СНЫ ИОНЫ

Едва проснувшись в своей бедной хижине, он представляет себя кокосом, падающим в бассейн Елены, - он чувствует, как скорлупа его раскалывается, ударившись о дно, кокосовое молоко смешивается с водой, и хозяйка, вышедшая из спальни в длинном китайском халате, распахивающем наготу, принимает свою экзотическую ванну. Ее красота так нежна для этих мест. Мягкие славянские черты и длинные светлые волосы - действуют как приманка на любого местного мачо. Сколько таких же несчастных, как он Умберто, падают кокосами в ее бассейн и раскалываются, ударившись о дно, выпуская свое кокосовое молоко в воду. И никто из них не видит, как вслед за красавицей, прихрамывая, выходит из спальни ее муж, толстенький карлик лет семидесяти - один из самых богатых людей Пунто-Фихо. Сеньор Родригес не будет принимать ванну. Он вообще редко моется. Он твердо усвоил завет прабабки: мыться значит смывать свое счастье. И ни разу это правило не подвело его. А когда однажды все же уговорили принять ванну перед венчанием, сеньор Родригес лишний раз убедился в мудрости этого завета, - невеста едва не сбежала из-под венца. Но сеньор Родригес великодушен. Он любит свою жену. Он сам распорядился развесить везде свадебные фотографии первого венчания Елены: она совсем девочка, а рядом с ней - двадцатилетний красавец, косая сажень в плечах, - молодой серб, приехавший из далекой Югославии в гости к сеньору Деметрио. Парень приехал искать свои корни, а нашел нечто совсем другое. Свадьбу сыграли через две недели, а через три дня молодой супруг уехал в Югославию в свой полк и больше и не вернулся...

Немало судачили об этом происшествии в маленьком венесуэльском городке, но никто не мог сказать ничего определенного. Почему сеньор Деметрио столь поспешно выдал замуж свою недавно объявившуюся дальнюю родственницу. Куда делся молодой муж? Уж не приложил ли карлик-миллионер свою длинную руку к этому делу. У такого человека, как сеньор Родригес, рука вполне может дотянуться от Венесуэлы до Сербии. Не потому ли он развесил свадебные фотографии Владимира и Елены по всему дому, цветные, увеличенные и вставленные в дорогие рамы. У Елены на первых порах случались истерики по этому поводу, но потом ничего, привыкла. И к сеньору Родригесу привыкла. Хотя до сих пор никто не может понять, как могла она решиться на это... Никто кроме Умберто...

Только он видит, как боится эта женщина проходить мимо зеркала, чтобы случайно не взглянуть в него. Как оборачивается, проходя, и все же смотрит - долго и испуганно на свое отражение. А потом ни в чем не повинный горшок с азалией, соучастницей их любви, летит в дорогое венецианское стекло, разбрызгивая отражение по всему дому. Конечно, это не является тайной и для сеньора Родригеса, который распорядился развесить зеркала по всему огромному трехэтажному коттеджу, словно пытаясь превратить свое жилище в камеру пыток для молодой жены. Дорогие венецианские рамы зарастают словно сами собой новыми зеркалами на следующее утро. И венчальные фотографии с Владимиром красуются рядом... И война продолжается... Война с каждым следующим мужчиной... И с самой собой... И вскоре придет черед Умберто...

Умберто ждал этого. Ждал каждый день, пока они были вместе. Но эта женщина умела быть такой преданной, такой обволакивающей - с нею не хотелось думать ни о чем. Она сама ездила в Каракас и развозила его стихи по журналам. Она доставала для него лучшие фильмы. В самом Каракасе не было такой фильмотеки, как у сеньоры Елены. В этот мир иллюзии Умберто погружался даже с большей радостью, чем в объятия первой красавицы Пунто-Фихо. К тому же он был педант, и когда собственные страсти отвлекали их от хода событий на экране, Умберто неизменно возвращал фильм в то мгновение, где его прервали жадные губы Елены. Она говорила, что обожает его стихи, его сухое тело, от которого пахнет водорослями - тогда он еще не ленился каждый раз перед свиданием сходить на пляж.

