ИГРА В КАНАСТЫ В ЧРЕВЕ КИТА

- Пусти, - своим обычным хриплым голосом сказала она. - Сказала спокойно и ненавистно.

Он отпустил ее руки, и она тут же стала сгребать фотографии, обнимая их, как ребенка.

И тогда Умберто вспомнил, как он сгребал свой роман, точно такую же груду бумаг, и точно так же обнимал... И он опять ощутил жалость к этой девочке... Боже мой, ведь она совсем девочка... А он старик... Старый безумный развратник...

Она посмотрела на него с удивлением, словно прочитала его мысли

- Нет, я все-таки покажу, - прошептала она, все еще обнимая фотографии.

- Не надо, - мучительно выдавил он из себя и почувствовал, как лисенок Гуахиро опять вгрызается ему в сердце.

- А кому же тогда я покажу? - совсем по-детски спросила она и совсем по-детски заплакала. В первый раз по-детски.

- А ладно! - она вытерла слезы тыльной стороной ладони и шмыгнула носом. - Смотри!

Она протянула ему фотографию.

Это была свадебная фотография - венчание ее с Владимиром. Но лицо невесты в фате было тщательно вырезано, а вклеено другое - из белоснежного подвенечного флердоранжа на него смотрел лисенок Гуахиро.

У старика отнялся язык, и онемели руки. Он опустился на колени.

Он не мог остановить ее. А она все рассказывала и рассказывала, подсовывая ему фотографии, одна страшнее другой.

- Это я сделала после того, как он сбежал, - говорила она, раскладывая веером свадебные фотографии с Владимиром. В каждую из них на лицо невесты была наклеена все та же жутковатая мордочка, напоминающая ему лисенка Гуахиро. - Нет... - она запнулась... - Я сделала это раньше... После первой ночи... Когда он спал... Я вырезала, наклеила, я сделала все, как надо... Так было надо... Я была счастлива... И мне хотелось, чтобы этот лисенок, каким я была в приюте, тоже был счастлив... Мне хотелось, чтобы Владимир полюбил меня настоящую. И потому я опять поцеловала его в тот шрам за ухом, который остался после нашей драки в приюте... Я не хотела ему зла тогда... Просто он меня очень обидел... И я разозлилась... Я была виновата и поэтому теперь любила целовать этот шрам... А он не любил, когда я целовала его туда... и в ту ночь он сразу проснулся... и я не решилась показать ему фотографии сразу... Я все оттягивала... И решила уже вообще не показывать... Но он их нашел сам... Сам... Хотя... - внезапное подозрение стерло всякую детскость с ее лица. - Как он мог их найти сам?! Он ничего не искал. Он просто любил меня. Пусть и ненастоящую. Но все же любил. Пока ему не подбросили эти фотографии. И я даже догадываюсь кто! И тогда он узнал меня! Сразу узнал! И испугался. А я даже забеременеть не успела.

Она заплакала.

- Я потеряла его... Опять потеряла... Я сама его нашла... Сделала ложный вызов от сеньора Деметрио, что нашлись его родственники... Уговорила старика оплатить дорогу. А потом... Он приехал. Он меня не узнал... И все было прекрасно... Но я должна была это сделать... Должна... Но только своими руками... Не чужими... не этими... - взгляд ее скользнул по лицу сеньора Родригеса, гордого карлика, красующегося рядом с Еленой на свадебных фотографиях этого года.

- Но почему он? - наконец-то обрел голос Умберто.

- Так надо, - кратко ответила Елена.

- Странная месть, - заметил Умберто.

- Это еще не месть, - так же кратко возразила Елена.

- Значит месть еще будет?

Елена промолчала.

- И эта месть - я?!

Елена опять промолчала. Так же молча она пошарила в глубинах тумбочки и достала старую растрепанную тетрадь. Она открыла на середине и стала читать:

"7 июля 1942 года. Моей девочке уже три недели. Но она еще во мне. Я рада, что так случилось. Теперь даже колючая проволока в сумерках мне напоминает очертания кактусов, которые стояли на окне моей бабушки. Моя бабушка обожала разводить кактусы. Говорят в Южной Америке есть целые кактусовые рощи. Говорят эти кактусы цветут. По крайней мере в моем сне они сегодня цвели. Как обидно, что потом они оказались все-таки колючей проволокой. Надеюсь все будет хорошо... Если бы только не эти уколы... Но я все равно надеюсь... Я молюсь деве Марии..."

