Пётр Иваныч Ступиньчук, при всём неблагополучии, которое у него в семейном тылу и, вероятно, в чём-нибудь ещё, в клубе самый добросовестный работник. Всё у него функционирует – и сам он постоянно здесь, не в обиду Паше будь сказано. Со времён пожара в капсалоне, тьфу-тьфу, ничего в интерклубе с электричеством не происходит.

Чаще музыка отказывает, но наши аудиовидеопираты – люди мобильные: включив запасной вариант, грузят технику на свои «жигули» и она через сутки уже снова изрыгает децибелы.

Децибелы и дебилы, думает Салабин, рифмы современной поэзии. А может, тут связь и более существенная.

Прямо в гремящей дискотеке насупленный Ступиньчук играет в шахматы с Соболевым. Не вынося децибелов, я перестаю следить за партией и ухожу вниз.

- Геннадий Серафимович! – перекрикивает шум Ступиньчук. – Как доиграю – где могу вас найти?

Интересно: впервые Ступиньчук собирается о чём-то говорить со мной.

- Буду внизу, в каминном зале.

Минутами позже он хмуро говорит мне:

- Хочу жаловаться, Геннадий Серафимович. На этот театр великосветский. Хулиганят, вы посмотрите, что в кинобудке наделали!..

В кинобудку ведёт металлическая лестница, и мы на промежуточной площадке останавливаемся: там всегда был закуток для резервной аппаратуры – стереомузыка, телефонные аппараты, даже трансформаторы... Всё располагалось на столе. Теперь над столом в стене зияет горизонтальная амбразура высотой в три кирпича, а в ней уже деревянная клеть наподобие рамы. Выбитые кирпичи упали на проигрыватель да так и остались: крышка его расколота, всё засыпано штукатуркой.

- Володя свой КП здесь оборудовал – за репетицией наблюдать, эффектами командовать. Сколько проводов протянул – а меня не поставил в известность!.. Вы в курсе были, Геннадий Серафимович?

- Представьте, нет!

Молча смотрим на повреждённый проигрыватель.

- Предоставьте это мне, Пётр Иванович! – говорит директор.

- Я слышал, они скоро на гастроли отбывают – в Астраханскую область. Надо успеть их прижучить, Геннадий Серафимович!

- Да, да, обязательно. А почему в Астраханскую?

- Там не только помидоры и арбузы – та земля произвела и ентого режиссёра!

- Где родился – там бы и пригодился!

- Да видно, ни на что не сгодился. А почему вы это богатство не используете, Геннадий Серафимович? – Ступиньчук показывает на модернистские аппараты ВЭФ-Рига с электроникой. – Охота вам по-старому диски крутить?

- Ну почему, я тоже за прогресс и удобства. Но у меня на столе мы с Пашей все аппараты перепробовали, дважды в Ригу на завод отправляли – всё безполезно: сигнал не проходит. Тогда вчитался я в инструкцию – и что вы думаете? – аппарат может в параллели работать только с аппаратом такой же модели!

- Поня-я-тно! – кивнул Ступиньчук. – А у параллельных товарищей – что за марка, мы не знаем! Вот поэтому, Геннадий Серафимович, я не прокурор, а электрик.

- А я не знаю, Пётр Иваныч, почему я директор. Да ещё – в Интерклубе! Однако, пойду...

- А у вас уже время вышло? Может, выпьем кофе? Я угощаю, у меня день рождения...

- Поздравляю! Сколько же вам?.. Тридцать семь! Хороший возраст! Вы родились, когда я в первый класс пошёл. Только почему же профсоюз не чествует?

- Не люблю я казённых церемоний! – морщится Ступиньчук.

- Хорошо, выпьем кофе наверху, а потом давайте в «хреновитую палату» – в ласкарёвский капсалон. По пятидесяти грамм!..

Я рад неожиданному сближению со Ступиньчуком.

Выпив кофе в сосредоточенном молчании среди музыкального грохота, мы спускаемся в капитанский салон. Но...

Обычно в салоне слышен только слабый запах позапрошлогодней гари, но сейчас стеной стоит табачная вонь суточной давности. На столе – грязные тарелки, остатки закусок, вилки, рыбьи хвосты и стаканы с окурками... Бутылки на столе и под столом.

Здесь гуляли «товарищи, имеющие право». Вахта им ключи выдаёт автоматически. Конечно, у директора они спрашивают разрешения, если тот на месте окажется, – но чаще всего наш график не совпадает.

- А давайте в мой медвежий угол! – предлагает Ступиньчук.

Мы грузим в пакет бутылку с остатками коньяка, взятые из бара рюмки и я иду за Ступиньчуком, указующим дорогу в тёмных переходах.