Это был городской пляж для бедных, который никогда не чистился и не имел заградительных сооружений от акул. Вся прибрежная полоса заросла илом, ракушками, водорослями, городским мусором, и акулы легко подбирались к берегу незамеченными. Такое случалось часто, но именно тот случай запомнился ему особо. Не успел Умберто нырнуть пару раз, продираясь в мясистых зарослях водорослей, как тревожные крики послышались с берега. Вынырнув на поверхность, он увидел прямо перед собой пасть морского чудовища. Откуда у него взялись силы поднырнуть глубоко под самое брюхо акулы, он и сам не знает, да и какой смысл был в этом, - кинжала с собой у него не было. Скоро отсутствие воздуха вытолкнуло его обратно... И тут он понял, что опоздал безвозвратно. На этот раз навсегда! Он увидел себя в пасти акулы таким, каким он был сорок лет назад. Какой-то мальчишка, еще почти ребенок, яростно отбивался, будучи уже почти заглоченным морским монстром, - то, что он принял за акулу намного превосходило любое представление о ней. Ужас охватил Умберто. Он ринулся к берегу вплавь, убеждая себя, что все это галлюцинация, и в то же время точно зная, кто этот мальчишка. Но на берегу он понял, что это не галлюцинация. Горестные крики рыбаков, причитания матери Джони обрушились на него. По рассказам очевидцев, Джони с кинжалом в зубах бросился спасать его. Но Умберто собственными глазами видел, что это был не Джони. Джони - мулат, индейскую кровь его деда почти совсем затемнила жгучая кровь отца - негра из Марокко. А тот мальчишка был совсем светлокожим. И он знал, кто он! Это был сын Марии! Он знал и не спас! Воспользовался жертвой...

Потрясенный и подавленный явился он в тот вечер к Елене. Водорослями от него пахло сильнее обычного, но еще от него пахло кровью - и Елена не стала включать видеомагнитофон. Пока он отбивался от обезумевшей женщины, пытаясь рассказать про пляж, про акулу, про ребенка в пасти чудовища, про водоросли красные от крови, Елена кричала и извивалась от страсти, - и тело ее подчиняло себе его волю...

Наконец-то усталая и довольная, откатившись от него, она шепнула:

- Милый, слухи спешат быстрее, чем ты ко мне на свидание. Пока ты заходил в ресторанчик сеньора Деметрио выпить "Кубэ Либрэ", Джони уже вернулся домой с кинжалом в крови и без единой царапины. Все его величают не иначе, как Ионой, выбравшимся из чрева кита. И даже сеньор Деметрио, пораженный таким мужеством, решил взять его официантом в свой ресторанчик. Видишь, сеньор Деметрио, хоть и ругает тебя почем зря, а все же дорожит твоей дружбой. Ему было бы очень неприятно, если бы тебя съела акула.

И на последних словах Елена расхохоталась.

- Ах, Умберто, так не было еще никогда! - потягиваясь, как кошка, вздохнула она. - Почаще рассказывай мне такие истории.

- Елена! - содрогнулся Умберто.

- Ну, что еще?! - закапризничала она. - Ну, зачем? Зачем ты все портишь? Ведь Джони жив. Ты жив. Все живы.

- Елена! - сказал ей тогда Умберто. - Это был не Джони. И это была не акула. И я не знаю, жив ли я... и ты... если все мы - в чреве кита?!

Елена ничего не ответила, она просто посмотрела на него тем странным глубоким взглядом, которого все боялись. И она знала это. Она знала, что все боятся этого взгляда. Как только душа ее приливает к глазам на зов таинственной невидимой луны, всех охватывает страх. Да! Как только она хочет сказать кому-то глаза в глаза что-то самое важное, самое сокровенное - все отводят взгляд, и это самое-самое превращается в лисенка Спарты, который прячется у нее за пазухой и пожирает внутренности. Вот и сейчас Умберто... - если он не отведет свои всепонимающие безумные глаза, это самое-самое превратится не в лисенка, а, быть может, в ангела, и она будет свободна наконец-то... Если только он не отведет глаза...

