На другой день после прогулки с автором этих строк Салабин силится вспомнить, что он ещё не упомянул в нашем разговоре – в числе своих неприятностей. Что-то ведь забыл... Ах, да, театр, взаимно любимый Ласкарёвым и пригретый им под крышей клуба!..

Но эта горе-труппа дилетантов сейчас в отъезде: где-то в области тренируются куролесить... или, пардон, у них это называется: гастролировать.

Ах, ещё забыл... Вот он, товарищ Первый, издали светится и движется ко мне. Но я о нём даже дневнику с опаской разсказываю...

[  Почему глава называется «Пчела из клетки», это надо бы у Салабина спросить, да уже не спросишь. В дневнике нашлось... Но там же лаконичная приписка  английскими словами, которая кое-что разъясняет, только я её, дорогой читатель, излагаю русскими буквами: «кейдж» – это клетка, «бии» – это пчела, «кейджи» – это хитрый, лукавый и скрытный; буквы KGB произносятся вслух как «кейджи бии» – и это не что иное как КГБ, комитет госбезопасности. Правда, Салабин называл его, не без лукавства, комитетом господской безопасности... ]

- Здравствуйте, Геннадий Серафимович! – радостно говорит мне Первый.

Мы пожимаем друг другу руки – и он садится.

- Помните, Геннадий Серафимович, у нас был разговор о Кирилле Добровольском?

- Как не помнить? И у меня с ним был разговор.

- Так, так... Ну и?..

- Он учится заочно, снимает жильё, и разводит кроликов у себя во дворе.

- Кроликов, говорите?

- Ну да, чтобы выжить.

- Интересно, что ему скажет санэпидстанция, ну да Бог с ним!.. А не сказал ли он вам, где он ещё работает?..

- Да с кроликами, это и сказал.

- А что у него две трудовые книжки, не сказал?

- Нет.

- Вот видите, где-то он ещё подрабатывает, а вы не знаете! – товарищ Первый испытующе заглядывает мне в глаза. – Как мы можем ему доверять работу в режимном предприятии? Законом не предусмотрено иметь более одной трудовой книжки. Придётся вам с ним разставаться, Геннадий Серафимович!

- Честно говоря, *... *ович, у меня как директора к нему нет претензий.

- Потому что вы заняты внешней стороной процесса, Геннадий Серафимович. А мы обеспечиваем несколько другие вещи, от которых зависит, в том числе, и наше с вами благополучие.

- Я понимаю...

- Придётся вам, Геннадий Серафимович, опять с ним поговорить. Объясните Кириллу, что он, по утрате доверия, не может у вас в клубе работать.

- Угу... И кем его заменить?

- Вам помочь в этом вопросе? – участливо спрашивает Первый.

- *... *ович, у меня стойкое представление, что у ребят, обеспечивающих музыку, что вроде профессиональной гильдии, свой круг. Как только ему объявлю об увольнении, это станет известно его напарнику, мотивы увольнения – тоже.

- Это не страшно, Геннадий Серафимович! Это окажет мобилизующее, воспитательное воздействие.

- Короче, у меня вопрос: вы хотите, чтобы с этой минуты его ноги здесь больше не было? И второй вопрос: может ли Владислав предложить новую кандидатуру, с кем он будет работать?

- Пусть предложит, ведь мы будем кандидатуру проверять. И, естественно, никакого срочного изгнания не требуется.

«Понятно, это всё для галочки!» – думает Салабин и с отвращением представляет свою будущую роль.

- Понял... – тянет он, и на лице его всё это написано.

Первый сердечно с ним прощается – на этот раз без рукопожатия. У Салабина нет отторжения насчёт товарища Первого, но ситуация вызывает чувство гадливости.

И с этим чувством он идёт на совещание переводчиков по итогам месяца.

*      *      *

Как называет эти совещания переводчик Кузовков, махровый циник и анархист, «бдения по насаждению советистой клюквы». Это не камень в директорский огород – это его, Кузовкова, образ мышления.

Совещание проведёт Светлана Михайловна, «зам» Салабина:

- Вы понаблюдайте, Геннадий Серафимович, потом пошепчемся!

Семеро одного не ждут, но двое – директор и «зам» – ещё как ждут: сначала семерых, потом троих, потом одну. Леночка-деточка застряла внизу, давая справку забредшим в Интерклуб ирландским туристам. Тех обрадовала табличка у входа на английском языке.

