Ура! Командировка в Клайпеду!

До сих пор Литву я видел только из поезда.  А теперь... вижу её опять из поезда, он она теперь – место назначения.

«О Русская земля, ты уже за холмом!..» И я вступаю в пределы удивительной страны – удивительной потому, что так близко и так непохоже.

Семинар руководителей интерклубов оказался казённо пустым и ненужным, зато, к счастью, и недолгим. Для новичка он был интересен только знакомством с коллегами из трёх прибалтийских республик, а радушные клайпедчане, читая по лицу Геннадия как по книге, пригласили приезжать ещё – или продлить нынешнюю командировку. Так он к трём запланированным дням прибавил ещё пять...

В программу была включена экскурсия в морской музей «Аквариум» на Куршской косе. Эта Куршская коса сама по себе уникальна, а тут еще и аквариум, размерами с целую крепость, где обитают океанские рыбы, нерпы, тюлени и даже колония пингвинов. Пингвинята тронули душу, а хозяева с гордостью разсказали, как непросто их содержать: уроженцев Антарктиды подстерегают всякие инфекции, неведомые на их родине. Подобные проекты с пингвинами проваливались в разных местах неоднократно, но «у нас, Бог миловал, музей успешно действует уже не первый год».

Бывалые коллеги надо мной хихикали: меня с трудом вытащили из музея. Сквозь толстые витрины я, как завороженный, заглядывал в подводное царство, а громадины всех видов величаво и равнодушно проплывали мимо...

Заговорили ещё про дом-усадьбу Томаса Манна – на той же косе, в Ниде. Но усадьба находилась в пограничной зоне, а получение пропуска было делом сложным и долгим.

Ну, ничего. Вот будет отпуск – приеду снова... возьму сына, он уже способен к путешествиям. А пока буду наслаждаться один.

Сначала о чувстве пьянящего одиночества и пьянящего ожидания.                

Сдаю ключ от номера и покидаю вьешбутис (это древнее экзотическое слово означает «гостиница»). Только что смотрел из окна на большую площадь с обилием цветов, с бронзовым Лениным, стоящим внизу среди прохожих. Иногда дети взбегали на ступеньку и ловили друг друга между штанинами вождя. «Самый демократичный в мире памятник Ильичу», сказали мне здешние коллеги.

Обойдя несколько кварталов, я снова у стойки и с удовольствием произношу:

- Ду ши́мтэй шяшиóлика, прáшом!

Это всего лишь просьба выдать мне ключ от двести шестнадцатого номера.

Я не чувствовал себя иностранцем. Зато в какой-то мере инопланетянином – я себя чувствовал, это точно.

Была середина ясного балтийского дня.

Я спустился в буфет на первом этаже. В вестибюле висели театральные афиши и объявления о разных гастролях. Так я узнал о существовании Балтийской академии музыки, объединявшей Прибалтику и мой родной город. Все программы и афиши были на литовском языке, и я вволю в нём поупражнялся.

Отрадно, отрадно, сказал я – и отворил дверь в буфет. Словно в ответ на мои пожелания, там звучала народная музыка и юношеский голос пел на том языке, который здесь я уже пытался понимать. Стойка бара огибала зал полуподковой. Я сел лицом к звучавшей музыке и к обеим официанткам за стойкой.

Старательно прочитав литовское меню, я сделал заказ. О чём-то меня сразу переспросили, от этого я сразу вспотел. Официантка глянула строже:

- Ммм... или ммм..?

Когда спрашивают «или-или» - тут не отделаешься простым «да» или «нет»!

Объяснились по-русски, и я остался сидеть как варёный рак, листая разговорник, подаренный мне Вацловасом.

Да, это было смешно. Ну что же, значит, я смешон. От смешного до великого – один шаг, чёрт возьми!

Позавтракав, я пил свой кофе – хороший, кстати, кофе; где у них только плантации?.. – и слушал музыку, которая водится только в Литве. Эту музыку мне захотелось переписать или купить. (Надо будет полистать на эту тему разговорник.)

Подражая остальным, я положил деньги на стойку, туда поставил посуду, и опустился снова на стул, слушая приятно-непонятную песню.

Посередине стойки-подковы возвышался кофейный автомат, а на нём красовалась яркая наклейка в два локтя длиной:

HAPPINESS  IS  BEING  LITHUANIAN *

Я ничего не имел против подобной пропаганды. Нечто сходное, солидарное я уже ощущал.

Это можно воспринимать как девиз, а можно принимать как серьёзное чувство.

Именно так и надо заявлять о себе посторонним. Да и грех было бы усомниться в том, что утверждала красная полоска с жёлто-зелёными буквами. К этому прибавлялось изображение древнего языческого божка Ярила: солнечный лик в лучах подсолнуха.

Потом я бродил в городском парке скульптуры. Литва представляла всё новые доказательства того, о чём говорила глянцевая наклейка в гостиничном буфете.

Литовцы – чрезвычайно одарённый народ. Они не теряют чувства почвы. Уже походив среди каменных фигур и композиций, я решил, что вообще литовцы – прирождённые скульпторы. У них непревзойдённое чувство камня, дерева... любого материала... Взгляд на глину, на воду на землю – свой особенный... Что-то раньше я слышал об этом, имя Якубониса было мне знакомо... Но что мы знаем о литовском искусстве, вообще о Литве? Мы, среднестатистические единицы?.. О Чюрлёнисе каждый слышал по радио, Баниониса видел в кино, а в Каунасе мечтает побывать. Кто знает ещё одно-другое имя – тот уже «эрудит».

Вот, скажем, Эгле – королева ужей... В литовских сказках нет землетрясений или чёрного злодейства, а есть туманы, солнце и роса, хитрецы, простаки и происшествия... В парке экскурсовод пояснял русской группе значение одной скульптуры и продекламировал детскую присказку:

                       Зяме келе жоле,                               Земля подняла траву,

                       Жоле келе раса,                               Трава подняла росу,

                       Раса келе пасагеле,                          Роса подняла подкову,

                       Пасагеле келе жирге,                      Подкова подняла коня,

                       Жирге келе бернюкеле,                  Конь поднял мальчика,

                       Бернюкас келе кяпуреле...             Мальчик поднял шапочку...