Она стояла прислонившись спиной к экрану, на котором шел последний фильм Пана. Умберто знал это. Она сама привезла ему этот фильм из Парижа. Она сама познакомилась с его манией, которая неожиданно оказалась вполне реальным человеком. Разве что слишком знаменитым, чтобы рассчитывать на близкое знакомство. Но все оказалось проще, чем представлялось - достаточно было произнести имя "пан" во время сеанса у своего психоаналитика. Оказалось, все звезды предпочитают именно это светило с подергивающейся щекой и кривым прищуром, напоминающим ее собственный прикус еще до операции.

...Она выдохнула на последнем сеансе слово па-а-а..., думая об Умберто и о косточке манго, выпадающей из руки в бассейне, залитом на треть кокосовым соком... Она повторила в полудреме их любовное заклинание, неожиданно для себя переиначив его: ну зачем тебе ма-а-а... если есть па-а-а...

И очнулась от странного хрипа, вырвавшегося из горла профессора. Полуоткрыв глаза, она хладнокровно проследила, как тот шарит по карманам в поисках нитроглицерина, и когда пурпурный шарик наконец-то скользнул в рот и был прокушен дрожащим постукивающим зубом, продолжила, как ни в чем не бывало : "Па-а-а-н..." - и уже симулируя полудрему рассказала о бедняге Умберто и его мании, и о любовных играх, и вздохнула, мол надо бы помочь бедняге и только потом открыла глаза и посмотрела на врача тем самым взглядом...

...И поэтому Умберто не мог отвести взгляд, ведь за ее спиной шел последний фильм Пана, фильм который Пан передал ей в руки лично для него, Умберто, фильм в котором был сокрыт ключ от его романа, ключ который сам Умберто давно потерял... Как же он мог отвести взгляд?! Она напрасно беспокоилась... За ее спиной шел последний фильм Пана... И Умберто смотрел ей прямо в глаза... Нет, он не шарил глазами, пытаясь урвать свободный клочок экрана... Он просто смотрел сквозь нее и видел последний фильм Пана.

Пан танцевал в чреве кита. Он был хорош, как никогда. Он был великолепен. Он был достоин любви каждого, если бы каждый мог видеть его танец сквозь чрево кита, как Умберто видит сейчас сквозь застывшую и закрывшую экран Елену. Но никто... никто не может видеть красоту сквозь чрево кита, - и поэтому Пан так одинок, так болен, так бессмертен... (П)поэтому танцуя он прижимает к груди свою жизнь, словно колоду карт... И он раскидывает карты в чреве кита - - король, королева, валет, дама... - и на каждой из них Умберто видит только себя, - шестерка, десятка, джокер, - и на каждой из них Пан видит только себя, - ведь каждый из них считает, что выложил джокерную канасту - и победил! Как будто в чреве кита можно стать победителем... Даже выложив алмазную канасту! Даже если каждый твой жест исполнен красоты и магии, и в нем можно читать прошлое, настоящее и будущее, словно в магическом кристалле древних факиров... Но если этот магический кристалл в чреве кита...

...и если все мы в чреве кита...

Он все еще повторял эту фразу, рассказывая о Джони и о схватке с акулой, он даже не заметил, как Елена нажала на клавишу и заблаговременно вставленная кассета ожила на экране, к которому женщина тут же прижалась спиной, он только понял, что надо выдержать и не отвести взгляд, но она все-равно испугалась...

Он прочитал в глазах ее ужас, когда она едва слышно переспросила:

- И ты тоже ? Ты тоже заметил, что мы там - в чреве кита? А как?! Как освободиться?!

Он не знал, как... Там, на экране, за ее плечом, промелькнул призывный жест танцовщика, увлекая куда-то - и один к одному совпал с острым локтем Елены вонзившемся в горящий экран...

Вспышка... Черный проем экрана... Кровь вместо изображения... Запоздалый крик Умберто...

- Елена! - кричит он - Елена!

Она жива...

- Как! Как освободиться! - шепчет маниакально и окровавленными руками лезет в черный зияющий пролом.