- Вот так всегда: у каждой что-нибудь в последний момент, а руководство – ждёт! – говорит «зам» вполголоса директору.

Наконец все подтянулись в приёмную директора – большую комнату в трещинах, спрятанных за канцелярскими шкафами.

Светлана Михайловна принимается своим уютным домашним голосом разсказывать об итогах месяца. Столько-то судов, столько-то моряков, из стольких-то стран... У Серёжи Кузовкова, у Леночки-деточки, у Лены старшей один общий недостаток – давно у них в работе не было ни Музея Революции, ни Монумента защитникам города...

Серёжа Кузовков, с виду – боксёр полусреднего веса, весь в трикотаже с логотипами судоходных компаний, получил от Ласкарёва наилучшую характеристику. Остальное выяснила практика. Любую экскурсию Серёжа завершает на борту с экипажем – обедая с ними или ужиная. Так разсказывают «зам» и профорг Октябрина. Впрочем, и сама Октябрина не промах, только она приём пищи на судне считает политическим мероприятием, а Серёжа называет «конечным результатом».

Первым слово берёт Кузовков. Он говорит, что прежние подходы к нашей работе уже не отвечают, что пресловутая «галочка» больше не отражает, что важен прежде всего конечный результат, с которым выйдет из порта экипаж; этот результат ни в какую графу не запишешь, но именно он, конечный результат, представляет собой ту цель, ради которой...

Старшая Лена жалуется на «третий мир». Моряки из стран третьего мира, плавающие под дешёвыми флагами, вообще не понимают нас, когда мы их везём в Музей Революции или на Пискарёвский мемориал. Вопросов не задают, проходят с безучастными лицами. Им только интересно свои центы на рубли обменять и девицу снять, прошу прощения...

- Странно, как это они не понимают!.. – удивляется Евлалия, ведущая латиноязычные страны. – У меня бразильчики, перуанчики это принимают на «ура». Новую «Аврору» из ремонта ждут не дождутся!..

- Так то Америка, а у меня – Тайвань, Филиппины, Малайзия!..

- Всё так, Лена, всё это так! – говорит Светлана Михайловна. – Но при чём тут, скажи, Тайвань? Серёжа говорит, что тайваньцы вообще с судна не выходят...

- Но обедом его кормят! – прошипела Октябрина.

- ...Малайзия! – продолжила Светлана Михайловна. – Наша Калерия водила их в метро и к Монументу Победы, Геннадий Серафимович свидетель, не даст соврать..

- Но Филиппины, Свет-Михална, Филиппины!.. – стоит на своём старшая Лена. – Английский плохой, друг друга-то понимают с трудом: у них на каждом острове свой язык...

Вопрос повисает. Головы поворачиваются  к Салабину.

- Давайте не возвращаться к проблеме языка, – говорит директор. – Это объективные трудности. Мы их, возможно, никогда не решим. Со Светланой Михайловной мы были на восточном и филологическом факультетах – там обещали иметь в виду, помочь студентами в наш актив, но слишком обольщаться не стоит. Прежде всего отвас зависит, чтобы впечатления филиппинцев и корейцев были максимально позитивными. Чем грязнее наши улицы, образно говоря, тем более обаятельными должны быть наши гиды. Ну а если всерьёз... То, что именуется у нас информационно-культмассовой работой, – это, просто-напросто, агитпроп. В свете сегодняшнего дня – и я прекрасно это понимаю – просто язык не поворачивается говорить о революции, о партии, о планов громадье... Тогда говорите, что партия ничуть не скрывает своих недостатков, а то даже их выпячивает. Перестройка – это гласность. (Салабин произнёс, подражая Райнхарду: Glasnost! – и все удивлённо вскинули головы.) Это честность. Вас никто не призывает приукрашать. Поступайте по совести, говорите правду, Они услышат правду – и поверят в перестройку. Это и будет конечный результат, о котором говорил Сергей Константинович. Я правильно вас понял, Сергей?..

- Не совсем! – дёрнулся встать Кузовков. («Сидите, сидите!» – жестом показал Салабин.) – Конечный результат – это хорошее отношение к нашей стране на базе личных отношений, без всякой политики... и поэтому я против разграфленного подхода. Лобовая пропаганда ничего не даст!

