На российской почве русская тоска отступает. Вдали от литовских чар, отрешась от легкомыслия, присущего отпускникам и командировочным, Салабин уже по-другому вспоминает и себя самого. С пересеной места что-то происходит и с нашей памятью – и какой-нибудь тогдашний тамошний пустяк становится катализатором чего-нибудь нового – сегодняшнего.

Хотя это не совсем уже пустяк – то, что Салабину бросилось в глаза сходство клайпедской статуи Ленина и воображаемого сталкера Горбачёва.

А расходный материал для катализации неутомимо поставляется свободой эфира и печати. Всё сыплют и сыплют информацию, в большинстве – ненужную, отвлекающую, но нет-нет – да и пробьётся к читателю, а значит – и к Салабину, информация особой важности.

Обрушился вал дутых сенсаций, астрологии, эзотерики, пошлых «секретов» Голливуда, ересей блаватских и прочей костоеды с кастанедой, а всё же отдельным неприметным ручьём звучат позабытые русские имена, ненавистные авторам советских учебников, – имена из Кощеева списка, который стерегли в спецучреждениях доверенные специалисты.

Но Салабин предпочитает не поэтов и художников, рекомых славянофилами, а учёных – таких людей как Данилевский, Шмаков, Башилов, Меньшиков, Шарапов... А из современников – Эрика Саттона, Айвора Бенсона, Коулмена (который впервые у нас был издан как Колеман)...

Сквозь кровавые слёзы двадцатого века Салабин смеётся над Лениным и Горбачёвым, которые оба ему «как на одно лицо». Первый, когда уверовал в Маркса и в классовую борьбу – если, конечно, не врал, как врёт теперь Горбачёв – когда объявил учение Карла «единственно верным», то посчитал, что он Бога ухватил за бороду, – и стал горделиво вещать на перекрёстках, что «люди вечно будут глупенькими жертвами обмана», пока не разглядят борьбу классов – и уже не захотят от неё глаз отвести. Максим Горький порешил подпевать Ленину и невпопад вышел с песней, что «человек звучит гордо». Хотя он имел в виду только тех «глупеньких», кто возымел «безумство храбрых».

Страдающий Салабин спорить с ними не намерен: он разглядел борьбу не классов, а могущественных кланов, бездушных финансистов... (Конечно, разглядел не без помощи осведомлённых авторов.)

Но, господа и товарищи, разве Ленин был хуже осведомлён, чем эти авторы? Разве не знал он, из каких источников в его кассу поступают деньги?..  ...кто такие Парвус, Ганецкий, а впоследствии Джон Рид? Конечно, знал. Тогда неизбежен вывод, что Ленин лгал тому пролетариату, который он вознамерился возглавить и повести. А классовая борьба была придумана людьми, просто пьяневшими от человеческой крови, – и так называемая «мировая революция» означала просто передел мiра.

«Больше социализма, больше демократии!» – сказал генсек.

«Что не запрещено – то разрешено!» – изрёк он в другое утро. И настал вечер.

«Обеспечить примат международного права над внутренним» – потребовал он же.

Салабин сначала похолодел, потом ответил генсеку чисто филологически: «Сам ты примат*!», а у страны поднялась температура.

Директор интерклуба слёг в постель и предался размышлениям. Информации к размышлениям было преизбыточно, но вся она была загадочной – и размышления не побуждали к действию. Они вызывали только ступор.

Время у больного постоянно свободно, мысли блуждают, и за воспоминания он не отвечает. Вспомнился Салабину несчастный старичок из парткома пароходства, пришедший на церемонию «транспортного узла». Стоя у подножия мраморной парадной лестницы, старичок увидел вверху на площадке громадный черно-белый портрет «вождя пролетариата» - и удовлетворённо сказал Салабину, державшему его за локоток: «Вижу: Советская Власть в доме есть!». Что-то в Салабине тогда шелохнулось, а теперь офрмилось: «Дедушка, а ведь Ленин сегодня – это Горбачёв, которого ты боишься. Потому что Горбачёв – это «Ленин сегодня»! Помнишь старые лозунги, дед?»

Ленин желал стране поражения в мировой войне. И торопил заговорщиков, потому что страна была накануне победы. Тебя утешает портрет обманщика на главной лестнице, обкомовского лектора огорчает «фиговый листок нового мышления» – и всех нас объединяет мистический ужас перед Горбачёвым. Но ошибается ли Горбачёв, не понимает или врёт – уже не имеет практического значения, поскольку страна не воспитала маршалов, способных арестовать генсека.

Напротив того, температурящий Салабин даже находит мрачное удовлетворение в том, что система лжи катится под откос. У Салабина несмертельная простуда, и он думает, что генсек – это вирус, но несмертельный. Из его лозунгов, противоречащих друг другу, можно взять хорошие и отбросить плохие.

Но вот как быть с тем, что их произносит одна и та же голова? Она ошибается или врёт?

