НЕКРОЛОГ В ГАЗЕТЕ

Мир иллюзии был выпотрошен, как чрево кита - уникальная фильмотека уничтожена вместе с заветным фильмом, Елена под видом свадебного путешествия увезена в Европу к собственному психоаналитику, глава романа о их последней встрече затеряна в куче бумажного мусора...

Он даже не понял, как на него навалилась эта тоска - черная неподъемная тоска, как пресс, выжимающая жизнь до капли. Несколько дней, он лежал, не шевелясь, на своей койке, лицом вниз. Потом все же поднялся и, едва переставляя ноги, поплелся в сад к сеньору Деметрио. Старый эмигрант испугался, увидев его - еще несколько дней назад это был мужчина, хоть и немолодой, но, как любят говорить в таких случаях, средних лет, а сейчас перед ним стоял глубокий старик, дряхлее на вид самого сеньора Деметрио. Что он мог предложить ему? Только еще один бокал "Кубэ Либрэ". Кажется, они повздорили тогда. Причиной ссоры на этот раз явилась газета, которую Умберто увидел в саду на журнальном столике.

Да! В этой газете Умберто увидел фотографию Пана в черной рамке, некролог и абсурдные обстоятельства смерти. Но Умберто знал, что это невозможно! Пан бессмертен! Пан бессмертен... Пан бессмертен... Он повторял это, как заклинание, а перед глазами все стояла эта газета с фотографией танцовщика в черной рамке, и откуда-то из темных мрачных глубин души всплывало:

- А вдруг это правда?!

Одна мысль об этом приводила бедного поэта в ужас. А вдруг он сам собственными руками похоронил Пана?! И словно какой-то внутренний голос подсказывал ему: а разве это не так? Разве он не похоронил его? Он сделал из Пана химеру, тень, общее место... Он отказал ему в жизни, в любви - он отказал ему в том, что составляло саму сущность Пана. Потому что все любили Пана, потому что сама жизнь любила Пана, потому что сам сын Марии любил его! Да! Именно Пана любили, а не Умберто аль Сугараи. И поэт захотел изменить это. Это было так же нелепо, как если бы он захотел изменить этот мир. Вот Пан и отомстил ему - он отомстил ему этой траурной рамкой (Умберто уверен, что это его очередной ход в игре, как и завещание), он отомстил ему этим завещанием и тем, что подсунул в роман картину и намек на какую-то карту, он отомстил ему сюжетом его собственного романа, где эта картина, словно в кошмарном телесериале стала "плавающим джокером" в канасте...

Несомненно человечество было бы намного благовернее, если бы дьявол не изобрел карты. Но что бы тогда делал Умберто?!

Эта безобидная игра, в которую, бывало, играли дотемна в саду сеньора Деметрио, часто утешала бедного поэта и служила прямо таки спасительной соломинкой в пучине безумия. Хотя... с другой стороны, именно во время этой игры рождались все замысловатые ходы его романа. И в тот вечер, в саду сеньора Деметрио, он тоже хотел сыграть в канасту, когда вдруг увидел на журнальном столике эту газету с траурной рамкой. Он не мог больше скрываться, он не мог дальше притворяться перед сеньором Деметрио несведущим. И после третьего "Кубэ Либрэ" заявил, что все знает и нечего водить его за нос - он знает, что Пан бессмертен так же, как и его отец, сеньор Деметрио. Ведь яблоко от яблони недалеко падает...

Сеньор Деметрио пришел в ярость, как обычно в таких случаях. Эмигрант кричал, что сдаст его в сумасшедший дом, что не будет больше пускать на порог своего дома...

Вот так они и повздорили тогда. И потом ссорились при каждой встрече. Но только это и поддерживало в Умберто жизнь. Писать он больше не мог. Он ничего больше не мог, кроме как маниакально являться в сад старого эмигранта и выводить его из себя. А вскоре он не смог даже этого...

И тогда наконец-то наступило утро, когда он проснулся от странного звука, как будто кто-то долбился в его стену, как будто он сам вбивал крюк в эту стену, крюк для любимой картины Пана - крюк для себя. Для себя - любимой картины Пана...

Он все медлил, все ждал чего-то... И он знал чего - он ждал свою последнюю игуану. Она должна прийти - единственное существо, которое было привязано к нему, в которое иногда превращался Джони (и он всегда знал это), в которое иногда превращалась Елена, и он, честно говоря, не сразу понял это...

Он ждал ее. И весь день слушал стук в комнате, залитой странным светом, сочащимся сквозь красную глиняную пыль, взвешенную в воздухе, сквозь разбросанные листы нерасшифрованной своей рукописи, сквозь собственные воспоминания о том, чего никогда не было... Он слушал этот стук и недоумевал: с какой стороны этой стены находится он - Умберто аль Сугараи, а с какой некто, скрывающийся в его романе под псевдонимом Умберто Асукеро Суэньо. Он хотел спросить об этом у Марии. Он хотел спросить у нее: почему тогда, сорок лет назад, она не сказала ему, стреле, выпавшей из колчана, что не цель он должен искать, а лучника потерявшего свою стрелу. Но была ли это потеря? Не был ли в этом свой промысел?

Он опять ничего не знает в мыслях и устах своих, все зная в сердце. И разве он - стрела, выпавшая из колчана?

Он просто галлюцинация старика Умберто... Жизнь поменяла полюса, и теперь все, что он видит сквозь дверной проем в дальней кактусовой роще, - это и есть истинная реальность, а его самого, можно сказать, и нет, потому что поэт Умберто аль Сугараи - галлюцинация сумасшедшего старика Умберто, а старик Умберто - галлюцинация сумасшедшего поэта Умберто аль Сугараи. Но если минус на минус дает плюс, то там в кактусовой роще и начинается истинная жизнь Умберто аль Сугараи числящегося в своей собственной вечности под псевдонимом Умберто Асукеро Суэньо. Это его взору открыто прошлое, настоящее и будущее всех людей, сидящих за белым праздничным столом в кактусовой роще. Все эмигрантское общество в сборе. Приезжая незнакомка, похожая на сеньору Марию, косится на открытую дверь и подносит к губам бокал с "Кубэ Либрэ".