Буфетчица получит взбучку за неубранный салон. Знаю, что она запоёт: «Геннадий Серафимович, не могла я их дождаться!.. Они в два часа ещё не кончили! Ну сколько же можно?!»

А знай, голуба, где работаешь. Или сегодня пришла бы пораньше.

Ну, пятьдесят плюс пятьдесят!.. Потому что первый раз – за именинника, а потом уже именинник хочет за меня. Больше и не хочется, и не имеется, а разговор – получается.

- Вы небось не знаете свою кличку здесь, Геннадий Серафимович?

- Салабон, что ли?

Ступиньчук давится смехом.

- Нет, не эту!.. Эта – дело прошлое. «Англичанином» вас кличут. Голос вы не повышаете, из штанов не выпрыгиваете – «как в лучших домах лондóна»!

- Ну... гм... Нет уж! Только не англичанином!

- А что, если я художника позову, Геннадий Серафимович? Пусть меня поздравит – и нам поставит!.. Вы не против? А то ещё столько тостов не размочено!

Он убегает. Я осматриваюсь.

Ступиньчук работает в каморке-пенале размером три на полтора. Ночует, без преувеличения, в ящике с проводами и переключателями. На стене – афиши с безымянными красотками западного мира.

Приходят Ступиньчук и Соболев, оба запыхавшиеся. Клянут буфетчицу Катю.

- Только водку, стерва, и отпустила! В день рождения – чтоб человека не уважить! – причитает Веня. – Это же профнепригодность!

Ступиньчук кашляет и машет кулаками, а я молчу о том, что Катя немцам в красное вино льда набухала, - в целях вящей рентабельности собственного бизнеса.

Соболев разливает водку и раскладывает сыр. Всё: распитие с подчинёнными за мной уже имеется!

Веня радуется:

- А правда, Петь, наш Геннадий Серафимъч – совсем не барин!

- Нет, Геннадий Серафимович – свой!

- А вот Ласкарёв, хоть сам лез под потолок и клеил плитки, тот – барин! – продолжает Веня. Он помнит все отобранные у него картины.

- Лев Сергеич – он как Пётр Первый! – задумчиво говорит юрист. – И в части законов, и потолков, и женского пола. Везде совался, на указы не скупился. Один заменял собой конституцию.

- Эх, друзья мои... – давясь комом в горле, глянул на всех в каморке Салабин – в том числе как бы и на себя. – Ни за державу, ни за скипетр – не обидно!.. А вот за народ, за страну – обидно!

- До державы ещё очередь не дошла, Геннадий Серафимович! – что-то, видимо, чувствуя, ответил юрист.

Тем временем Соболев продолжил мысль Салабина:

- Потому что мы даже не Иваны безродные, а советские люди!

- Поясни! – заинтересованно попросил Ступиньчук.

- Да это же ты сам говорил! – воскликнул удивлённый Веня. – Что такое Советский Союз? Безымянная страна! Союз – это не имя. Советский – тоже. Этим словом Ильич думал весь мир удивить. И удивил! Как будто советов больше не было нигде!

- Да! – согласно кивнул Ступиньчук. – Наши беды оттого, что плохие юристы любят затевать революции. Хотя – нет, их не юристы затевают.

- Юристы – только шестёрки, – подхватил Веня. – Это тоже ты говорил!

- Во-во! – бьёт себя Ступиньчук по острым коленкам. – Конечно, говорил!

- Ну, товарищи братья-кролики, – встаёт директор Салабин, – я пошёл. С днём рождения, Пётр Иваныч!

- Геннадий Серафимович! – хором восклицают Ступиньчук и Соболев. – Побудьте! Вы же ничего ещё не сказали!

- Вы нас не бойтесь! – предлагает Ступиньчук. – Возьмём друг друга на поруки!

- Не могу, товарищи, через весь город мне ехать... пока автобусы ходят!..

- Товарищем ты можешь мне не быть, но гражданином быть обязан! – декламирует Ступиньчук.

- Успеете, Геннадий Серафимович! – говорит размякший Веня. – А то и заночуете!

- Чтобы было новое письмо?..

- Подошвинова больше нету! – прогудел Вениамин.

- Зато внештатная Глафира есть, – трезвея, произнёс Ступиньчук.

Оставив приятелей, директор вспоминает обратную дорогу из тёмных переходов на свет вестибюля... Вахтерша кричит мне издалека:

- Геннадий Серафимович, позвоните отцу!

- Когда он звонил? – кричу в ответ.

- Минут сорок прошло!

Бегу в кабинет, хватаю трубку, звоню.

Голос отца – убитый, неживой:

- Приезжай!..