Салабин, хватит притворяться. Для себя ты этот вопрос уже выяснил.

Вот твой вирус несмертельный хочет сказать что-то правдивое:

- Положение желает... как бы лучше, понимаете...

Двойка по языку.

     *     *     *

...Как ни хитрили Лёвушка с Витенькой, как ни вилась верёвочка – конец её вскоре нашёлся.

Уходя как-то вечером из клуба, принял Салабин доклад Подошвинова: всё хорошо, машина на ходу... «Отлично, Виктор Евсеич, я вам позвоню.»

Витенька стал уже привыкать к Салабину: гоняет начальник мало, общественным транспортом не гнушается, говорит тихо...

А машина вдруг понадобилась... Ласкарёву! Ну кто бы мог подумать? Кто угодно – только не Салабин. И Витенька сдал машину Льву Сергеичу: ему бы в голову не пришло задавать вопросы великому Льву. Тот наверняка с Салабиным сам урегулирует. А Лев гусарил и раньше, не чуя за собой греха.

Директору домой звонят «из инстанций» и навешивают на субботу делегацию. Директор телефонирует на вахту: где Витенька – не ушёл еще?..

У телефона – вот сюрприз! – подошвиновская подруга Глафира (по классификации Салабина – Глаукома)... «Дак ведь машины-то нет! Она у льва Сергеича – вы разве забыли?.. Ой!!.»

Впервые в жизни Салабин свирепеет – и по долгу службы, и по понятиям: «Да что творится там у вас, в конце концов?!».

Шушуканья. Появляется голос бабушки-вахтёрши:

- Он будет у вас, как вы велели!.. Будет, будет завтра с машиной, Геннадий Серафимович!

Наутро Витенька, с окаменевшим лицом, подкатывает... Да только машина изменилась: от страха, что ли, посерела. Немудрено, ведь это серая «волга» прапорщика Паши. До чего безшабашен безбашенный водитель Подошвинов: на чужой машине, наверняка без доверенности!.. На такое пойти – только если клюнет жареный петух. То есть – ЧП.

А он как ни в чём ни бывало ведёт эту «волгу». Что такое, Виктор? Где наша машина?

«Геннадий Серафимович!.. Ну что вы, в самом деле! Что за недоверие? Будьте же человеком! Радуйтесь вы жизни, вон какая она, ну прям ей-богу!..»

Хорош гусь! Но ещё лучше был дружище Ласкарёв. Витенька ещё не знал, докладывая мне в глаза, что машина на ходу, что мой драгоценный предшественник уже разбил её в пригороде – и бросил её в тесном объятии с осветительной опорой.

Это продолжалось как эпизоды телесериала...

Домой Салабину звонит дружище Ласкарёв: Гена, кровь из носу, прими, будь другом, сорок человек датчан с круизного судна. Прямо сегодня, до начала твоих мероприятий... Мы вовремя их увезём! Вот-так надо!

- Сорок человек?! Это же орда! У нас молодёжная группа по договору, мест не хватит!

- Да ну, всегда найдётся выход... Каких-то сорок скромных датчан! Мы сколько лет друг друга знаем?

- Ладно, привози. Но не жди особого комфорта.

- Да о чём речь!

Перезваниваю в клуб дежурной бабуле:

- Мария Васильевна, сегодня будет ещё группа датчан от Ласкарёва...

- Да, он звонил! – подтверждает бабуля. – В двадцать часов – семьдесят человек!

- Что?! – закричал сам не свой Салабин. – Когда он вам звонил?

- Да около часу назад. Сказал, что с вами согласовано.

Итак, не сорок – а семьдесят. Не до начала мероприятий, а одновременно с моряками. Ну, Ласкарёв! Мало тебя ещё я знаю. «Кровь из носу!» Ну, погоди...

...Вот он входит опять в Интерклуб, брызжа неизбывным оптимизмом. С ним моложавые скоблёные москвичи, их сразу узнаешь. Блестящие костюмы, холёные лица, очки надменного дизайна. Улыбочки на замочках-молниях.

Салабин знает, что в Город прибыло его прямое профсоюзное «начальство» из Москвы... Похоже, Лёва их успел перехватить, старых своих приятелей, чтобы показать своё неубывающее влияние на прежней территории...

Моё приближение тут же замечено. Лёва берёт меня в клещи:

- Товарищи! – в его голосе вдохновение. – Представляю вам директора Интерклуба: Салабин Геннадий Серафимович!

Что с ним поделаешь – витийствует, шельмец!

Каждый москвич суёт мне вялую ладонь и невнятно бормочет. Начальство, но инкогнито.

А Лёва включает форсаж:

- Виднейший специалист по внешнеэкономической деятельности! Владеет четырьмя языками! Защитил диссертацию... Или ещё не защитил? – со смехом оборачивается ко мне.

- Гости невозмутимы как динозавры из музея.

- Ну что – кофе нальёшь? – ближе к делу приступает Ласкарёв.