- Что это? - шепотом спросил Умберто.

- Это дневник моей бабки. Она была полькой. А вот это фотографии моей матери.

Она достала из тетради несколько пожелтевших фотографий, и сделав привычный щелчок, раскинула их, как колоду карт.

Умберто вскрикнул от ужаса.

- Смотри... Смотри... - с каким-то сладострастием повторяла Елена, продолжая свой странный расклад. - А что? Сыграем в канасту? Кликнем сейчас сеньора Деметрио и карлика моего... Кто будет плавающим джокером?

В глазах ее опять светилось безумие.

- А мне?! Мне ты за что мстишь? - дрожащим голосом спросил Умберто, отталкивая от себя фотографии. - Что плохого я сделал тебе? Я любил тебя!

- По крайней мере ты любил эту любовь... А это уже что-то... Поэты всегда любят любовь... Только любовь... А предмет любви - это или то? - она хватала одну фотографию за другой, - какая разница... Был бы плавающий джокер!

И тут у Умберто возникла чудовищная мысль, что она играет. Что она все время играла. Что она все придумала, все подстроила. И где-то там, в потолке под люстрой светится глаз видеокамеры, а на чердаке приплясывает и потирает ладони Пан, снимая свой последний фильм. Он даже задрал голову вверх, выискивая глазок, но вечерняя тьма в комнате совсем сгустилась, и только слезы Елены слегка поблескивали, просачиваясь сквозь пальцы, сжимающие лицо. Он принялся отдирать пальцы. Он ей больше не верил.

- Ты все лжешь! Лжешь! Ты все придумала! Чтобы тебя пожалели! Богатую сучку!

Она оттолкнула его и посмотрела потрясенно. Ей даже не приходило в голову, что в это можно не поверить. А как в это можно поверить?

- Как в это можно поверить? - повторил Умберто.

Она на него посмотрела так, что Умберто усомнился даже в собственном сомнении.

- Да если это и так... Что же ты себя все жалеешь! Вместо того чтобы жить и радоваться. Да ты посмотри на себя! Ты же можешь взять корону первой красавицы мира. Ты можешь стать самой мисс Вселенной.

- А я и стану, - жестко ответила Елена.

- Так и нечего жалеть себя!

- Я не себя жалею... Ты не понимаешь... Моя мамочка. Она же была совсем нормальная. Она все понимала. Это только лицо у нее такое... Они специально так сделали... Чтобы человек хотел любви, а полюбить его никто не мог, и чтобы это передавалось по наследству - ген Квазимодо... Я все время думаю об этом... Этот человек, который был моим отцом... Как он мог... Что он чувствовал... Впрочем, глупо, спрашивать, как он мог, иначе не было бы меня... Наверное, еще глупее, спрашивать, любил ли он... Но я все время думаю об этом... Я все время думаю о том, что возможно она счастливее меня... А я... Я так и осталась чревом кита, из которого нет выхода...

- Хотя... - она опять прислушалась к себе... - Если эти пять дней...

И тут Умберто испугался по-настоящему.

- А ты не боишься, что все опять повторится.

Елена хитро усмехнулась...

- Я знаю способ. Меня шаман Джаман научил.

С недобрым предчувствием Умберто усмехнулся тоже.

- Шаман из племени Гуахиро... О, он мастер портить женщин... Я еще по детству своему помню...

- Да! - Елена улыбнулась торжествующе. - Это даже к лучшему, что ничего не получилось с Владимиром. Понимаешь, чтобы победить этот ген, отец ребенка должен быть намного старше матери. С сеньором Деметрио никак не удалось. Он упорно считает себя моим дедушкой и боится кровосмешения... Сеньор Родригес вообще бесплоден...

- А я...

Умберто опять потерял дар речи.

- А я...

Елена загадочно поглаживала живот и прислушивалась к себе

- Еще ничего не точно... Но все возможно...

- А я... я... я... - Умберто продолжал заикаться. Все лицо его дергалось. Руки тряслись. - А я...я...я... Я думал... - наконец-то выговорил он.

