СКЕЛЕТ В ШКАФУ

Я пришла в себя уже в кресле рядом с телевизором, что-то билось и звенело о мои сцепленные зубы. Это Джони пытался влить в меня "Кубэ Либрэ".

"Полнолуние! В такие ночи, если верить древним китайцам, лисы превращаются в людей!" - почему-то промелькнуло у меня в голове.

В это мгновение марьячи, давно настраивавшие свои гитары, ударили в барабаны, и буйные латиноамериканские ритмы заглушили голоса - и в моей голове, и за пиршественным столом.

Застолье продолжалось уже далеко за полночь. Шустрый старичок, доселе мирно дремавший в конце стола, вдруг горячо и пристально заинтересовался моей особой.

- Дима! - воскликнул он, словно только народившись на свет.- А что это за прекрасная незнакомка в нашем обществе? Что же ты милейший не познакомил нас!

- Экий глухарь, - недовольно пробурчал себе под нос Дмитрий Афанасьевич,- пока как минимум четыре не опрокинет, дурак дураком - ничего не видит и не слышит, а после четырех - не узнать прямо, умнейший человек.

И уже громким голосом объявил:

- Глухов Аполлинарий Федотович, однокашник мой по кадетскому корпусу, ну, правда он лет на пять постарше меня... Однако это ничего не значит, - тут же добавил он с едва скрываемым раздражением.

Конечно, сеньор Деметрио не мог пережить, что кто-то хоть в чем-то старше его, и когда старинный друг после четвертой рюмки начинал посягать на лидерство, волновался и выходил из себя.

Аполлинарий Федотович, узнав о цели моего приезда - это после четырех-то часов пиршества! - воодушевился необыкновенно. Опрокинув еще одну рюмку, он упорно пытался рассказать мне о приезде весной 1925 года генерала Врангеля в Первый Русский Великокняжеский кадетский корпус, призывая в свидетели самого сеньора Деметрио. Сеньор Деметрио никак не соглашался быть свидетелем приезда генерала Врангеля в Первый Русский Великокняжеский корпус и все пытался восстановить какую-то хронологическую истину.

- Нет, Поль! Это было в двадцать третьем, и я в это время еще учился в Пановичи, да, в том старинном замке, который назывался Храстовец...

- Большой кадетский хор исполнял песни добровольческой армии в честь приезда генерала Врангеля с супругой,- не унимался Аполлинарий Федотович.- Слезы стояли у меня на глазах...

(Он опрокинул еще одну рюмку...)

-Да! Весенний солнечный день расплывался в слезах... Я не хотел, чтобы русские мальчики видели мои слезы...

Баронесса Ариадна фон дер Нон наклонилась ко мне через стол и громко прошептала:

- После шестой Аполлинарий Федотович всегда воображает себя генералом Врангелем.

Однако смена местоимений никого не смутила, напротив, все зачарованно слушали старика Глухова, словно через его невольное "я" и впрямь заговорил дух самого генерала Врангеля.

-...Пытаясь скрыть слезы, я направился к выходу, мне нужно было ехать еще в Донской Мариининский институт, но в вестибюле корпуса эти русские мальчики, подхватили меня на руки... Откуда-то появилось кресло, обитое красным бархатом... В этом кресле я был пронесен на руках в институт благородных девиц... На следующее утро был назначен парад. Можно ли забыть эту картину? Солнечный майский день. Чужбина... Цветущие сады, напоминающие о родине. Их было так много в Югославии... И вот они стоят - тысячи русских юношей и детей в белых рубахах в четком воинском строю. А за ними - русские институтки в голубом, а дальше - жители русской колонии, эмигранты. Я приближаюсь к ним издали, от корпуса, парадным шагом. Я слышу наши русские команды. Два оркестра играют "встречу". Я принимаю рапорт от командующего парадом командира дивизиона, от юнкеров, затем начинаю обход фронта, и вот выйдя на середину построения, произношу речь. Я призываю этих русских мальчиков... К чему я их призываю?.. Я не помню... Только эхо повторяет в соседней долине: Бог... Царь... Родина... И мощное многогласное "Ура!" заглушает мои последние слова и звуки Преображенского марша. Директор корпуса генерал Римский-Корсаков в ответном слове уверяет, что эти мальчики по первому моему призыву станут в ряды сражающихся за освобождение России и... трижды по русски...