- Если ты про кофе – то налью! – отвечаю в тон, самым исчерпывающим образом. Кому знать, как не ему, насколько безнадёжны стали нормы представительских расходов.

Лев Сергеич дождался кофе на стол и, оставив меня с москвичами, заговорщицки потёк вслед за буфетчицей Женей.

Извиняюсь перед гостями, что кофе только растворимый. Едва ли это в их власти – изменить что-либо к лучшему. Они кивают. Их очки благодушно роняют блики на стол. Ласкарёв уже с нами опять. В графине водка, подкрашенная апельсиновым соком. Лоснятся лососем бутерброды...

С Лёвой будем разбираться наедине. Так ли он старых московских приятелей любит, что берёт расходы на себя, или полагает, что это моё новое «начальство» – стало быть, моё бремя? Тогда он плохо меня знает. А гости мне становятся подозрительны: не задали ни одного вопроса в пределах своей компетенции.

Завязывается разговор, не очень мне понятный... Постепенно уясняю себе, что «господа офицеры» (да простят меня офицеры настоящие!) вдаются в лирические воспоминания об океанских круизах... или «проверках» океанских лайнеров...

Узнаю, нюхом чую хлестаковых, хотя сам-то Хлестаков никаким ревизором и не был.

Вспоминает самый сановный, с вечным загаром на орлином лице. «...Блестящий ритуал, ничего не скажешь – просто блестящий! Высший пилотаж! Приветствуют у трапа – капитан и высшие офицеры. Публика – международный кинофестиваль, ничуть не хуже! И такое ощущение, словно фанфары поют. Но нам сказали сведущие люди: ни-ни! Не дёргайся. Тебя сами вычислят. Дёрнешься – и прогадаешь! Ну, день проходит. Два. Три. Мы – ни-ни, а нам – ни гу-гу. Как вдруг в один прекрасный вечер подходит эле-гант-ней-шая дама... Ну, дама не дама, но... дама! Всссё при ней! Разрешите, говорит, вас пригласить! Меня, то есть! Танцуем. И как танцует!.. Божественно! (Разсказчик уронил слюну на стол.) Едва оттанцевали – другая подходит, ещё ослепительней. Дальше – третья!.. Все – пробы высочайшей! Но это ещё не всё. Приглашает нас обоих (жест в сторону другого москвича) за свой стол капитан. А после ужина приглашает в капитанские апартаменты. Ну, это... Богам не снилось! «Что бы вам сделать такое приятное...», говорит, а сам так, будто змей-искуситель, посматривает. «Одиночество, говорим, одолело, товарищ капитан!»

«Ну, это дело поправимое. Которая приглянется – та и ваша!»

(То ли он уже пьян, думает Салабин, то ли это Хлестаков во плоти... Или все они там теперь хлестаковы?)

«Ой», сказали мы с Игорем (взгляд на другого москвича) – «Ну, тогда... А что, товарищ капитан, нельзя ли так, чтобы вот та, которая второй подошла?..» – «Отчего же нельзя – всё можно. Но если, друзья, между нами мальчиками, то не советую. Не то, не то: не к столу будь сказано!.. Вот любую другую – пожалуйста!»

«Это что же такое? – в тихом ужасе думает Салабин. – Мои руководители?» И другая, вслед за этой, мысль: «Вот чего я избежал, когда мне года не хватило для характеристики!».

Между тем красноречивый москвич продолжает: «А Игорю даёт аналогичный отлуп уже главстарпом. Но вы не волнуйтесь, говорят, вас тоже не обидим!.. Да! Не обидели! Весь круиз мы были как в раю – верно, Игорь?»

Ласкарёв, на глазах у Салабина, таял от сопереживания. В приступе тошноты Салабин заслонил лицо. Замолчите, замолчите!..

Москвич выгнул шею и приосанился: «А впереди нас ожидал момент истины... Как-то, после публичного гужевания, заплутали мы между палубами... Вдруг видим: одна дверь открылась, другая – и наши две запретные избранницы, весело чирикая, продефилировали... Одна – к капитану, другая – к главстарпому!..»

«Продефилировали!» – мелькнуло у Салабина. – Нет, номенклатура слов таких не знает, эти гуси с какой-то другой фермы!..»

- Извините, дорогие гости, – как можно непринуждённее спрашивает директор, – я так и не разслышал – откуда вы?

Выдвинулся Лёва:

- Товарищи – московские журналисты! Игорь Васильевич, главный редактор главной редакции МН... Владимир Шалвович, председатель гильдии редакторов...

- Очччень приятно! Извините меня на минуту, – Салабин в свою очередь выгибает шею. – Кое-где необходимо моё присутствие.

(От подошвиновской Глафиры доходила сплетня, что на Морвокзале серьёзная оппозиция Ласкарёву... Не приняли там его, не поняли. Сам дал понять своему Витеньке.

Тогда ему поддержка ведомственной прессы, конечно, пригодится!..)