- Вы профанируете наши методы, – возразил Салабин. – Никто не требует примитивной агитации. Не нужно ничего, кроме профессиональной добросовестности. Ни в коем случае не пытайтесь загружать моряков, как любят некоторые музейщики, цифрами, хронологией и так далее. Выбирайте лучшее, ярчайшее, что запомнится...

Салабин оглянулся на Светлану Михайловну, и та подхватила эстафету.

- Вот ты, Серёжа, упираешь на конечный результат и выступаешь против конкретных обязательств... Но с нас, как с идеологического учреждения, этих обязательств никто не снимал. Наша нынешняя политика и новое мышление, ты всё-таки меня извини, вызывают громадный интерес. Виктория Кирилловна прямо сокрушается, что не успевает пополнять запасы литературы о перестройке – всё нарасхват, один финский, кажется, остался... Это во-первых. А во-вторых, не думаешь ли ты, что конечный результат только выиграл бы, если бы ты, как наш спортивный организатор, смог доложить конкретно: вот столько спортивных встреч устроили морякам с коллективами города... А ты всячески уходишь от ответа. Мы же знаем: они постоянно, моряки, об этом просят!

- Да, верно, – соглашается Кузовков. – Но вы же знаете наши условия. Стадионы сдаются или черезчур далеко, или в неподходящее время. Две встречи мы всё-таки провели... по мини-футболу.

- Но не с советскими коллективами! – вставила профбосс Октябрина. – Иностранцы между собой!

- Ну нет, я больше не могу! – взвилась Нина Анатольевна, давно сидевшая как на иголках. – Мы все говорим, говорим, да не о том. Когда мы коснёмся транспорта? У меня два мероприятия вообще были сорваны из-за транспорта. Один раз автобус не подали вообще! Другой раз автобус подали – просто снятый с городского маршрута! А экипаж, между прочим, с круизного лайнера – они, извините, все в белых штанах!

Отвечает Свет-Михална.

- Мы с Геннадием Серафимовичем писали Ухареву и были у него. Не могут они, «Главград-пассажир-автотранс», гарантировать мягкие автобусы.

- Пусть жёсткие – но пусть туристские, а не городские! – повышает голос Нина Анатольевна!

- Если бы нас поставили в обкоме в номенклатурный список на мягкие автобусы, то у нас был бы шанс получать... пусть не всегда мягкие, но хотя бы туристские... Но мы значимся в жёстком списке – и, как только ситуация усложняется, вовсе сбрасывают Интерклуб со счетов.

- У них всегда ситуация!

- Девочки, поймите... Да ведь все валюту требуют! Теперь же эта злосчастная самостоятельность предприятий – и договорные цены! Над нашими заявками просто смеются! Это раньше мы были интересны, в наш актив принимали людей по конкурсу. Теперь не то что чиновника – теперь и студента нечем завлечь!.. Валютой не платите – до свидания. Безкорыстных альтруистов больше нет! Ещё вторая валюта – алкоголь. Да, это так! Но и эти фонды срезают: морякам едва-едва. Не сдавать же наш дворец под банкеты «Главград-пассажир-автотрансу»!..

Светлана Михайловна горестно замолкает.

- Не для того же мы существуем... – тихо заканчивает она.

- Нет, кхм, не для того, - прокашливается Салабин. – Хочу добавить, к сведению коллектива, что прежние методы решения проблем уже не срабатывают. Якобы хозрасчёт заменил собой телефонное право, в Смольном теперь только подшивают просьбы в папку, ничего не обещая, - и спрашивают про пиво. Представляете? Ведь недаром наша отчётность им больше не нужна: раньше требовали таблицу на двадцать страниц, теперь полторы страницы – им за глаза.

- Они и на это не имеют больше права, по новому постановлению, – ехидно вставляет Евлалия. – Госкомстат не предусматривает!

Салабин выразительно смотрит в сверкающие линзы её очков: дорогая, вы перебиваете!

- Хорошо! – вскрикивает Нина Анатольевна. – А что с нашим-то автобусом, с обещанным новым, и когда нашу развалюху спишут наконец? Вы были у Виктор-Якольча? Когда будет новый «рафик»?

Свет-Михална вопросительно смотрит на директора. Салабин наклоняет голову и вздыхает.