Кажется, я пропустил седло... Забыл, как седло по-литовски. И с мальчиком какая-то орфографическая неточность, отчего и пишу всё русскими буквами – может, когда-нибудь исправлю.

     *     *     *

Простая фраза, на первый взгляд: «счастье – это быть литовцем», но интригует больше крылатых лозунгов эпохи. Угадывается присутствие тайны, близкой твоему сердцу. В каком-то смысле для меня и вопроса тут нет: да, счастье – это значит быть литовцем, жить литовцем, по-литовски жить. Идея мне нравилась. Но возможно ли это? Для меня?

Оставался загадкой и сам автор этой строчки. Я-то прекрасно знаю, что задуматься о счастьи может только человек, который сам не очень-то счастлив. Но при этом – способный задуматься.

Однако счастье, по моему разсуждению, не может быть национальной привилегией. Значит, быть литовцем, то есть быть счастливым, должно быть всякому доступно? Или, может, секрет счастья в том, чтобы присмотреться к этому народу?

Всему виной совпадение: я увидел эту надпись – и одновременно людей вокруг, явно счастливее меня.

Счастливые – это такие люди, увидев которых, хочешь стать на них похожим.

С Литвой у меня отношения давние, но платонические. Кроме многократных пересечений краешка её территории в поезде, у меня было знакомство, опять же – в поезде, с руководителем группы литовских студентов, возвращавшихся из заграничной поездки.

Весь вечер мы с ним проговорили. Я сам был ещё недавним студентом и только год проработал в пароходстве, а мой собеседник был тридцатипятилетний доцент, однако же общие темы у нас нашлись. И говорили мы о многом.

- Вы, русские, единственный народ, кто позволяет зависимым от себя народам жить лучше, чем вы сами! – сказал он после трёх часов беседы.

А я тогда, носитель советского образа мыслей, не знал, что ответить и как реагировать. Чувствовал в этих словах собеседника целых два, а то и три слоя... А с учётом того, что мы, русские, всех опережали на пути к «светлому будущему», это будущее не казалось особенно вдохновляющим. Но «советское» умонастроение – вещь инерционная, довольно устойчивая. А в результате: государство – это Родина; Родина – это государство. Самый запредельный случай – Родина – это партия... Но исчезает народ. Он тогда не может не исчезнуть.

Мы обменялись адресами – и доцент из Вильнюса обещал навестить меня летом, когда отправится с сыном в автопутешествие.

Больше мы не виделись. После несостоявшейся летней встречи был от него ответный жест на мою новогоднюю открытку.

Годы спустя, уже в начале «перестройства», был у меня проездом однокурсник – поляк из Литвы. Я разсказал ему о своей давнишней встрече с попутчиком из Вильнюса.

Франек мне и говорит:

- Кривил душой этот твой литовец. Можешь думать себе что хочешь, а был он с тобой неискренним.

Не помню, что я ответил Франеку, но я был убит. Если бы не наша с ним студенческая пятилетка, я решил бы, что неискренен он сам. А так – пришлось задуматься и погрустить.

    *    *    *

Клайпеда – типичный литовский городок.

- Ну что вы! – возразила мне коллега Алла Борисовна. – Это же Мемель по-немецки! И архитектура тут в основном немецкая. С той поры, как открыли Клайпеду для иностранцев, от мемелендеров* отбоя нет!..

И показали мне – в шкафу у них книга: «Ich war in Memel!» -– один из мемелендеров издал её в гамбурге и прислал своим новым «землякам в мемельский Интерклуб».

Аудра, переводчица с немецкого, процитировала мне избранные места... Это была ностальгическая повесть человека, обошедшего клайпедские фундаменты своих мемельских владений и оросившего каждый угол. Книга была богато иллюстрирована старыми открытками, картами и, для контраста, новыми фотографиями. Единственное, что меня возмутило – утверждение немца, что Клайпеда грязнее Мемеля.

Да чистый же город Клайпеда! «Их Гамбург – нисколько не чище!» – сказал я Аудре. – «А Клайпеда – милее!»

Кругозор мемелендера могли замутить только грозные выхлопы наших автобусов... Что правда, то правда – будь то «Икарус» или «Львiв», будь то в Клайпеде или Воронеже.

В какую-то ночь мне приснился литовский образ жизни – словно демонстрация. Аккуратные и послушные дети; вежливые подростки; довольные и благополучные деревья на улицах. Под деревьями – литовская речь. Чтобы так заговорить – мне в Питере надо учиться шесть лет. Но слышен и русский язык – это женщины. Почему-то все женщины здесь говорят по-русски. Но это обманчивое впечатление, потому что красавицы обычно молчаливы, – и  в каждой молчальнице я вижу литовку.

Хожу по улицам; без устали, до устали, до одури. Чтобы шмякнуться в гостинице на добрых полчаса... Потом листать подаренный литовско-английский разговорник (литовско-русского почему-то найти). Нет «почему-то» и русско-литовского.

Одиночество больше не опьяняет. Я им утомлён. Страдаю им, упёршись в языковой барьер... А почему не говорить по-русски? Но это же, по-русски говоря, совсем не тот табак – когда в Литве... И я в какой-то степени наслышан, будто неприлично заговаривать с незнакомыми на улице. Здесь тебе, брат, не «вдоль по питерской»! К тому же я успел повидать и послушать нелицеприятный обмен на русском языке с маленькой старухой-цыганкой и подвыпившими литовскими парнями, сплочёнными вокруг зелёной хоругви и трёхцветного флага.

Не способен преодолеть барьер – значит, буду молчальником. Какое уж тут счастье! Смотреть буду литовские фильмы, пить кофе по-литовски, поздравлять литовские липы с их удачной судьбой: у них не бывает сломанных веток или ободранной водителем коры. Я уже развлёкся лирическим фильмом «Мáно мажи́те жмонá» (Моя маленькая жена)... И выстроилась цепочка: жмонá – жмóгус (человек) – жмудь. А жмудь – это наши соратники по Грнвальдской битве, они же – литовцы. А Грюнвальд – это Жальгирис по-литовски. Поэтому за баскетболистов «Жальгириса» болеть нам не грех, кто, как я, вообще не болельщик.