Ближе к полуночи прибежала испуганная буфетчица: Геннадий Серафимович, они шестую бутылку водки требуют!..

- Вы только с шестой меня спрашиваете?

- Лев Сергеевич сказал, что с вами согласовано...

- А где он?

- Он ещё в пол-девятого ушёл.

- Значит, так, Женя!.. Лев Сергеевич у вас заказывал – он и заплатит!

- Геннадий Серафимович, ну что я могу?.. Он мне сказал...

- Да кто в Интерклубе директор, в конце концов?! Он вам на ухо шептал, но ведь я был перед вами – меня бы и спросили! Я пригласил их на кофе! На-ко-фе! Остальное меня не касается. С Ласкарёвым разбирайтесь! Всё!

С меня достаточно было истории с машиной. Но Лёва продолжал доказывать, что я его недооцениваю.

Бар, конечно, попытался мне подсунуть на подпись какие-то счета на угощение неизвестных мне «делегаций». Одну-таки обнаружили: ночной пиратский рейд подгулявших англичан с Ласкарёвым в качестве гостеприимного хозяина. В вахтенном журнале об этом не было ни слова, хотя дежурил несгибаемый как пень «дядя-вахмистр» по фамилии Вахрушев. Но сей отставничок блюл свою прежнюю преданность Ласкарёву, а тот пригласил англичан на территорию, которую считал своей. Нахальство одного и преданность другого, только оба промахнулись. Пришлось-таки Ласкарёву платить.

Другую левую делегацию пришлось покрывать работникам бара.

Окаянных журналистов пришлось взять на себя одураченному Салабину: как-никак, я тоже с ними сидел. Повторил Жене свой разнос – и подписал счёт. А товарища-троцкого-Ласкарёва вычеркнул из числа порядочных людей и своих знакомых.

Молча вычеркнул – и Ласкарёв, в моё отсутствие, продолжал свои визиты как медведь на воеводстве. Пока мы не встретились – и не объяснились по-крупному.

     *     *     *

На съезде горбачёвских депутатов, с одной стороны, раздаются жалобы Российской Федерации на отсутствие в РСФСР «собственной компартии» («мы подмяты центром»), а с другой стороны – голоса за отмену шестой статьи Конституции Союза «о руководящей и направляющей роли КПСС».

С третьей стороны выскакивают молодые ошалевшие инициаторы новых законов: Закона о молодёжи, Закона о земле, Закона о спорте, Закона о недрах, Закона о культуре, Закона о птицах... Невозмутимый Михаил Сергеевич в президиуме следит за соблюдением регламента. Когда к нему оратор апеллирует как к арбитру, Михаил Сергеевич уклоняется: «Я не настолько юрист для этого.». Это сигнал для отца российской демократии Собчака – и тот вылетает на трибуну.

Некоторые вспоминают, что имя Р.С.Ф.С.Р. сначала принадлежало  всей нашей великой стране, но потом его оставили только одной республике из полутора десятков так называемых республик, составивших СССР. И тогда – соображает филолог Салабин – стали мы совсем безымянным союзом республик. Советский – разве это имя? Если призадуматься, это даже не прилагательное. Предпочитаем не задумываться.

Самая крупная и самая неравноправная республика была и остается кормящей матерью. Дети и в мыслях не допускают, что у матери чего-то может не хватать или что мать может их забыть и не накормить. Да они вдобавок несмышлёныши, дошколята или груднички, откуда же быть мыслям? Они могут только взять, но ничего не способны дать. От матери отрезали два целых двора – украинский и белорусский – и дали им по флагу в руки для махания в Нью-Йорке. Это сделали не дошколята, а чужие умные дяди. Но дети плясали и хлопали в ладушки. А с флагом РСФСР – почему припозднились? А про махание в Нью-Йорке и вовсе не подумали! Глупо думать, что СССР – какая-то гарантия для РСФСР. СССР частенько забывал про РСФСР. Да и как не забывать, если мелкие постоянно дёргают за подол и надо им постоянно чего-то дать!..

Из партийного обкома напомнил о себе давно не подававший признаков куратор интерклуба: «привезу вам человека из министерства иностранных дел... РСФСР». Зачем? – думает Салабин. – Как будто есть у РСФСР иностранные дела?

- Хорошо, везите. Только в чём соль?

- А ни в чём. Посещение без протокола.

- Понятно. Привозите.

С молодым товарищем из республиканского МИДа Салабин просидел больше часа, светски беседуя тет-а-тет без протокола и без куратора: тот убедился, что пива нет, а водку пить не остался.

Товарищ в кожаном пиджаке, недавний выпускник МГИМО, был скромен, разбирался в географии, но беседа не запомнилась Салабину – на удивление. Напротив, запомнилось участие Светланы Михайловны, которую привлёк Салабин, чтобы разделить эту обузу.

