеньора Деметрио. К счастью единственную гостью перед этим увезли в больницу с приступом лихорадки, а старики эмигранты успели вовремя покинуть отель и даже вынесли свой праздничный стол, накрытый белой скатертью, чтобы вдоволь полюбоваться карнавальным костром из кактусовой рощи.

Происшествие это не омрачило праздника и даже помогло открыть новое месторождение ценного металла на полуострове Парагвана, которое оказалось сокрыто как раз под сгоревшим отелем сеньора Деметрио и теперь по праву принадлежит ему. Кажется металл этот называется платиной, и вскоре начнутся разработки, где все бедняки найдут себе работу на новых платиновых приисках русского эмигранта.

* * *

И вот через три дня после случившегося Хуанито нес эту радостную весть старику Умберто вместе с письмом от его друга Пана, но вместо старого приятеля, обнаружил только одну покосившуюся хижину, засыпанную красной пылью. Более пристальный взгляд на разрушенную заднюю стену вызвал у почтальона уже некоторое беспокойство, ибо он вспомнил, что на ней висела, картина представляющая по словам Умберто несказанную ценность, старик настойчиво повторял "несказанную", и Хуанито вполне понимал его. Почтальон и сам не смог бы объяснить, чем так влекло его к этой картине, - ему хотелось иметь эту вещь, словно игрушку в детстве. Только ребенок смог бы понять его, но уж никак не отец Адольфо, которому он исповедовался, когда сделал неудачную попытку украсть картину у Умберто. Тогда он пошел к старому шаману Джаману, чтобы выяснить, почему такую власть имеет эта картина над ним, Хуанито. Старый Джаман посоветовал ему держаться от картины подальше и сказал, что есть вещи, которые сами выбирают себе хозяина, и даже художник, написавший картину, не властен над ее своеволием. Хуанито ничего не понял, и тогда старый Джаман, чтобы утешить почтальона рассказал ему притчу о двух китайских садовниках, которых связывала такая сердечная дружба, что каждый из них готов был вынуть сердце из груди и отдать другому. И только в одном были они непримиримыми соперниками - красота сада стояла между ними. И тогда один из них подарил своему другу белый свиток и уехал далеко-далеко на чужбину. В наши края... - многозначительно пояснил Джаман. - И вот когда один из друзей высаживал в своем саду розы, на свитке появлялся новый иероглиф, а если другой прививал черенок к дичку - неизвестно чья кисть касалась рисовой бумаги и перед глазами возникал облик сада уехавшего друга. Много терзаний душевных претерпели они, много неведомых существ появилось в их садах от упорных прививок и медитаций, пока наконец-то облик сада на рисовой бумаге перестал меняться, и почтальон - вот такой, как ты, Хуанито, - уточнил Джаман, - принес умирающему садовнику тот свиток, что увез с собой его друг на чужбину. И два облика сада на рисовой бумаге были похожи, как близнецы. И когда они встретились...

- Близнецы? - горячо перебил Хуанито.

- Облики сада... - едва слышно произнес Джаман. Он посмотрел на Хуанито, и с горечью убедился, что тот ничего не понял. Впрочем уже мгновенье спустя он испытал облегчение от этого, и сказал Хуанито то, что тот вполне мог понять: в картине на стене Умберто таится сокровище, которое нужно беречь от всех, даже от самого Умберто. И Хуанито вполне понял, что на картине зашифрована карта пропавших миллионов Пана, о котором поэт неоднократно упоминал. И вот теперь эта картина, а вместе с нею и карта пропала!

И в третий раз взглянув на разрушенную стену, Хуанито увидел наконец-то пустую раму, присыпанную красной глиной, и потянув за угол, обнаружил под ней ветхие одежды самого Умберто, и разорванную петлю на одном рукаве... Но нигде никаких признаков тления, никаких следов волшебной картины не заметил Хуанито, только неизвестно откуда взявшаяся игуана, проскользнув сквозь пустую раму пропавшего сокровища, привиделась ему промелькнувшим женским силуэтом, и в мозгу Хуанито на мгновение вспыхнули все переплетения иероглифов и кустов роз в облике сада, где таилась заветная карта. И тогда он закричал, сжав голову руками, и побежал, куда глаза глядят, отбросив в сторону свою почтальонскую сумку, и дикими криками разнося по всему побережью новую легенду Пунто-Фихо.

* * *

Результатом этих криков и явилась статья, вышедшая в городской газете две недели спустя, где писалось о невежестве и диких суевериях местного населения, усмотревшего в исчезновении опустившегося бродяги и пропойцы, именующего себя поэтом Умберто Асукеро Суэньо, некое мистическое явление, о значении которого все только шушукаются и покачивают головами, но, впрочем, добавлялось в статье, справедливости ради следует признать, что на месте исчезновения Умберто, действительно, найдены пустые одежды, разорванная петля и многочисленные следы игуаны, а пустая рама, оставшаяся от картины, которой так дорожил покойный, пропала с места происшествия, еще до прибытия полиции и журналистов. Поэтому ни о каких превращениях тех, проходит через эту раму, газета сказать ничего определенного не может, оставляя это на совести злоумышленника, которому в руки попало ценное вещественное доказательство того, что ничего, собственно говоря, особенного в городке Пунто-Фихо не произошло, просто задумавший повеситься бедняк Умберто исчез необъяснимым образом, а в ближайших кактусовых рощах появился новый вид игуаны с карнавальной лилово-оранжевой окраской.

* * *

Обо всем этом я прочитала в каракасском литературном еженедельнике, в страницы которого была завернута пустая рама, присланная мне в подарок от неизвестного доброжелателя. Там же был опубликован венок сонетов с названием "Игуана, бегущая по кругу". Имя автора - Умберто Асукеро Суэньо, - судя по всему, было неизвестно каракаскому литературному миру, поэтому дисскусия разгоревшаяся вокруг факта публикации опуса, выдаваемого за венок сонетов из верлибров имела нелицеприятный характер.

Но с момента получения этого послания состояние мое стало улучшаться, а внезапная болезнь, приключившаяся в день приезда, постепенно отступать. Особенно, когда рассмотрев раму, присланную мне, я заметила крохотный кусочек холста, оставший на подрамнике от варварски вырезанной картины, а на нем свою подпись в виде придуманного иероглифа, которым я подписывала все свои работы.

Окончательное же исцеление наступило только тогда, когда старый эмигрант сеньор Деметрио принес в холщовом мешке целую кипу бумаг, исписанных диковинными письменами. Взглянув на старика, стукнувшего для убедительности по столу кулаком, я поняла, что спорить с ним так же бесполезно, как и пытаться расшифровать чужое безумие. Однако выхода у меня не было, и я решилась на это безнадежное дело. Впрочем, первые строки рукописи были написаны по-испански и со словарем я худо-бедно разобрала:

* * *

В тот день, когда я приехала в этот маленький венесуэльский городок Пунто-Фихо, что можно перевести как точка непрерывности, провидение отметило мое пребывание здесь невероятным событием: на поминальном карнавале, посвященном памяти кубинского поэта Умберто аль Сугараи, все игуаны полуострова Парагвана выползли из своей оранжево-лиловой зубчатой кожи и превратились в людей. Но я, находясь в местном госпитале с приступом тропической лихорадки, в тот день так и не узнала о бессмертии поэта Умберто аль Сугараи, числящегося в своей собственной вечности под псевдонимом Умберто Асукеро Суэньо.