    *    *    *

У Вацловаса две гостьи с Вильнюсского телевидения. Он ведь крупный руководитель, а с такой мелочью, как Интерклуб, его связывает только родство с Юозасом. Захожу к Вацловасу под конец рабочего дня, и мы вчетвером разговариваем: я, оказывается, не помеха.

Старшенькая из журналисток, худенькая брюнетка Дануте, смотрит приветливо и светские вопросы задает. Младшенькая – повыше ростом, волосы цвета литовского хлеба, серые глаза – себя не назвала, молча поздоровалась наклоном головки.

Отвечая на светский вопрос о моих впечатлениях, не могу я обойти наклейку в гостиничном буфете. Говорю им, что я понимаю, читаю – и по-маяковски завидую. Даже сам хочу рискнуть – поставить в этом смысле эксперимент...

- Ой, что вы! – воскликнула Дануте. – Это всё не так!.. Это один богатый литовец из Америки дарит всем эти наклейки, он каждый год приезжает, тоскливо ему там – понимаете?

Ещё как понимаю! Но и вы, милые журналистки, чего-то понять не хотите: Happiness is BEING  LITHUANIAN – и я об этом всё думаю.

Разговор перешёл на популярную тему о «пакте Риббентропа-Молотова». О нём трещали и на горбачёвских съездах, и в прибалтийских газетах, но что интересно – в сходных выражениях.

С точки зрения Салабина, на кремлёвскую трибуну поднималось немало странного народу, поэтому здесь, в Клайпеде, эта тема заставила его как-то сжаться.

- Трагедия наша в том, что один тоталитаризм продержался не двенадцать лет, как тот, а все семьдесят!..

Это Дануте сказала.

- Хотя был пострашнее того! – это добавил Вацловас.

- Ну, не знаю! – возразил я. – Не думаю. Я к слову «тоталитаризм» подхожу как филолог. Гитлер призвал немцев к тотальной войне. Что оставалось делать Советскому Союзу? Строить тотальную оборону. Действие рождает противодействие. Условия для войны Германии с Россией создавались не один год. И когда все договорные партнёры Сталина бросили его, он, как утопающий, схватился за соломинку: подписал «договор о ненападении»... Много ли он выгадал? По-моему, полгода или вроде того. Но и такая передышка может всё изменить в другую сторону...

- Оба тоталитаризма тем и характерны, – вмешалась Дануте, – что идеология отменила совесть. Фюрер прямо объявил, что освобождает солдат от угрызений совести.

- А «ум, честь и совесть эпохи» – что, это лучше, по-вашему? – возразила другая журналистка, обращаясь к Дануте, но глядя на меня.

- А кто на кого напал, по-вашему? – спросил я, совсем не желая обострения дискуссии.

К счастью, они собрались уезжать. Мы с Вацловасом пошли проводить их.

- Всего хорошего! – пожимаю им руки. И говорю штампованную фразу: - До встреч в эфире!

- Приезжайте к нам на студию, на круглый стол! – то ли в шутку, то ли всерьёз предлагает Дануте. – Поддержите интернациональные контакты.

Светловолосая тоже улыбается.

- С удовольствием! Просигнальте через Вацловаса.

Машина увозит их.

- Только наши интернациональные контакты не являются международными, – говорит Вацловас многозначительно. – Пошли пиво пить!

Я счастливее американца, который приезжает в Литву с наклейками. В своих Сэшеа он делает доллары, доллары, доллары – чтобы потом сорить ими в своей (нашей) Литве и раздаривать свои наклейки. Но там-то он живёт не по-литовски, думать вынужден не по-литовски и даже по-литовски тоскует он не каждый день

А я, оставаясь русским в Литве, могу быть литовцем даже в России...

- Вацловас, – говорю, – давай откровем в Питере Литовский Дом, или клуб, и буду я его заведующим!

Вацловас посмеялся, но смотрит с симпатией.

- Почему так Литва тебе нравится? Может, жена у тебя литовка?

Качаю головой.

- Нет, жена у меня русская... Нет, – говорю, – Вацловас, дело в том, наверно, что это я о России думаю...

- И я, понимаешь, тоже!.. О Литве!

Мы поднимаем навстречу друг другу высокие стаканы с клайпедским пивом.

- Понимаю... За Литву и Россию!

- За!.. Знаешь, что сказал когда-то фон Бисмарк? ( Он назвал его именно с прибавкой «фон» – непривычно для советского уха.) «Если хотите построить социализм, возьмите страну, какой не жалко!»

Пятнадцать лет назад я бы ринулся копья ломать, упирая на личность автора, на его тёмное непролетарское происхождение. В прошлом веке фон Бисмарку такое было легко сказать. А я о подобном ни прочесть, ни подумать не мог ещё десять лет тому.

Вацловас обещает прийти ко мне завтра в гостиницу и поговорить в буфете, посмотреть на эту наклейку, не дающую мне покоя, и, если получится, достать одну такую для меня.

- Машину, что ли, покупаешь? – добродушно подтрунивает он.

Сам он, в сравнительно маленькой Клайпеде, со своей машиной слишком на виду – и не раз попадал впросак: жена вдруг видела «Жигули» своего благоверного запаркованными совсем не там, где мужу, по его же словам, надлежало быть и находиться. Понятно, что ездит он без всяких наклеек – а может, и со съёмными номерами (клубная сплетня).

    *    *    *

Я поздно проснулся и смотрю в окно. За этим окном допоздна грохотал вчерашний митинг, скандировала площадь, в светлом небе разцветал фейерверк.

Пахло цветами, листвой и подстриженным газоном. Яблоку было негде упасть, человеческий хор голосов взлетал заревом навстречу искрам фейерверка.

«Ле – ту – ва! Ле – ту –  ва!»

Дети, сидя на плечах родителей, вплетают в тысячный хор свои звонкие голоса.

Сейчас я смотрел в окно, завидуя: здесь люди скандируют «Lietuva brange!». Литва дорогая!

Через площадь в разных направлениях идут юные девушки. Оросительные вертушки разбрызгивают влагу. В небе ходит переменная облачность. Застыла демократичная версия Ленина – как крадущийся Горбачёв.