Свет-Михална, как старожил заведения, разсказала гостю историю клуба и стала разспрашивать о прославленном борце с номенклатурой, поставленном во главе московского горкома. Как воспринимают его москвичи? Действительно ли он борется с привилегиями?

Товарищ из МИДа безправной республики дипломатично уклонился от «комментариев на партийные темы», и тогда Свет-Михална поведала о своём случайном разговоре, в одном знакомом доме, с неким московским хозяйственником. Тот откровенно признался, что будь у него автомат, он бы этого Ельцина разстрелял не раздумывая.

- Но я так и не поняла, прав он или нет насчёт Ельцина, – вздохнула Свет-Михална.

Выпускник МГИМО пожимал плечами, молчал – и вскоре попрощался.

[А надо вам сказать, дорогой читатель, что тогда ещё было не в ходу мало кому понятное слово «популист». Тем более было бы непонято, если бы кто-то его произнёс, сочетание «дешёвый популист». Могли последовать разспросы, что это за товар – и почём?]

Но был ещё не вечер.

Светлана Михайловна вышла из своего кабинета и звонко крикнула Салабину в пустынную дискотеку:

- Геннадий Серафимович, по-моему, у вас телефон звонит!

«Так что за диво? – подумал Салабин. – Он у меня постоянно звонит!»

- Спасибо, Свет-Михална! Иду!

Докладывала бабушка с вахты.

- Геннадий Серафимович, к вам писатели пришли!

- Из Массолита? – хотел пошутить Салабин, но передумал: – Пусть войдут!

[Вы можете не знать, дорогой читатель, что к концу той эпохи писатели были у нас уважаемыми людьми. Даже Горбачёв, которому жена и помощники всё читали вслух, включил пятерых наиболее талантливых писателей в состав своих депутатов. Но и не самые талантливые были тоже на виду, хотя бы в своём городе – и если хотели что-либо сказать народу печатно, то горожане имели шанс об этом узнать и услышать.]

Писатели – народ не робкий, быстро поднялись в дискотеку. Их было трое: среднего роста черный как смоль и усатый мужчина, белобрысенький мальчик и нескладный сутулый дылда с неандертальским лицом и в обуви сорок шестого размера. Салабин сразу признал усатого авторитетом. Дылда-акселерат был говорлив: ещё не дойдя от лестницы до салабинского столика, он успел наговорить свои спутникам сорок бочек арестантов, потряхивая каштановой шевелюрой и показывая реликтовые зубы. Мальчик был скромен и, в основном, подхихикивал.

- Здравствуйте, Геннадий Серафимович! – поклонился за всю компанию высоченный акселерат. – Поздравляем вас!

- Спасибо! – ответил Салабин, которому было совершенно безразлично, с чем его поздравляют. – Чему обязан?

Заговорил усатый брюнет.

- Мы – клуб молодых литераторов из Шереметевского дворца…

- Это на Шпалерной?

- Да, которая Воинова, – подтвердил высоченный, перехватывая эстафету у чернявого и тронул того за локоть, представляя: – Руководитель студии, член Союза писателей прозаик Егор Гамов.  А это, – указал он на мальчика, – будущий член Союза писателей, прозаик-юморист Игорь Шевердал…

- Прозаик? Про каких таких заек? – хихикнул Шевердал.

- …и я, референт Дома писателя Илья Почемучкин.

- Замечательно! – ответствовал Салабин. – Слушаю Вас!..

- Да вот, зашли познакомиться: одно учреждение культуры к другому учреждению культуры. А то у нас там засуха, как вы понимаете! – сказал Егор Гамов.

- Ребята из Большого Дома без конца забегают – всё выпили! – пояснил высоченный референт и, кажется, подмигнул.

- Сочувствую, господа писатели, но у меня моряки всё выпили, – вздохнул Салабин.

- Вы референта не слушайте, Геннадий Серафимович, он по должности провокатор! – вмешался Гамов. – Мы действительно зашли к вам как учреждение культуры, но главное, как творческие люди! Писателю всё надо знать, ни от чего нельзя отказываться. Или твёрдо знать, от чего отказываться.

- Неплохо сказано! – похвалил Салабин. – Вы мне стали нравиться. А то я тут устал!..

- Я был уверен, что не без этого! – показал все свои зубы референт.

- Прошу садиться, господа писатели!

- К слову «господа» мы ещё не привыкли, – юношеским фальцетом произнёс Шевердал.

- А мы здесь надвое работаем, – ответил Салабин, – и с господами, и с товарищами. Значит, от разговора с писателями может выйти толк, вы считаете?

Уселись, улыбнулись и посмотрели в глаза друг другу. «Какое-никакое, а всё развлечение! – подумал Салабин. – Помощи не будет никакой, это ясно!»

- Чем живут нынче писатели? – спросил он вполне дружелюбно. – Чаю? Кофе?

- Плоховато стало, – сказал Гамов и потянул сигарету из пачки. – Да хоть пепси-колы!