Умберто в ужасе выдергивает шнур и только тогда замечает, что окровавленные руки тянутся в тумбочку, стоящую под видеоцентром... Но все-равно не может освободиться от иллюзии, что руки вновь и вновь погружаются в дымящийся экран и вынимают оттуда фотоальбом - один за другим, фотографии скользят на пол, а Умберто опять хватается за шнур... Шнур давно выдернут...

Елена кричит... Диким нечеловеческим голосом...

На всякий случай Умберто проверяет еще раз - шнур выдернут...

И тогда он понимает - вот он - последний фильм Пана. Эти сумасшедшие русские. Они не могут просто тихо-мирно сходить с ума, никому не мешая, наслаждаясь своим безумием и зашифровывая его на оберточной бумаге, да, просто тихо-мирно безумствовать, чтобы потом так же тихо-мирно повеситься в своей хижине, как сам Умберто, к примеру. Да еще так, чтобы нашли только через неделю и от трупа уже ничего не осталось на тропической жаре - гадай потом был человек, или не был... А значит и печалиться не о чем...

Нет! Эти русские так не могут. Им обязательно подавай Зрителя.... Слушателя. Их надрывы не могут без этого. Их надрывам нужен он, Умберто - его сердце, его жалость...

И Умберто заплакал. Впервые за много лет он плакал не над собой, а над другим... над другой...

- Бедная... Бедная... - говорил он.

Приступ чужого безумия просветлил его разум и потряс душу - словно столп света в разрыве туч расколол жизнь надвое. И в столпе света он увидел мальчика - Николеньку, сына Марии. Он понял - жалость способна исцелить его. Вот сейчас он вполне здоров. Он может встать и уйти. Уйти от этой истерички. Сохранить себя. И остаться здоровым на всю жизнь - с ясной головой и просветленной душой, и без всяких фантазий, без всяких иллюзий... Ему стоит только войти в столп света, где Николенька протягивает к нему руки. В правой руке он держит прекрасную ракушку - всю ажурно-зубчатую по краям и такую оранжево-теплую изнутри. А там в этой оранжево-теплой сердцевине - его записка, записка для Марии. Она хранится там - в оранжевой теплоте и влажности, словно косточка манго в сердцевине плода... Нет! Зачем он вспомнил про это?! Что там держит Николенька в левой руке? Кого он прижимает к сердцу левой рукой?!

- Брось! Брось это! - кричит Умберто.

Это Мария купила на рынке ему маленького лисенка. И мальчик прижимает его к самому сердцу.

- Брось! Брось это! - рыдает Умберто. - Он выгрызет твое сердце, он высосет твою душу, он будет превращаться во все твои мечты и фантазии... И ты сойдешь с ума от этого!

- Брось это! - кричит Умберто Елене, которая пытается осколком стекла разодрать свое лицо.

Он вырывает стекло из рук Елены, он держит Елену за руки, а ведь ему нужны свободные руки, чтобы он мог ринуться в столп света и вырвать лисенка из рук мальчика. Он должен освободиться! Но как! Как ему освободиться?!

- Как освободиться? - хрипит Елена. - Как мне освободиться от этого? - И мнет свое прекрасное лицо руками и раздирает его ногтями. - Как мне освободиться от чрева кита? Если я сама - чрево кита! Если я - чрево! Если я...

Умберто держит ее за руки и не замечает, как столп света перемещается к ним и сливается с ними, и Николенька теряется где-то в наготе Елене, в глубине ее округлившегося живота... И тогда Елена вдруг затихает, словно пораженная чем-то, что услышала в глубине себя.

- Если я... - повторяет она и долго прислушивается к себе...

Умберто держит ее за руки. Глаза их встречаются. Его глаза слезятся, а ее сухие и страшные, словно никак не могут отдышаться от долгого бега. Ошалевшими запыхавшимися глазами она оглядывается вокруг.

- Если я... Нет... Не может быть...

Умберто все еще держит ее за руки, склонившись, как над ребенком, и взгляды их пересекаются на фотографиях. Неожиданно это пугает ее. Она ведь не знает, что Умберто с детства близорук, эти фотографии для него - размытый остановившийся кадр в фильме Пана.

Словно кто-то сделал паузу. Фильм остановился...