Иду на улицу. Куда бы ни пойти – мне всё равно. Людей на улицах не много. Могу пойти в «Музей часов», могу снова обойти скульптурный парк или поехать в Палангу. Могу пойти в картинную галерею (она стоит того, чтобы снова посмотреть) или на выставку-продажу художественных промыслов. А может, мне с моей российской тоской будет хорошо и на улице – мне всюду с ней хорошо-о-о...

На Куршской косе можно повстречать молодого вепрёнка: будет стоять посреди дорожки – маленький, нестрашный, хотя уже не полосатый, начинающий взрослеть... В клыках держит бублик, а люди обходят его с обеих сторон. О белочках нечего и говорить – они и в соснах на косе, и в городском парке.

Жаль, что в моём питерском парке они исчезают после особо морозных зим.

Иду к летнему кафе на улице Пяргалес, выпью там кофе под грибом-зонтиком и буду глазеть на прохожих. Никуда мне не надо.

А это занятие – небезопасное. Оно затягивает, как плывущие в омуте облака. Мысленный пасьянс, сентиментальное путешествие, повод к удивлению, сердечные хлопоты, из тьмы – новый свет... Здешних улиц колдовству я не противлюсь. Встаю, иду, убыстряю шаги, как невинно увлёкшийся художник Пискарев с Невского проспекта*. А образ, поманивший, пленивший, вдруг улетает серебряной паутинкой.

Тогда читаю прозаические вывески... Куда она вошла, гражуоле*?                                                     [ *  Gražuole  - красавица. ]  

Valgykla? Knygos? Audiniai?                     [  Столовая? Книги? Ткани?  ]

Вот она! Из-за кинотеатра появилась, в подошедший автобус вошла, дверь захлопнулась. У меня только номер автобуса на память.

Иду под зонтик уличного кафе, откуда стартовал. Kavos nera. Кофе нет. Так мне и надо. Зачем-то беру пепси-колу, сажусь и смотрю: вперёд! Переменная облачность опять скрывает солнце, теперь уже надолго. Встаю, обхожу несколько кварталов, вижу военное кладбище освободителей Клайпедского края. По батальным полотнам картинной галереи, по табличкам с подписями – знаю, что в боях отличилась 16-я стрелковая дивизия. Есть и улица имени этой дивизии.

Памятная стена имён. Два вяза с плакучими кронами, поникшими до земли. Как два шатра, два пристанища – выбирай любое. Но тоска, эта грузная дама, не покидает меня – а с ней вдвоём не поместиться. А паутинка блеснула и улетела... Kaip aš jus myliu… Кейп аш юс ми́лю, как я вас люблю... – кто это говорит в зелёной часовне на кладбище воинов?

Мы вполне уместились под сенью плакучего вяза, я и моя российская тоска. Она уже, оказывается, здорово поизносилась, похудела.

Потребность общения уживается с почтением к словесному барьеру. У себя в номере, в зелёном шатре, или в парке с тетрадкой – я асоциален и правилам не подчиняюсь. Также я выключен из общества, когда мой телевизор включён на литовскую программу, из которой я выуживаю слова и звуки. Эта выключенность начинает угнетать.

В четвёртом часу иду обедать в ресторан «Банга». Здесь я позволяю себе говорить по-русски. Официанты здесь русские. Меня же, напротив, часто принимают за литовца – спрашивают: Užimta?.. Занято?

Ужимта, узимтá – то же самое, что по-русски «взято, взятá». Только мы в этом случае обычно говорим: «Свободно?»

Святинга Летува – гостеприимная Литва, в старину бы сказали – «странноприимная». Принимающая странных странников. Святимас – чужой, или странник. Свячас – гость. И мнится мне, что гостеприимство у литовцев – свято.

Но в ресторане нет гостей. Все – клиенты.

Заказываю салат, рагу и двести граммов «Бахтриони». Вскоре за мой стол усаживаются две девчушки, смешливые подружки, говорят между собой по-литовски. Смешливые – не значит громкие; смеются их глаза. Девушки шушукаются над раскрытым меню, переглядываясь и улыбаясь. Два места ещё свободны: одно рядом со мной и одно с торца. Я сижу у окна, напротив девушек, и вижу, что у них мокрые щёки и волосы: за окном начался уже дождь.

Официантка впустила ещё двоих. В переговоры с ней вступил невысокий светловолосый парнишка, затем он сделал знак товарищу, более темноволосому и с замкнутым лицом, повыше первого ростом. Они сели за наш столик.

Светловолосый немедленно стал завязывать разговор с девушками. Те отвечали без жеманства и с достоинством, разговор пошёл простой и непринуждённый. Звучали названия: Клайпеда, Укмярге... Я знал, что Укмярге – это в глубине Литвы. Оставаясь за пределами их разговора, я был как лёгкий планер,  колеблемый краем восходящего потока. Этот планер несло всё дальше и дальше, кружило, раскачивало, озадачивало, только что не повергало в штопор... Их беседа мне просто нравилась. В этой музыке хорошо сочетались и сдержанность высокого Альгиса и бойкость подвижного Римаса.

Сравнительно с мужчинами девушки выглядели загорелыми; особенно Лайма с веснушками на носу, которые не портили её, а превращали в знойный цветок – тигровую лилию. Светленькая Бируте казалась её старшей сестрой. Впрочем, я не мог ручаться, которая из них Лайма, а кто – Бируте.

Парни потчевали девушек вином, но те лишь прикасались губами к своим бокалам. Я сидел в ожидании рагу и осторожно цедил свои двести граммов, понимая, что растянуть их на весь мой ужин не удастся: одно дело, когда ты один, и совсем другое – когда в компании, даже будучи посторонним.

Римас был душой общества. Несмотря на моложавый вид, он, похоже, был человеком бывалым. Его байки имели успех.

Всем принесли второе. Римас заказал ещё вина. Когда принесли заказанную бутылку, он неожиданно обратился ко мне по-русски:

- Извините, если не секрет, откуда вы приехали?

- Не секрет, – улыбнулся я. – Из Ленинграда.

- Нет, не может быть! Из Ленинграда – и просто так сидите?! Ленинградцы – это же ухх!..

Он мимикой и жестами отобразил своё недоумение.

- Так вы русский? – стал допытываться он.

- Конечно! И действительно из Ленинграда. Вот моя карточка – правда, служебная...

- Очень приятно, – сказал Римас, и мы все перезнакомились.