- Вы не подумайте, Геннадий Серафимович, мы не иждивенцами пришли! – горячо вмешался Почемучкин. – У Егора книжка вышла – и он банкует! Если у вас, конечно, в клубе найдётся!

- В прошлом году должна была выйти, а вышла к концу этого, – как бы в нос себе сказал Гамов.

- Понимаю! – сочувственно произнёс Салабин. – В стране нет бумаги!

- Вроде того, – кивнул Гамов.

- Административные заморочки! – уточнил Почемучкин.

- Книга называется «Товарищ и друг», о рабочем классе! – автор Егор Гамов сделал затяжку, поднял подбородок и пустил дым к потолку. – Потому и тормозили!

- Поздравляю автора! – сказал Салабин и обернулся к буфету, чтобы крикнуть – но Женя шла уже к ним сама...

...На литературном фронте, как и на всех остальных, дули ветры перемен. Но это читателю и так понятно. Поэтому, ради экономии места, мы вычленим только одну-две-три жемчужины из того словесного мусора или навоза, которым отличаются писательские попойки, о чём наш Салабин дотоле не имел ни малейшего представления.

- Интересно, как становятся писателями? – спросил Салабин после первого поздравительного тоста в адрес Гамова.

- Приходите к нам – и станете! – выступил в роли гаранта референт Почемучкин.

Салабин посмотрел на широкоформатную улыбку референта – и его охватило безшабашное чувство:

- А что? Могу попробовать! – и он попытался улыбнуться так же широко в ответ.

- Посмотрите, товарищ директор, на мои руки! – воскликнул Гамов и поднял свои темные от угля и металла руки с белоснежной сигаретой, зажатой между чёрными пальцами.

Салабин подавил свой испуг, напомнив себе, что Гамов – смоляной брюнет, оттого и пальцы чёрные.

- Я захотел стать писателем – и стал им! К нам на стройку приехали поэты и прозаики, стали читать произведения... Я послушал, послушал – да и говорю: я тоже так могу!..

- На спор? – спросил Салабин.

- Зачем на спор? Просто сел писать, через год выдал рукопись, в издательстве приняли, подсократили, издали – и приняли меня в писатели. Я бросил свой экскаватор, стал писать романы и учиться писать разсказы. Разсказы труднее писать, чтоб вы знали. Только не надо кончать филологический или литинститут. Этих ребят высшее образование портит окончательно. Писать не могут!

- Поняяятно! – сказал Салабин.

- Егор – самородок! – подтвердил Почемучкин. – Прекрасно вписался в индустриальную тему. Не успел вписаться – как тема стала терять актуальность. Все теперь переходим в мистику пессимизма.

- И чёрного юмора! – звонко брякнул Шевердал.

- Игорёк, тебе больше нельзя! – сказал ему Почемучкин. – Я перед Нонной несу ответственность. А ты знаешь, что я её боюсь не меньше тебя!

Тем временем дискотека стала наполняться – и Гамов, самый старший из писателей, оставив денежный залог приятелям и поднявшийся было уходить, снова опустился на стул:

- Вижу, тут у вас материала для писателей много!

- А то! – ответил за Салабина Почемучкин.

- Экскаваторы и скреперы теперь издателей не интересуют, надо у вас чего-нибудь понаблюдать.

Наблюдали не дольше получаса: и Гамов, и Шевердал оказались людьми женатыми, а Почемучкин поднялся с ними за компанию, но...

- Нет, как хотите, а эту песню я дослушаю! – сказал Почемучкин. (Как раз зазвучал «Отель Калифорния»). – Песни нашей юности!

И референт Дома писателя весело обнажил замечательные зубы.

- Ладно, нá тебе ещё полста – а мы пошли к жёнам! – сказал Егор.

- Чао! – помахал ему Почемучкин рукой тоже сорок шестого размера.

Уже стемнело за витражной стенкой, толпа плясала свинг и дым стоял коромыслом, когда Свет-Михална условным знаком спросила Салабина, занят ли он, и подошла с пожилым долговязым господином, повязанным шейным платком под воротом сорочки:

- Геннадий Серафимович, познакомьтесь: Николай Николаевич из Библиотеки Академии Наук.

- Очень приятно. Салабин. Присядете с нами, Николай Николаевич? Или у вас особый разговор?

- Спасибо, присяду, Геннадий Серафимович. Я всё откладывал знакомство с вашим клубом, хотя много слышал от близких мне людей...

«А! – сказал себе Салабин. – Наверное, дедушка нашей активистки...»

- Теперь будем знакомы! – буднично выразил радость Салабин. – А это, Николай Николаевич, тоже товарищ, имеющий прямое отношение к литературе: референт Дома писателя Илья... да, Илья Александрович Почемучкин.

Представленные друг другу поклонились.

- Смею думать, – сказал Илья Почемучкин, – что у библиографов отношение прямее нашего.

- Верю вам на слово, молодой человек, – не стал чиниться Николай Николаевич.