- И трижды по-русски генерал Врангель расцеловал генерала Римского-Корсакова, - завершил сеньор Деметрио рассказ Глухова Аполлинария Федотовича, который как-то подозрительно закашлялся, и начал долго сморкаться в носовой платок...

Потом все молча выпили за генерала Врангеля, и сеньор Деметрио услышал задыхающийся стук собственного сердца - так случалось каждый раз, когда он вспоминал об этом... Нет, не о приезде генерала Врангеля в Первый русский великокняжеский корпус...

О той осени, когда он сам в первый раз приехал в корпус. Они выехали из Белграда ночью, и находились в пути семь часов. В Чачарте пересели на другой поезд и поехали дальше. Для того, чтобы попасть в Горажде, где находился корпус, нужно было выйти на станции Усти-Прача. Станция эта была по дороге на Сараево. От станции автобус шел на Горажде...

...Он каждый раз удивлялся, как глубоко врезались в память все подробности его пути в Горажде. Он помнил даже сломанные стрелки башенных часов на станции в Усти-Прача и то на каком времени они остановились. Без пятнадцати двенадцать. И сколько ни проезжал потом он через станцию Усти-Прача, они всегда стояли на этом времени. Обломанные стрелки на без пятнадцати двенадцать и запах яблок, которые продавали женщины в больших эмалированных ведрах... И еще эта колонка, на станции, где под мощной струей воды мылся загорелый молодой солдат, обнаженный до пояса. Его напарник грудью налегал на рычаг, и вода била то сильнее, то тише, вдруг совсем сходила на нет, - солдат ругался тогда, - и вновь фонтан из станционной колонки, и белозубая улыбка мальчишки, налегающего грудью на рычаг, и подгнившие желтоватые зубы солдата, бранящего своего напарника...

Почему так помнится все это?.. Мокрый асфальт дымится на солнце, заволакивая картину легкой дымкой, сквозь которую промаргивают влажные густо-красные цветы на станционной клумбе, как раз рядом с водопроводной колонкой. Их называют на Украине чернобрывцами. Они такие мокрые и яркие, они купаются в брызгах, отлетающих от загорелой мужской спины с выступающими позвонками. И девочка лет пяти стоит в трех шагах от колонки и зачарованно смотрит на расшалившихся взрослых. Ее белые носочки и платье в голубой горошек промокли насквозь, и когда мать уводит ее, она еще долго оглядывается, оглядывается...

А потом все ехали в одном автобусе, от солдата пахло чистым телом и грязной пропотевшей одеждой. И девочка все смотрела и смотрела... Она была такая серьезная, ни разу не улыбнулась. И он не мог оторвать глаз от нее. Эта серьезность была глубиной во всю ее - будущую - женщину... И если бы ему было не тринадцать, а ей не пять, он мог бы и устыдиться того холодка спинного, но ему было всего тринадцать, а ей пять. И он не знал, что этого можно стыдиться. Он просто стоял и улыбался ей... А она так и не улыбнулась. Просто запомнилась вот так - без улыбки...

...Потом двадцать лет спустя на той, другой девочке, тоже были белые носочки и платье в голубой горошек... И она совсем не улыбалась...

Его всегда поражали такие совпадения в жизни. И он всегда старался не обращать на них внимания. И вспоминать совсем о другом. Например, о своем первом приезде в кадетский корпус.

В Горажде они приехали в девять утра и сразу заявились в управление администрации. Их облачили в кадетские формы, а потом он увидел в казарме свою койку с табличкой - Д. Брулкин. Сколько таких табличек он видел потом... И на всех стояло - Д. Брулкин. И это совпадение он тоже смахнул со счетов...