Лайма так и оказалась Лаймой, а беленькая Бируте почему-то оказалась Юрате.

- Всё-таки вы не похожи на ленинградца! – пояснил Римас. – Я в Ленинграде служил, знаю!.. Они сами начинают разговор.

- Не все, наверно! – оправдался я.

Римас налил мне из бутылки, только что принесённой, долил остальным и предложил выпить за знакомство.

Я подтвердил, что знакомство очень для меня приятное, за красавиц из Укмярге тоже выпью с удовольствием.

- Suprantate lietuviškai? – изумился Римас. Девушки округлили глаза, Альгис улыбался молча.

- Нясупрáнту, – ответил я, – но ваше телевидение слушаю.

Мужчины расхохотались. Разговор стал общим, подключился даже Альгис. Я тоже заказал вина. Узнал, что Римас – строитель, Альгис – моряк, только что принят в пароходство, а девушки из Укмярге учатся в техникуме.

Лайму и Юрате Клайпеда подавляла. Они бы не стали тут жить: много народу, чад автобусов, всюду проходной двор. Интересно, но очень утомляет.

- Тогда что вы сказали бы о Ленинграде! – сказал я им, имея в виду прежде всего чад автобусов.

- В Ленинград интересно приехать, – сказал Римас, – но там не жить.

- Приезжайте, пока я там живу! – пригласил я. – Координаты у вас уже есть!

Римас пустил по кругу мою визитную карточку. Девушки вежливо посмотрели и вернули её, она пришла к Альгису и тот положил её себе в карман.

- Я раньше всех буду в Ленинграде, – пояснил он. – Привезу вам сахар или пшеницу.

- Мы двоюродные братья, – сказал мне Римас, указывая на Альгиса.

Девушки засобирались – и мы, мужчины, разлили между собой по последней. Подошла официантка. Сначала разсчитались девушки, потом братья, потом я. Вышли впятером на уличную сырость. Дождь перестал. Я ждал прощальных слов или думал о том, как самому попрощаться.

Девушки сами разрешили эту мнимую проблему. Они сделали прощальный жест и повернули решительно в сторону северной окраины – к вокзалу. Римас было дёрнулся вслед, но тут же затормозил, принимая неизбежное. Он тоже помахал им рукой – и мы трое посмотрели друг на друга.

- Вечер только начинается, – сказал я выжидательно.

- Немножко можно, – согласился Римас.

Альгис улыбался снисходительно, словно актёр Адомайтис.

Решили пройтись в сторону моей вьешбутис, а там посмотрим. И вдруг Римас останавливает частное такси. Альгис разсердился и между ними произошла перепалка. Под ворчание Альгиса мы сели в «жигули». Три минуты езды – и мы на улице Горкио*.     [* Так ли она теперь называется, неизвестно.] У таксиста не хватало рубля до полной сдачи, а у Римаса не было рублёвки, чтобы расплатиться. Альгис демонстративно устранился.

- Какая ерунда, друзья! – сказал я, суя рубль водителю.

От гостиничного ресторана мы сразу отвернулись и зашли в ресторан напротив. Нас встретила загадочная для меня табличка, и я вопросительно посмотрел на Римаса.

- Они сегодня без алкоголя обслуживают.

Я понял, что «советская» борьба с алкоголем, худо-бедно, имеет место и в Литве.

- А вот в параллельной улочке есть бар «Виктория», – вспомнил я.

Мы прошли туда и вернулись так же несолоно хлебавши.

- А что, если в гостиничном?.. – предложил я, ощущая что-то вроде личной ответственности.

Братья покачали головами. Я и сам ещё в этом ресторане не был и, честно говоря, не планировал.

- Это для приезжих, – пояснил Римас. – Там бешеные деньги нужны.

- Будете моими гостями!

- Нет, – покачал головой Римас, – оттуда быстро не выйдешь, а завтра на работу.

- Да! – подтвердил Альгис. – На работу. Отложим до Ленинграда.

- А то приходите на недельке! – говорю новым друзьям. – Я в двести шестнадцатом номере. Можем сходить в бар...

Я назвал бар в учреждении Вацловаса.

У них сделались значительные лица, они переглянулись.

- Спасибо, но в рабочий день мы только работаем... – стал отнекиваться Римас. – Работа есть работа.

- Мы же не в России, – добавил Альгис.

- Ну что ж, – говорю я без обиды, как незлобивый славянин. – Приятно было познакомиться. И с вами, и с вашим замечательным городом.

- Да, город что надо! – сказал Римас. – Недаром брала его Шестнадцатая Литовская дивизия!.. Немцы были в ужасе: литовцев не остановить!

Я согласно кивнул, мы пожали друг другу руки – и, сказав, что положено, разстались.

Ветер гнал по небу тучи, было свежо, но не холодно. Зелёная молодёжь кучками держалась на площади у входа во «Дворец культуры и техники». Там была дискотека.

Я сел на скамейку, глазея на прохожих, и до самой полуночи вдыхал цветочные запахи, травяной ветер и слушал безпорядочный говор, пение и хохот у себя за спиной и вокруг.

В гостинице меня ждала записка Аллы Борисовны: приглашали завтра на экскурсию в Юкнайчяй. Отъезд от интерклуба в 10 утра.

    *    *    *

Юкнайчяй – знаменитый колхозный посёлок в Шилутском районе, а сам колхоз – лауреат всесоюзной Госпремии. Когда-то в «Правде» было письмо в защиту председателя этого колхоза: партийные власти вычеркнули имя председателя из кандидатов на премию, оставив только архитекторов и художников, сотворивших сказочный посёлок. Но Алла Борисовна меня успокоила: всё хорошо, председатель – в лауреатах.

Подобных оазисов будущего у нас в Союзе несколько: рыболовецкий колхоз-комбинат в Эстонии, знаменитый колхоз под Брестом в Белоруссии... кажется, есть и в России. О Юкнайчяях говорят, что нет им равных.

А Римас вправе гордиться Шестнадцатой дивизией: «литовцев не остановить!»... Только вот на памятной кладбищенской стене я видел всё русские, белорусские, украинские имена.

