Серьёзный признак товарно-денежной революции – реклама дефицитных товаров на городских автобусах. На Невском в окне Домжура плакат-карикатура:  несомненно партийная комиссия спрашивает, скорее всего, инженера – «Цель вашего выезда за границу?» Ответ: «Купить носки».

Стеклянная стена клубной пристройки, глядящаяся в сад, – излюбленная мишень детёнышей окрестных вандалов. Назло буржуям, очевидно. Два верхних стекла, каждое с полукомнату моего жилья, уже заменены древесно-стружечными панелями, а нижние пробоины взяты с двух сторон заплатами на стяжках. Техснаб Кацкуна и РСУ не обеспечивают ремонт Интерклуба – клуб не даёт пользы, а только просит. «Так нужны ли мы ещё – или больше нет?!» – вскрикивают на собраниях Нина с Октябриной. – «Спросите в Обкоме!»

- Ой, девочки! – всплёскивает руками Свет-Михална. – Не будите лихо, пока оно тихо!

Вопросы эти впору задать Кацкуну,  возможно – Луначарскому и Ленину, но задают их директору худого Интерклуба.

С начала года ожидается вагон витринного стекла, снабженцы якобы ищут по стальным магистралям Родины пропавший вагон. А мне кажется, что стекло давно уже стало добычей бартера.

Душно в дискотеке – даже без людей. Витражная стена – на южной стороне. Вентиляция наглухо зашита дубовыми панелями, согласно высокому замыслу Ласкарёва вкупе с его энтузиастами. Наверняка это было сделано зимой и в морозную ночь. Теперь не отыскать эту вентиляцию. А форточки – стальные фрамуги витражной стенки – тоже не открыть... Лев Сергеевич, желая «сделать красиво», облицевал потолок акмиграновой плиткой. Красивый фактурный материал, похожий на срез прессованного творога. Вот плитка и заперла верхний край отворявшихся прежде фрамуг.

Пока народ страдал от духоты, а руководство и народный контроль доискивались причин, кто-то произнёс слово «кондиционер»...

- Вы что, с Луны свалились? Не знаете?

- А что такое? Дефицит?

- Дефицит, само собой... Но надо ещё знать, где они у нас выпускаются! А вам известна обстановка в Баку? То-то!

Вечерняя духота, галлюцинации, бред, молниеподобные конвульсии молодых танцующих тел... на фоне штрих-портрета прошлого Петербурга. А в мужском туалете потёк писсуар. Иностранный моряк на нём выместил свою обиду на духоту, на партнёршу в танце, на растворимый кофе, мало ли на что... Сантехника прибудет в пароходство, цитирую, «через месяц-полтора».

Директор выместил свою досаду, едва не ткнув завхоза Пашу носом в проплешины парадной ковровой дорожки: я знаю, есть новые у Молодечного!

Нет фонда матпоощрения, разве что – благим матом... Создать-то фонд разрешили, но за счёт экономии фонда заработной платы. Сократи единицу – и делите на всех, а тридцать процентов оставь на преимрование... Хорошо! Разбегись-ка в тришкином кафтане – голый зад покажется.

Ойй, реклама!.. «Первый советский фильм ужасов!» Наконец-то! И мы не лыком шиты, и у нас культура в ужасе... А – зачем? Чтоб ещё быстрей у советских женщин колготки рвались? Этого не нужно – и так дефицит!

Хотя, может, ты не понял, Салабин, и «первый советский фильм ужасов» – это о Горбачёве...

Как много, господа и товарищи, один отдельно взятый человек может носить в себе ереси и бреда – притом бреда, дотоле непосильного...

    *    *    *

- Можно, Геннадий Серафимович?.. к вам на минуточку?... – Калерия выжидательно улыбается, мерцая глазищами.

- Здравствуйте, Каля! Сколько лет, сколько зим! Проходите, прошу...

- Да, извините... Я действительно не бывала, у меня бабушка умерла.

- О... я вам сочувствую.

- Спасибо, Теперь я только с мамой.

Уже знаю, что Калерия работает в Технологическом институте и там же учится по вечерам. Отец её вспоминает от случая к случаю, пришлёт подарок или перевод ко дню рождения, но обратный адрес всегда фиктивный.

- Геннадий Серафимович, ко мне подруга приехала из Москвы. Можно, мы с ней проведём здесь вечер?

- Пожалуйста, Каля, пожалуйста.

(Если бы все так спрашивали!)

Она не торопится уходить. Взглядом путешествует по стенам моего кабинетишки, улыбка мерцает, или угадывается, как далёкое полярное сияние.

- Так вам нравится клуб?

- Исключительно нравится. Клубная атомсфера, люди интересные, очень уютно...

- Не перехвалите!.. А увидеть здесь можно и народного артиста, и референта Совета министров. Благодаря нашей неподвластности сухому закону. Кстати, был тут у нас один перспективный модельер-дизайнер. Получил он где-то за рубежом серебряный приз. Поздравляю его. «Ну и что?» – отвечает. – «В серию всё равно не пойдёт. Требуется утверждение Совмина, а уже по опыту знаю, что утверждают только банальные образцы.»

- Как жалко!

- Жалко? А я тогда подумал знаете что?

- Что, Геннадий Серафимович?