...Хотя точно такая же табличка была на ее кровати. Шестнадцать лет спустя. Ведь у ребенка не было имени. Американцы, освободившие концлагерь, еще не знали о тех опытах, что проводились над людьми. Он тоже не знал этого. Но уже догадывался, чья она дочь. И поэтому на кровати была табличка с его фамилией. Она сидела к нему спиной и болтала ногами. Первое что его поразило - белые носочки... и платье в голубой горошек... Кто мог одеть ее так?! Кто мог заглянуть в его память и найти самое уязвимое место в ней - станция Усти-Прача и маленькая девочка с пристальным взглядом. Он никогда никому не рассказывал об этом... Он и сам забыл и вспомнил только, когда увидел платье в голубой горошек. Он слишком переживал по поводу этого платья, еще не представляя, что ему предстоит... в следующее мгновение... И только потом, когда она обернулась...

Ведь он еще не знал о тех опытах, что проводились в концлагере... Он даже не представлял во что можно превратить человеческое лицо! Что такое нужно сделать с матерью, чтобы у младенца было такое лицо?..

И он не смог этого сделать... Не смог удочерить ее, как собирался вначале. Просто сбежал. И бежать пришлось далеко - в Южную Америку. Он ведь не знал, что потом целых пятнадцать лет эта девочка будет сниться ему, - своим платьем в голубой горошек напоминая самый светлый день жизни, а повернувшимся вслед лицом - самый страшный.

Он потратил еще три года на то, чтобы найти ее вновь, и все эти три года звериный оскал вытянутой челюсти превращал его сны в кошмары. Он нашел ее...

Ей опять было пять лет, и на ней было то же платье, но вылинявшее и застиранное уже. Ему сказали, что это ее дочь, мать умерла при родах, и платье - единственное, что девочка позволяет на себя надеть. Она опять сидела спиной и болтала ногами. Он не решился спрашивать про лицо. Он готов был к самому страшному, и вздохнул почти облегченно, когда она обернулась... Это были человеческие черты, и лицо казалось просто уродливым, а не звериным...

Она умела говорить и сказала, что зовут ее Еленой... Не Леночкой, и не Леной - Еленой...

Она могла быть его внучкой... Но он опять не решился... Положил на ее счет деньги в банке, и проконсультировался с одним знаменитым хирургом. Пластическая операция возможна, но небезопасна, необходимо дождаться, пока девочка вырастет.

С чистой совестью он вернулся в Венесуэлу. Но не обрел покоя. Чистая совесть требовала немалых хлопот - письма, телефонные звонки, переговоры... Новые консультации с врачами. И неизменное решение: девочка ни в чем не должна нуждаться, но лучше будет, если она останется в приюте... Пока не вырастет...

Он не представлял себе, что это такое - пока не вырастет... В сиротском приюте с таким лицом, приближающим скорее к миру животных, нежели людей... и все-таки среди людей - маленьких, осиротевших, ожесточенных и не слишком церемонящихся с прозвищами. Рано или поздно это случается - девочке исполняется тринадцать лет и она влюбляется в самого красивого мальчика в школе, который так же, как все называет ее оборотнем. И происходят необратимые события... Мальчик попадает в больницу, а девочка в карцер...

Его вызвали срочной телеграммой - у девочки тяжелая форма ликантропии. Он даже не знал, что означает это слово. В медицинской энциклопедии прочитал - тяжелая форма помешательства, при которой больной считает, что в полнолуние превращается в волка.

Он пришел в ужас. Нанял лучших специалистов, но сам не решился увидеть больную...

"Никакой врач не может заменить родного человека," - писала ему настоятельница монастыря, куда он пристроил Елену после многочисленных консультаций с психиатрами. Но это было свыше его сил. Перед глазами стояло платье в голубой горошек и очень серьезный женский взгляд младенческого почти существа - и только лицо, излучавшее этот взгляд, непрерывно менялось, перетекая из ангельского в животное... Пока не остановилось посредине - именно на этом пленительно женственном с забавно неправильным прикусом. С прикусом хирурги ничего не могли поделать, но именно он придавал ее облику особое очарование.