Опять же сэкономим время и место, не станем вспоминать, как речь к этому подошла, но Почемучкин, без достаточного на то повода, что-то ляпнул про «кровавое воскресенье 1905 года». Кажется, его мысль была о том, что не хватает наполнения настенной петербургской панораме.

- Вы же занимаетесь пропагандой, вам и карты в руки: всё показали бы. Мерзости царизма! – картаво припечатал референт.

Салабин посмотрел на Николая Николаевича, словно извинялся за чужую безцеремонность. Его безмолвный крик о помощи был услышан.

- На самом деле, молодой человек, – неспешно начал Николай Николаевич, – то была провокация против царя, сделанная революционерами в его отсутствие. Она готовилась достаточно долго и старательно. С использованием так называемого попа-социалиста, обуянного гордыней. Я понятно выражаюсь?

- Вполне. Я всё-таки литературный критик.

- И где публикуетесь?

- Чаще всего в газете «Смена». Но, Николай Николаевич, разве не царские солдаты стреляли в мирную демонстрацию?

- Всё произошло по сценарию революционеров. Шествие было верноподданническим, но им руководил провокатор. Надеюсь, вам конец его известен: как использованную тряпку, повесили сами революционеры. А начальник гарнизона, отдавший преступный и нелепый приказ, хоть он великий князь и родственник царя, рассчитывал свалить государя и занять престол.

- Ага, вот видите, вот видите!.. Все они там...

- Нет, не все, – спокойно возразил Николай Николаевич. – Общество в начале прошлого века было поражено почти физически ощущаемым двоедушием, или двоеверием, о котором свидетельствует, например, мой друг и блестящий историк литературы Александр Иванович Михайлов. Иными словами, друг мой, тлетворное влияние Запада – это не бабкины сказки, а суровая реальность...

От Салабина не укрылось, что при словах «друг мой» Почемучкина передёрнуло.

- ...и поэтому в обществе мало было людей, кто бы так соответствовал своему предназначению, как соответствовал ему государь Николай Александрович.

При последних словах библиографа у Почемучкина округлились глаза:

- Я, конечно, уважаю ваше право высказывать собственное мнение. Полагаю, что вы уважаете моё.

- Ваше право – да. Ваше мнение – нет. Возможно, это тот случай лени и нелюбопытства, о котором...

- Хорошо, допустим! А ленский расстрел?

- Что вы хотите сказать?

- Рабочих на Ленских приисках – расстреляли!

- Любая власть, в любую эпоху, подавила бы бунт уголовных заключённых. Авторы учебников умалчивают о том, что это были не просто рабочие. Это были каторжники – насильники, убийцы, воры...

- Ой, однако мне пора!.. – вскочил, выставив руку с часами, Почемучкин. – Приятно было познакомиться, господа, и побеседовать! Надеюсь, увидимся. Спасибо, Геннадий Серафимович, за гостеприимство!

Референт и критик тряхнул шевелюрой – и был таков.

- Эта публика с энтузиазмом и лёгкостью переключается с товарищей на господ, – задумчиво произнёс Николай Николаевич, обернувшись к Салабину. – Это меня пока ещё удивляет... Не привык ещё!

- Но вы замечательно поставили на место этого господина! Браво, Николай Николаевич! Здесь не слишком шумно для вас? Позвольте угостить вас замечательным чаем, доставленным прямо из Кении и, можно сказать, даже нарочным!.. Прошу вас в мой кабинет! Свет-Михалну тоже пригласим!

Чай был подарен Салабину прежним сослуживцем: у того пароходы ходили на Восточную Африку, так что Вадим частенько мог угостить посетителя, а то и подарить приятелю баночку мелкого чёрного кенийского чая, дававшего насыщенный красный настой.

- Какой интересный вкус! – воскликнула Свет-Михална.

- Да! – согласился Николай Николаевич.

- Был бы день сейчас, оценили бы и цвет! – сказал Салабин.

- Берите печенье, оно домашнее! – пригласила Светлана. – И что за колоритная личность была с вами, товарищи мужчины?

- Мы сами видели его впервые. Назвался сотрудником Дома писателя, что на Шпалерной.

- О! Вы помните Шпалерную! – оценил Николай Николаевич,  с признательностью глянув на Салабина.

- Наш Геннадий Серафимович способен удивлять! – подтвердила Светлана Михайловна. – И на что он вам, этот сотрудник?

- Не нам он, а мы ему, – ответил директор. – По вино-водочной группе, как выражается «Торгмортранс».

- Кто бы сомневался! А как мы могли бы его использовать для нашей работы? У него же куча писателей под рукой. Если не для моряков, то для переводчиков...

Салабин скептически хмыкнул.

- Что? Вы сомневаетесь, Геннадий Серафимович?