- Выделение нового транспорта, кому бы то ни было, контролирует лично Виктор Яковлевич. Всё оформляется приказом. В плане значится микроавтобус для Интерклуба, притом даже импортный. А кому он достанется, скажу вам откровенно, покажет подковёрная борьба. Стережём, напоминаем, пробиваем... Виктор Яковлевич обещал – хотя это никакая не гарантия. Всё было в угаре министерского визита, а теперь мы снова на задворках его сознания. Но я действую через всех лиц, которых возвысил этот визит, а у них, как вы понимаете, есть основания помнить о нас... Но должен предупредить, что строка в разнарядке ещё не значит, что микроавтобус вообще поступит. Немецкий или латвийский – теперь не знаешь, где надёжнее заказывать. Вы газеты читаете, надеюсь?.. Это связано с дисбалансом внешней торговли. Зато растут ожидания радиослушателей и телезрителей от прямых закупок на внешнем рынке через кооперативы и совместные предприятия...

(Про себя же директор думает: не оттого ли и дисбаланс – да от покупок испанских гостиниц и перевода фрахта в «мировую лабораторию»?..)

Привыкли мы думать про себя, опасаясь, как бы народ не услышал – потому что «не поймёт».

- В общем, ясно, что ничего не ясно! – вздыхает Евлалия.

Лица других тоже не сияют. Одна лишь Вика Лунина, несменяемый парторг, тихо ныряла носом и выныривала.

- Ох-о-хох!.. – забывшись, громко зевнул Серёжа Кузовков. – Ой, пардон!

- Так что насчёт «рафика»? – спросила неугомонная Нина Анатольевна. – Уж он-то не импортный?

- Вам ведь только что сказали: советские предприятия требуют друг с друга валюту! – разозлился Салабин. – Прямые связи, договорные цены. Сговор, понимаете?.. (Свет-Михална испуганно отшатнулась и затрепетала...). Короче, «рафик» – тоже валютный!

- Зато с ним хоть одно ясно: он уже в стране!.. – усмехнулась Октябрина.

- Не в стране! – жёстко возразил директор. – На бумаге!

И весь свой разсказ повторил вкратце заново.

Были ещё вопросы и жалобы, как им не быть. Глупость вахтёров. Безответственность столяра и завхоза. И, наконец, что делает в нашем баре пресловутый «театр»? Напрасно, Геннадий Серафимович, вы им не отказали, когда принимали дела!..

А я ещё не знал, что за театр и с чем его едят! Я в рот Ласкарёву смотрел.

Но вот собрание подошло к концу. Перемещаемся в бар-дискотеку. Свет-Михална потчует меня домашней снедью... Я – не директор, просто Геннадий Серафимович. Хотелось бы надеяться, что угощают не директора, а просто своего человека. Сам я ещё не обзавёлся привычкой брать харчи из дому, а цены в баре – кусаются. Да и что в нём, в этом баре: сыр, колбаса, в лучшем случае – горячий бутерброд... Иногда, будто гром среди ясного неба, ветчина и маслины... Зато и наценка у Перекальского, как в ресторане первой категории.

А у Серёжи Кузовкова был роман с Леночкой-деточкой. В прошлом году. – А что, он ведь, кажется, с семьёй? – Да, с семьёй. Он семью не покидал. А роман тоже имел место.

Леночка-деточка – существо субтильное, глаза – будто заглянули в Зазеркалье и перестали видеть грешную землю. Подала заявление в партию!.. Что ей там делать – ума не приложу.

Последняя мысль у меня прозвучала вслух.

- Я тоже не понимаю, – отвечает Свет-Михална.

(Я-то, может, и понимаю, но что ей там делать – ума не приложу.)

Светлана Михайловна переключается:

- Но вы почувствовали, каков демагог, а?.. Женечка, нам с Геннадием Серафимовичем ещё чаю... Ах, вы не будете?.. Да, я о Кузовкове. А когда вы к Виктору Яковлевичу, Геннадий Серафимович?.. Да, это правильно: чем скорее, тем лучше. Иначе коллектив... Иначе Нина Анатольевна... Не будем козыри в руки демагогам отдавать.

А с Кириллом Добровольским разстался директор без лишних объяснений. Обоим было всё понятно. Только у Салабина чувство отвращения к себе и к занимаемому месту стало более отчётливым.