- Ты думал? - с удивлением повторила Елена.

И тут Умберто ощутил такую детскую обиду, такую катастрофу, которая несравнима была ни с чем, что он увидел и услышал в этот день, потому что эта обида касалась только его, потому что ему невыразимо стыдно было даже додумать эту фразу: "А я думал, ты меня любила... А ты.. Ты..."

- А ты... Ты... - только и смог произнести вслух.

Но Елена не обратила внимания на это

- А что я? - беспечно переспрашивала она, поглаживая живот. - Еще ничего не известно.

- Нет известно! Известно! - дико закричал Умберто.

И Елена наконец-то поняла, что случилось. Но было уже поздно.

Детская обида и безумие светились в глазах старика - быть любимым хоть кем-то, хоть одной прирученной игуаной... и даже она... она предала... Но разве она игуана? Игуаны безобидны, они питаются только травой, а вот лисенок Гуахиро выгрызает сердце - человеческое сердце... А если человеческое сердце скрыто в игуане, он доберется и до него. Не зря же многие человеческие особи столь охочи до нежного игуаньего мяса...

- Да теперь мне все известно! - Кричал Умберто.- Ты съела мою игуану. Ты съела мое сердце. Ты не человек - ты лисенок Гуахиро! И родишь ты лисенка Гуахиро!

И это он сказал зря. Елена подняла видеомагнитофон, в котором надежно был упрятан последний фильм Пана и опустила черную коробку поэту на голову. Много ли надо старику. Свет померк в глазах Умберто, а вместе со светом и приступ безумия.

Когда Умберто пришел в себя, его захлестнуло такое чувство стыда, что он тут же опять провалился во мрак, не взирая на рыдания Елены, которая тормошила его и причитала:

- Умберто, ты жив? Умберто, ты жив? Умберто, я не хотела! Умберто, оживи пожалуйста! Умберто я люблю тебя!

И когда Умберто второй раз пришел в себя, Елена уже вполне убедилась, что он жив, и глядя прямо ему в глаза гипнотическим взглядом сказала:

- Умберто, слушай меня внимательно. Я тебя люблю. Ты меня понимаешь?

- Угу... - безразлично согласился Умберто.

- Слушай дальше, - продолжала его гипнотизировать Елена. - Все, что я тебе здесь наговорила - неправда. И эти фотографии неправда. Понимаешь?

- Угу, - с тем же безразличием подтвердил он.

- Это все неправда. Я пошутила. Я все придумала.

- Нет, - вот здесь Умберто не согласился. - Это не ты придумала. Это придумал Пан.

Елена внимательно посмотрела на него и решила не спорить.

- Да, ты прав, - вздохнула она. - Это придумал Пан.

- Я так и думал, - тут же оживился Умберто. - На него это похоже. Ты, вообще, держись от него подальше... Ты ведь.. - он запнулся. - Виделась с ним?

- Да, - кротко ответила Елена.

- Ну, и как он?

- Он очень болен... Он просил передать тебе этот фильм... Он сказал, что ключ здесь... Сейчас... Сейчас... Кассета не пострадала...

Елена стала извлекать кассету из разбитого магнитофона, и Умберто приободрился: наконец-то все станет на свои места, все разрешится само собой. Он не будет расшифровывать роман, потому что Пан уже снял фильм.

- Сейчас... Сейчас... Фильм не пострадал. - Приговаривала Елена, выковыривая никак не поддающуюся кассету.

- И моя голова тоже, - нашел в себе силы пошутить Умберто.

- Ты прости меня Умберто.

- Да ладно. Как ты его только нашла? Пана...

- О, это оказалось не так сложно. У нас один психоаналитик.

- Он пользуется услугами психоаналитика?

- Я же сказала - он очень болен.

- Я уверен это очередная игра.

- Нет... На этот раз нет...

- Он вспоминал обо мне?..

- Он сказал, что ты его последняя надежда...

- Я? Уж скорее Николенька...

И на этом слове густую тьму комнаты опять пронзил столп света

- Вот он! - закричал Умберто.

- О, боже! - воскликнула Елена.

В полосе света, падающем от прихожей, во всей своей красе - два вершка от пола - стоял сеньор Родригес.