- Если бы смогли мы пригласить Джона Фаулза, то Серёжа Кузовков прибежал бы первым – он только что прочёл в подлиннике «Мага». Могла бы и Леночка прийти. Евлалия пришла бы послушать Гимараэнша или Гарсиа Маркеса. Но вряд ли им было бы интересно слушать о том, как экскаваторщик стал писать производственные романы. Наши переводчицы не знают ни Тургенева, ни Юрия Казакова. Но это школа виновата.

- Согласен с тем, что вы сказали о школе, Геннадий Серафимович, – поддержал Салабина Николай Николаевич. – Но львиная доля вины лежит на советских издательствах. Русская книга более полувека остаётся дефицитным товаром, простите мне этот торгашеский жаргон. А почему? Благодаря ленинской национальной политике – и её последующему развитию... Но также благодаря абсолютному приоритету переводов над отечественными авторами.

- Понимаю! – в унисон сказали Салабин и Свет-Михална. И оба разсмеялись.

- Понимаю вас, как не понять! – повторил Салабин. – На чём воспитывался наш читатель? «Коммунисты» Луи Арагона, «Здравствуй, грусть» Франсуазы Саган, «Огонь» Барбюса, Говард Фаст, Чейз, в лучшем случае Джек Лондон и Хемингуэй – но это же всё-таки переводы, а не живой русский. А в качестве отечественной продукции – лично я годами видел только Али Шогенцуковых и Кайсынов Кулиевых. Найти Распутина, Белова, Бондарева?.. У меня такого блата не было. До сих пор мало кто знает Андрея Платонова. Я его лет восемь-десять знал исключительно по статьям литературоведов и по цитируемым кусочкам. А чтобы купить?.. Да его не издавали, разве что – периферийные издательства.

- Да, это правда, – сказал со вздохом Николай Николаевич. – И ещё такой момент: изданных русских авторов почти полным тиражом отправляли в кишлаки, в аулы... Доходило до курьёзов. На одном собрании сокрушался Самуил Лурье о том, что весь тираж его «Писарева» был распылён по кишлакам и остался не востребован.

- За русского приняли? – недоумённо спросила Светлана Михайловна.

- И сослали на чужбину! – хохотнул Салабин.

- Скажем, Пастернак или Гроссман могли эпизодически пострадать, но их соплеменники помельче процветали... Впрочем, дело не в этом. Приоритет переводов с иностранного перед авторами, писавшими – талантливо или не очень – на русском языке, был подавляющим. И я, к концу своей карьеры, пришёл к печальному выводу, что всё это объясняется, с одной стороны, установкой идеологического отдела ЦК, а с другой – есть результат усилий переводческого цеха, или лобби.

- Вероятно, так... – погрустневшим и поскучневшим голосом произнесла Светлана Михайловна.

- Но в последние годы... – продолжил Николай Николаевич свою чрезвычайно интересную для Салабина лекцию (и было видно, как сильно он соскучился по заинтересованным слушателям). – В последние годы я столкнулся с пока ещё изолированными, но более пугающими явлениями... Один мой друг, художник Костя Иванов, – между прочим, потомственный почётный гражданин Петербурга с прошлого столетия (но это между нами) – пригласил к себе в мастерскую... даже не то чтобы пригласил, а к нему напросился – некто Раппопорт или Ширман, за фамилию не ручаюсь... А Костя, душа нараспашку, давай одно за другим извлекать свои полотна: деревенский погост, ребятишки на реке, часовенка у дороги, в пруду церковь отражается, стожок и козы на лугу... И что делает посетитель? Оборачивается к художнику и говорит – не спрашивая, а обвиняя:

- Так ты что, Костя, фашист?

- Ну и ну! – воскликнула Светлана Михайловна.

- И вот это, – сказал Николай Николаевич, – я ощущаю как новую угрозу, новую тенденцию.

- Как будто кто-то даёт отмашку! – воскликнул Салабин.

- Вы тоже почувствовали? – живо обернулся Николай Николаевич.

- В такой явной форме – пока ещё нет, но какой-то шум на эту тему среди моих сотрудников пролетел.

Светлана Михайловна подняла брови, но она не знала настроений Соболева и Ступиньчука.

- О, музыка стихла! – отметила она.

- Значит, и нам пора! – подхватил её мысль Николай Николаевич.

- Да можем ещё!.. – сказал Салабин.

- Однако – время! – ответил Николай Николаевич. – Мне надо в Невский район.

- Да, путь неблизкий.

- Нам всем не близко, – подтвердила Светлана Михайловна.

- Откуда женщины всё знают? – восхитился Салабин. – Что бы делал директор без такого заместителя?

Они со Светланой проводили гостя к выходу и дружески распрощались.

- Прекрасный человек! – искренне высказал своё впечатление Салабин. – Спасибо, что познакомили! Он как-то был с нами связан, Светлана Михайловна?

- Он просто отчим Вики Лунёвой.

- Он? Отчим нашего парторга?

Салабин стоял с глупым видом, почти разинув рот.

- И как они ладят с Викой? Столь разные люди?

Свет-Михална от души расхохоталась.

- А почему вы решили, что они разные?