Но те слова, что на яркой наклейке американского литовца, говорят ещё и о крестьянском мужестве этого народа, живущего между германским и славянским мiрами. Их кровные братья пруссы давно истреблены тевтонами – только имя осталось, да и то присвоено было Германией. А со славянами Литву объединяла то шаткая польская корона, то российский двуглавый орёл, то калёные клещи большевизма... На самом же деле – объединяла нас судьба.

Вчера смотрел по телевизору литовский фильм – «Крылья над Атлантикой». Тридцатые годы, опять Америка. Дарюс и Гиренас построили самолёт «Литуаника», чтобы перелететь из Нью-Йорка на родину. Чего им только стоило найти меценатов!.. По-теперешнему, спонсоров... Сам перелёт им стоил жизни. Но без крыльев над Атлантикой, устремлённых к Литве, их счастье было невозможно – в этом всё было дело.

В одном из гарнизонов западной Литвы, в 1941 году, бабка моей жены была замужем за «красным командиром». Когда вокруг стали рваться гитлеровские снаряды, жёны красных офицеров успели только запрыгнуть в кузов полуторки – с документами или без, с узелками или кто в чём был, оставляя мужей с пистолетами отражать нападение врага. Уезжая на восток, женщины слышали, как улюлюкали им вслед литовцы. «Зажиточные все!» – со значением прибавляла бабка.

В дальней эвакуации жёны краскомов получили похоронки, а литовцы хлебнули нового порядка от немцев – и споры идут по сегодняшний день, что чего страшнее. «А ты ещё сомневаешься?» – говорят литовцы. – «Мелиорация сравняла с землёй дома наших родителей, испортила землю, мы это слово – мелиорация – произносили только в кавычках!..»

Только мы тогда забыли, говоря о мелиорации, вспомнить об исчезнувших пруссах.

Я был рад побывать в Юкнайчяе... Правильнее: в Юкнайчяях, потому что в литовских названиях на –ai содержится множественное число.

Нас была целая делегация: трое немцев из Ростока, Алла Борисовна, Аудра-переводчица и я. Сначала, стоя у макета всей территории, мы выслушали вводную лекцию местного экскурсовода, а затем всё увидели в натуре.

Увидели пейзажный парк, аистов на водонапорной башне и на верхушках деревьев, концертный зал, бассейн, японские сады, пруд с лодочной станцией, дворец престарелых, зимний сад, сауны, коттеджи с подземными гаражами, книжный магазин, аптеку, профилакторий... Вот сумбурное перечисление неизгладимых впечатлений. А ещё – скульптуры там и сям, картинная галерея.

Зато и работают здесь! Не за страх, а за совесть. Каждый знает, что работает на себя. Нигде мы не встретили ни души – все были на фермах и в поле.

Потом мы задумчиво пообедали в столовой за пять рублей каждый. С пивом, которое Алла и Аудра привезли ради немецких гостей.

    *    *    *

Так что же это такое – being Lithuanian? Непохоже, чтобы я приближался к разгадке.

Забавная штука: наше русское валандаться – и литовское валанда (час).

Aštunta valanda vakaro. Восемь часов вечера.

И сегодня я вечер проведу у телевизора, выглядывая изредка в окно.

Познавая тайну счастья, я больше всего приблизился к нему, когда побывал в гостях на хуторе у Витаса.

Заочно о нём я кое-что уже знал. Витаутас Маюрас, художник, кузнец, скульптор и чудотворец, до недавнего времени был костью в горле у местной номенклатуры, чёрной овцой среди лояльного стада подданных. Ещё недавно его притесняли, лишали работы, отрезали участок, задерживали пенсию... До недавних пор и гостей к нему возили нелегально, тем более иностранцев. А после манифеста о перестройке скрываться перестали.

Трое немецких гостей, Вацловас, брат Вацловаса – Бронюс, Алла Борисовна, её подруга Жанна, родившаяся в Литве свободно владеющая языком, и ваш слуга покорный – ранним светлым утром отправились в путь.

По предварительным разсказам я знал, что меня должно удивить: усадьба с резными воротами, на которых сидят премудрые совы, а снизу подпирают ворота лесные звери, неожиданно оживающие скульптуры, говорящие камни... А уж лебеди в пруду и аисты на тополе – это само собой.

- Это подлинный старый литовский дом, в нём жили ещё отец и дед Витаса! – сказала Алла Борисовна. – Юкнайчяй – это новая Литва, а усадьба Витаутаса – настоящая старая Лéтува.

- О ja,ja, – закивали немцы.

И вот мы едем – полевой дорогой, потом лесной дорогой, вдоль опушки, через речку, колёса шуршат по гравию, урчит мотор – карабкаемся вверх по склону и осторожно, с закрытыми окнами, пробираемся сквозь объятия дубов и клёнов; шофёр сигналит – и вот они, ворота знаменитой усадьбы...

Она запомнилась мне странно отрывочным образом: да, во дворе старинные мортиры и кучка ядер, да, какой-то цветник, дальше сад, кованый рыцарь в саду, приземистый и длинный дом, зелёный двор и ребёнок, сидящий на траве... потом сюрприз: железный волк, разинувший пасть и торжественно загудевший в честь прибытия гостей...

Потому и помню всё в отрывках, что фигура хозяина заслонила всё остальное.

Две мортиры во дворе ещё не пристроены, без места, рядом с ними опять горка ядер... «Это я в поле откопал!» – говорит хозяин.

Покрытый ряской и кувшинками пруд, семейство аистов на деревянном колесе, поднятом на вершину сосны, густо увешанные плодами яблони...

Витас оказался старше, чем я ожидал, но мне ещё была неизвестна его биография. Но его не старили ни морщины, ни седина, потому что голубые глаза смотрели молодо и весело. Длинные волосы покрывали голову и плечи, густая борода закрывала грудь, а сам он – худощавый, гибкий. Симпатичный леший без возраста.

И до меня доходит:

- Алла Борисовна, так это ведь его портрет я видел в «Совкультуре»!

- Где? – переспросила она рассеянно из-за крыжовниковых зарослей.

- В газете «Советская культура». С такой подписью: «Литовский художник и скульптор В. Маюрас».

- Вполне возможно. Это уж когда его травить перестали. Или сразу после этого перестали.

Улучив минуту, говорю об этом Витасу:

- А я вас уже раньше видел! В газете «Советская культура».

- Да? – суховато удивился Витас. – В газете?