Он увидел ее только спустя пять лет после нескольких пластических операций, после курса лечения у известного психоаналитика, который единственный из всех разгадал, что болезнь ее всегда была игрой, включающей принцип обратимости - если в полнолуние можно превратиться в зверя, значит существует обратный способ обрести человеческое лицо...

У девочки было богатое воображение и живой ум, но ей понадобилось немало времени, чтобы привыкнуть к тому, что подарил ей загадочный венесуэльский родственник, - к ее новому лицу. Несколько лет лечения у известного психоаналитика сделали свое дело, но уже через несколько месяцев все обернулось совсем другой стороной.

Собственно этой другой стороной луна обернулась сразу, как только Елена вошла в его дом, - в облегающем шелковом платье много выше колен, огромные голубые луны по белому полю. Старшая сестра Люня, гостившая к тому времени у брата, во всеуслышание заявила, что ничего более безвкусного в своей жизни не видела. Вновь прибывшая гостья только слегка усмехнулась на это заявление и зловеще серьезным взглядом уставилась на своего венесуэльского родственника - высокого жилистого старика, покачнувшегося ей навстречу.

И только тогда он позволил себе вспомнить, когда и кому рассказал о той давней встрече на станции Усти-Прача - там за колючей проволокой...

В конце-концов по наследству передается только взгляд. Этот взгляд стал его карой господней. Дожив до восьмидесяти лет, он не мог себе даже представить, что такое настоящая женская месть. Месть, которая передается по наследству. Самим взглядом.

Вот с таким же глубоким, пробирающим до нутра, взглядом Елена заявила, что ей прекрасно известна, история ее происхождения - сохранились дневники ее бабки, которые она писала в концлагере - и сеньор Деметрио никакого отношения к этой истории не имеет... Поэтому он может себя не утруждать... Но именно поэтому она с радостью согласится быть гостьей его доме, особенно после всего, что он для нее сделал... Ведь он по сути дела стал ее вторым отцом, но уж никак не дедом... О, нет не дедом! Такой мужчина... Она бы отвела ему в своей жизни совсем другую роль...

Она закончила свой первый тост и выпила, не дожидаясь реакции всех собравшихся в тот не столь далекий солнечный полдень в честь приезда новой наследницы. Она осталась все той же маленькой девочкой, которая не желала отказаться от своей игры, даже обретя новое лицо. Сестры старика не успели прийти в ужас, как последовал следующий, более откровенный тост... И все, что последовало за ним...

Все, о чем сеньору Деметрио не хотелось бы вспоминать...

У каждого есть свой скелет в шкафу, говорят англичане. И вот теперь, когда он решился перенести свою жизнь на бумагу, он не знает, что делать с откровениями этого скелета, как заткнуть его звериную пасть. Давно пробило полночь. Уже пять часов продолжается пир его трусости, - он испугался того, что сам сотворил. Зачем он вызвал эту журналистку, которая к тому же оказалась не журналисткой. О чем он сможет ей рассказать, если в памяти сохранилось только то, о чем вспоминать невозможно. Разве она сможет понять это. Маленькая девочка на станции Усти-Прача... Разве хоть кто-то сможет понять это?!.. А тем более она...

* * *

И к ужасу моему сеньор Деметрио, все это время мрачнее тучи слушавший Аполлинария Федотовича, вдруг приподнялся над столом...

Раздался дальний гром... Пол под ногами опять заколебался...

Баронесса Фон дер Нон довольно трезво заметила,

- Я же вам говорила: подземные толчки.

Прогремело опять, теперь уже ближе.

- А ведь сезон дождей только через три месяца, - отозвался Апполинарий Федотович.

В небе полыхнула молния. При полнолунии это выглядело зловеще.

И тогда сеньор Деметрио, покосившись в мою сторону, еле слышно прошипел:

- Да кто ты такая, в конце-то концов!

Все замерли.

За спиной моей жутко, с подвываниями, заплакала Елена.