- «Мне бы, парень, твои заботы!» Вот что! Даже не мне бы одному, а и нам  с вами. Разве не так? Ну что такое для страны амбиции какого-то дизайнера, когда страна трещит!

Она улыбается.

- А вам нравится, Геннадий Серафимович, быть в Интерклубе директором?

- Ой, Каля, не провоцируйте меня.

- А что?..

- Одни сложности и моральный ущерб.

- А могла бы я вам помочь?

- Спасибо, спасибо.

- А может – смогу?..

- Очень может быть. Вы же умница. И пример высокой порядочности.

Калерия нардевает как спелая вишня.

- Что «исторически сложилось», как повторяет наш генсек, то я здесь и получил. Лев Сергеевич мне про каждого гимны пел – он молодец, я ничего не скажу. А на самом деле всё очень непросто.

- Как я вас понимаю, Геннадий Серафимович! Могу ли я чем-то помочь? Только оставайтесь, не уходите, Геннадий Серафимович!

- Спасибо, Каля, спасибо!.. Вот, например, настенная роспись в дискотеке – замерла на стадии эскиза. Худсовет «Росмонумента» всячески тормозит художников – не утверждает... И срочный договор горит синим пламенем. Ребята хотят уходить из «Монумента», создавать кооператив... Но попробуйте объяснить это переводчицам!..

- Они знать ничего не хотят!

- Да, во всём директор виноват. Да и как иначе?..

Так разговаривая, вышли из клуба. Давно пора честь знать, а то я в клубе от зари до зари, почти как Паша.

Лицо Калерии сияет в густеющих сумерках.

- А я так боялась, что не застану вас!

- А что случилось, Калерия?

Ей обиден мой вопрос, даже в сумерках видно. Выпрямилась, отвернулась...

Стоим под облетающими листьями и свет фонаря провожает их в последний путь.

Лета как не бывало, но держится позднее тепло октября.

- Тогда давайте прогуляемся вдоль канала! – на воздухе Калерия кажется раскованной. – Хочется с вами посоветоваться...

От неё всегда чего-то ждёшь. Её появление – всегда безпокойство. Не волнение, а именно опасливое чувство. Похоже, я её избранник для исповедей и сомнений. Это ещё бы ладно, не будь за этим какой-то своей игры.

- Какая осень изумительная, правда? – говорю ей. – Впервые вижу тополя, не почерневшие от ранних холодов.

Калерия поворачивает удлинённое лицо под шапкой волос и смотрит глазами инопланетянки.

- Вы так внимательны к природе, Геннадий Серафимович, так хорошо её чувствуете!.. Это редкость!

- Не такая уж большая. Просто говорю лишнее, а другие чувствуют молча.

- Вы на себя наговариваете! – чему-то радуется Калерия.

Я смотрю вдоль канала, мимо радостного лица девушки.

- Геннадий Серафимович, а вам работа ваша нравится? Ой, я это уже спрашивала!

Смеёмся оба. Только у меня это похоже на ворчание.

- Конечно, не может не нравиться! – восклицает Калерия!

- Это что – я так вам сказал?!

- Но ведь благородная деятельность! Прекрасный особняк! Подчинённые души в вас не чают!.. Я знаю, знаю, не спорьте!

- Погодите, погодите! Не так всё сразу. Моё сердце не выдержит... Прекрасный особняк, который на ладан дышит... Подчинённые увековечили меня в доносах...

- В семье не без урода! – задорно произносит Калерия. – И когда это было!

Скоро подойдём к мосту – и разойдёмся.

Калерия останавливается:

- Ой, а я и забыла, о чём хотела спросить!.. Ну да Бог с ним, моим вопросом! – она обнаруживает плутоватую, чтобы не сказать игривую, улыбку. – Гораздо важней, что мы понимаем друг друга, правда?

Это повод для размышлений, говорю себе после разставания. И для подозрений тоже.

Дома Салабин тихо рвёт и мечет: никак не отыскать старую записную книжку, понадобился чей-то телефон... Это жена мастерица всё перекладывать с места на место.

Стоит сдвинуться одной единственной примете, как Салабин ничего уже найти не способен. Стареет!

И вдруг вылетает из толщи книжной пирамиды... нет – не записная книжка, искомая, а щёлкает по паркету тёмная деревянная табличка. Нашёлся сувенир из отдалившейся юности. Не нужна телефонная книжка.

Это был у них в службе эксплуатации самодеятельный переходящий приз для нижних чинов-управленцев. Когда провожали Салабина в Интерклуб – а «отвальную» он устроил не в кругу ОВС, а среди своих «братьев по окопу» – те, растроганные возлияниями и речами, присудили это приз Салабину навечно.

Кто-то из капитанов, явно любитель английской словесности, привёз береговым «флотоводцам» эту табличку тропического дерева – с вычурным готическим шрифтом:

You don’t have to be mad

to work here,

but if you are – it helps.

Необязательно быть безумным, чтобы здесь работать, но если ты безумен – тебе легче.

Не пора ли, в самом деле, сходить уже с ума?.. Как точно ребята угадали!

Подходящий будет эпилог у сегодняшней прогулки с Калерией, которую я довольно неуклюже оборвал или пресёк, а потом смотрел, сам себе несимпатичный и одинокий, вослед столь же одинокой инопланетянке, активистке интернациональной солидарности.