- Конечно, – подтвердил я, уточняя не без умысла: – В газете ЦК КПСС «Советская культура».

Его отвлекала внучка, но тут он резво обернулся:

- Как вы сказали? Ну да, так она и называется: культура ЦК КПСС!

Невестка Витаса принесла рюмки, немцы разлили в них свой шнапс, и мы дружно выпили за благополучие дома, хозяина и его домочадцев. А хозяин предложил тост за новую свободу, которая позволила ему разсказывать открыто о жизни его на Колыме и о том, чтó он там увидел и кого он там узнал. А встретил он там, зелёный юноша из литовской деревни, цвет интеллигенции Литвы и России. От этих людей он научился всему: там получил образование, там узнал, что такое культура, любовь к родному языку, там он стал уважать и русскую интеллигенцию... «Но моя гордость напоминает горечь...»

- Там был, между прочим, и брат Николая Бухарина – маленький старичок в валенках... Счетоводом работал.

(«Чтó мне Бухарин? – пожал плечами Салабин. – А брат, наверно, ни при чём...»).

- А сколько лет мне запрещали разсказывать! – восклицал Витас, уже слегка разгорячившись. – Не говорю уже о том, чтобы выйти на площадь и кричать «Лéтува бранге», как мечталось в той ссылке!.. Да, такие у меня университеты! Считаю, мне в конечном счёте даже повезло.

Коротко засмеявшись, он, пряча глаза, опустил голову.

Его спросили о какой-то скульптурной диковине и о лебедях.

- Композицию продать пришлось, – ответил Витас. – Были деньги нужны. А лебедей содержать стало не под силу. Молодые со мной не живут.

Нас пригласили в дом – посмотреть старинное литовское убранство. В сумрачный интерьер с невысоким потолком вонзались лучи солнца, стелясь ярким пятном на полу. На этот пол и на кресла были брошены звериные шкуры, кресла же оказались деревянными скульптурами из неведомых сказок. Было много резных фигур и заготовок из капа и древесных корневищ. У окна на стене чернела старинная медаль размером со сковороду. Подойдя поближе, я увидел бронзовый барельеф, изображавший карту Великого княжества Литовского в период его могущества: Каунас, Смоленскас, Курскас, Липецкас... Даже, если не ошибаюсь, Херсонас.

Я признал это за ним как ностальгический реванш за Колыму.

Насколько я сумел, поговорили с ним немного по-литовски. Он отнёсся ко мне с сочувственным одобрением.

- Язык наш очень архаичный, сложный, мы даже сами иногда в нём путаемся, спорим... Но мы его любим. Да больше ничего у нас и не осталось! – воскликнул он.

В ободрение мне он разсказал об одном русском профессоре, приехавшем в Литву в 1940 году и овладевшем их языком «лучше самих литовцев».

Напоследок принесли огромный альбом – книгу отзывов. Среди подписей – под словами восхищения и благодарности – были и всесоюзной известности имена.

Витас мог листать потом эту книгу и, уже не помня моего лица, вспоминать этот день и узнавать меня по вписанным мною строчкам.

    *    *    *

Послезавтра уезжаю.

В Музее часов я так и не побывал. Ведь самое поучительное – это часы песочные. Песок в моих часах вот-вот перетечёт, билет уже в кармане.

Не побывал я и у Томаса Манна в Ниде. Зато у Витаса побывал.

Блуждая по городу, наматываю километры своей тайной элегии.

Тогда – светлым утром – она была в простой белой кофточке и в брюках цвета тёмной вишни, а походка свидетельствовала о том, что головка её увенчана невидимой короной. Был рабочий день, одиннадцать часов. Студентка? Приезжая? Lietuviškoji mergaite? Или русская?

Вацловас высказывал мнение, что в русском народе много красавиц, но они опасны... Чем бы, вы думали? – геном разрушительства и безпорядка. Я с ним не согласился – и спорить не стал, потому что и так, и не так. Возможно, спустя семьдесят лет отрицательной селекции по классовому признаку, в чём-то Вацловас прав. Но и тоска по созидательному порядку гложет русское сердце как никогда. А этим снова могут воспользоваться неразборчивые хищные люди.

О Боже... я отвлёкся, а она... Kur mano gražuole*?  Не надо быть специалистом типа Вацловаса, чтобы согласиться: нет красивее женщин, чем литовские и русские.

Она вполне может быть русской, может быть и литовкой. Прелесть этого лица – в самой юности, не омрачённой ничем, никаким кацкуном, никаким интерклубом. Она заходит то в «Ткани», то в «Галантерею», то к киоску... А потом, как вы помните, наверно, вошла в подошедший и быстро затворивший свои двери автобус.

Что же я? И что мне надо, человеку не первой и уже омрачённой молодости? Но я вам так скажу, цитируя генсека, пусть даже он косноязычен: «что не запрещено, то разрешено». Я не представляю угрозы миру и безопасности движения.

Но она уехала. И номер автобуса не поможет, и даже – имя, если бы успел случайно подслушать... Аушра? Эгле? Алдона? Очень трудно стать литовцем – даже боюсь, что невозможно. Мiр не для этого устроен.

А теперь уже вечер: послезавтра, в первой половине дня, я сматываю удочки. Как улов, рыболов? Я ехал за одиночеством – и я его получил. Впечатлений – тоже. Ещё и загадка на всю оставшуюся жизнь: Happiness is…  Решается ли это произвольной подстановкой?  Скажем, СЧАСТЬЕ ЕСТЬ... ну не деньги же!  и не власть... Может, в том, чтобы быть... у себя ДОМА?

Пытаю счастья в маленьком кооперативном кафе. Питерским кооператорам кофе не разрешено – а тут?.. Здесь кофе значится в меню. Порядок! Удача.

Алдона в бирюзовых брюках и в шафрановой кофточке сидела лицом к проходу. Другое место за столиком пустовало. Но маловероятно, чтобы она никого не ждала.

Она? Да, это она, та самая – утренняя...

Я подошёл со своей чашкой:

- Ar ši vieta laisva*?                 [* Это место свободно?]

Алдона подняла взгляд – это была она.

- Laisva.

Я сел. Кофе расплескалось.

- Извините, вы говорите по-русски?

Она подняла ироничный взгляд.

- Нет.

Нет – значит, нет. В её чашке уже почти ничего не оставалось. Разве что закурит сигарету...

Светлым утром она была моложе и неприступней. А сейчас в уголках её рта держалась крохотная улыбка и, может быть, поэтому она казалась добрее и старше – пожалуй, до двадцати трёх-четырёх...

- Извините, как зовут самую красивую девушку Клайпеды?

- Я не знаю, кто это.

- Она сидит передо мной.

- Aš atvykau iš Kauno*.          [* Я приехала из Каунаса.]

- Извините, я был неточен.  Вы всю Литву достойно представляете.  Позвольте ещё предложить вам кофе?

- Ačiu, aš turiu išeiti*.           [* Спасибо, мне надо идти.]

- Извините, не понял, – притворился я. И, поскольку она молчала, сказал: – Я боялся, что придётся уехать в свой Ленинград, так больше и не увидев вас...

Она опять промолчала. Не спросила, где это я раньше видел её.

- Много дней вы были здесь? – подбирая слова, спросила она.

- Неделю.

- Но мы незнакомы. И я плохо говорю по-русски.

- Хорошо говорите, почти без акцента. Но как же вас зовут? – и я назвал себя.

Она помедлила, прежде чем сказать:

- Алдона.

Нет, это мистика! Так не бывает...

- Malonu susipažinti*, –  улыбаюсь ей.    [* Рад познакомиться.]

- Уже имели практику? – с нажимом осведомилась Алдона.

- Только по разговорнику.

- Зачем?

- Хочу быть счастливым.

- Странное желание, – ледяным тоном произнесла красавица.

- Я бы сказал: отчаянное!.. Что характерно!

- Для вас? Или вообще для русских?

- В смысле...

- Хотите совет?

Я подался к ней навстречу, не чувствуя подвоха.

- Человек счастлив дома, понимаете?

- Вот я и учусь тут у вас, – в тон ей ответил уязвлённый питерец. – Понимаете?

Она сделала резкое движение, чтобы встать. Я с удивлением увидел, что Алдона несколько подросла. Не эта Алдона уехала тогда в автобусе.

- Ar galite man paskirti keleta minučiu*? – старательно произнёс я фразу из разговорника, и она опустилась на стул, явно забавляясь моим старанием.                                                       [* Вы могли бы уделить мне несколько минут?]

- Я хотел спросить вас, как вы относитесь к нам, русским?

- Как я отношусь?

- Вы в первую очередь!.. Может, я возьму мороженого? Соку?

- Мороженое, пожалуйста.

Обрадованный, я пошёл передать заказ и поскорее вернулся. Сел. Жду.

- Я лично отношусь хорошо, но плохо. К конкретному человеку я редко отношусь плохо. Я плохо отношусь обобщённо... Я непонятно говорю?

- Нет, нет Алдона, я понимаю вас! А в чём причина?

- Потому что мы здесь живём не по-своему, понимаете? Лично вы не виноваты, вы здесь не живёте, он здесь – приехал, живёт, но тоже не виноват – а кто тогда виноват?..

Нам принесли мороженое – и Алдона оживлённо заговорила с официанткой по-литовски. Мои смутные подозрения были безпочвенны: это в самом деле настоящая литовская mergina*.            [* Девушка.]

Встали из-за столика – и опять ощущение, будто Иванушке подменили невесту... Эта Алдона действительно повыше ростом, чем та, средь бела дня уехавшая на автобусе.

Действительность сыграла злую шутку: уже нет надежды вспомнить как следует то утреннее лицо. Будто два слайда наложились друг на друга.

Я говорю Алдоне, что наша встреча слишком мимолётна – я не задал и половины своих вопросов.

- Вы, наверно, журналист? – заподозрила она.

- Нет! Я задаю вопросы безкорыстно. Просто замечтался тут у вас... Как бы это пояснить: меня интересует литовская ментальность. Восхищаюсь этим народом. Вот как чехами, скажем, восхищаюсь.

- А что вы нашли общего?

Мы уже идём невесть куда – похоже, что к остановке автобуса.

- Чехи, живя на границе славянского мiра, под игом каких-то чужих монархий, сохранили и свой язык, и культуру. В этом смысле вы похожи.

- Понимаю! – сказала Алдона и остановилась: – Всё, пришли!

Я огляделся: мы на автобусной остановке. На той самой.

- У меня есть русская подруга, она мне как сестра, – неожиданно начинает Алдона, – и мы часто обсуждаем русских, кто приехал сюда жить... Татьяна прекрасно говорит по-литовски – и я забываю о том, что она русская. А когда вспоминаю, она говорит: не извиняйся, я тоже так думаю!

- А как именно?

- Что к нам приезжают – не лучшие. Что они бросили свою культуру – и никакую не хотят. Что уже на улицах видно, какой русский себя ведёт ребёнок и какой – литовский. И так далее.

Я смотрел на красавицу Алдону,  чувствовал свой обратный билет в кармане и был не в своей тарелке.

Вот скоро подойдёт её автобус...

- Тогда что – пожелаю вам всего хорошего? – сказал я Алдоне. – Висо гяро!

- Тогда что! – едва обозначившись, уже растаяла её улыбка.

- Всего вам доброго, Алдона! Спасибо за приятную компанию.

Я пошёл прочь не оглядываясь. Не прошёл десяти шагов – сообразил, что нужно в другую сторону. Оглядываюсь: не хотел попадаться ей снова на глаза, если она ещё там.

Алдона всё там же, разговаривает с пожилой мадам в шляпке. Ладно, тогда я пройду мимо с независимым видом. Она не заметит.

Но сбился с шага, едва поравнявшись: мадам доверительно тараторит Алдоне по-русски:

- ...ты ж понимаешь, Танюш!..

Тут девушка замечает меня – и я вижу, как краска заливает ей лицо, а ладонь торопливо заслоняет глаза и лоб.

Ничего, сестрёнка, ничего, будь счастлива...

По дороге домой вспоминаю там – и говорю себе, напоминаю, что я уже здесь.

Красавица Литва, соседская жена, выгляни в окошко! Улыбнись – я взмахну тебе рукой!..

Какое-то время жду, вдыхаю мягкий и острый воздух, которым просквозило меня. Затем поворачиваюсь к зелёной извилистой линии холмов.