Наступал 1989 год. Пока Салабин, Ласкарёв, художник Соболев, юрист-электрик Ступиньчук и автор этих строк занимались своими насущными проблемами, надежды и страхи всех подобных им непосвящённых мало-помалу становились ужасом целой страны.

Конечно, с этими словами – «мало-помалу» – не согласился бы Брайан Маллинджер: с его точки зрения, всё происходило с пугающей быстротой. Но темпы перемен диктовались другими людьми – например, дочерью британского лавочника Маргаретой Тэтчер.

Трудно утверждать, что 1989 год был роковым для жителей огромной страны и воплощаемого этой страной государства – более роковым, чем, скажем, год 1985-й. Но по своей насыщенности зловещими событиями он стал первым в длинной череде...

Действительность стала походить на тайнодействие двух фигур – «эпохального ничтожества» и ничтожества пьяного. Первая характеристика принадлежит философу Ричарду Косолапову. Другая принадлежит всему народу, но полностью была осознана лишь два-три года спустя. Девяносто третий год внёс уточнение, признав обоих кровавыми злодеями, – первый трусливо отнекивался, зато второй этим бравировал.

В марте 1989 года Ельцин стал «народным депутатом СССР».

В мае Горбачёв посетил Китай и столкнулся на площади Тяньаньмэнь с манифестациями протеста против его политики.

В июне Ельцин стал членом Верховного Совета СССР и вскоре полетел в Соединённые Штаты Антропоидов, где дважды облетел на голубом вертолёте «Статую Свободы». Вернувшись в Москву, он людям объявил с экранов, что после этого почувствовал себя «вдвое свободнее».

Но ещё в самом начале июня Горбачёв сообщил съезду народных депутатов о страшной катастрофе двух пассажирских поездов между Башкирией и Челябинской областью. Нет, поезда не столкнулись, это было бы черезчур примитивно. Наука не могла такого допустить (автор излагает здесь версию Салабина). Поэтому была найдена точка встречи двух скорых поездов в критической близости от огнеопасного трубопровода – и в этой точке была допущена «утечка», создавшая в защищённой от ветра ложбине невыдуваемое облако паров лёгких (читай: взрывоопасных) углеводородов. Но сама по себе утечка, даже рукотворная, не могла быть создателем облака – ещё понадобились такие дежурные операторы, чтобы отреагировали на падение давления в трубе вопреки инструкции. Они и сделали то, чего от них кое-кто ждал: подкачали в трубу побольше лёгких, очень лёгких нефтепродуктов.

Наука говорит, что встречное движение двух скорых поездов вызвало разницу потенциалов, которая спровоцировала взрыв накопленного облака, унёсший жизни шестисот сорока пяти человек.

Но тогда, дорогой читатель, никто не мог назвать имя человека, ставшего диспетчером или режиссёром аварии. Горбачёв сказал Съезду, что операторы продуктопровода действовали по глупости. Можно подумать, что они были на своих рабочих местах случайными людьми, вроде Горбачёва. Но нет, и Горбачёв был далеко, далеко не случайным.

Как и действия операторов Чернобыля, тремя годами ранее, были тоже не случайны. Они тоже производились профессионалами, но против инструкции, – зато под строгим контролем инструктора ЦК КПСС.

А вскоре покончил с собой академик-атомщик Легасов. Вы думаете, дорогой читатель, что он покончил с собой? Я так не думаю. И Салабин так не думал.

Но Гена не верил и в самоубийство маршала Ахромеева, а мы теперь знаем, что военачальник был задушен в собственном кабинете шпагатом для фельдъегерских пакетов. Ещё один маршал опоздал арестовать Горбачёва – но это, дорогой читатель, прошу прощения, я сильно забежал вперёд.

А что стало твориться в том восемьдесят девятом осенью!.. Нет, нет, не могу я об этом писать. Вернусь-ка я лучше к записям Салабина и в декабрь восемьдесят восьмого.

Продолжалось растаскивание пароходства по кооперативам и совместным предприятиям. Как? Ну, например, через передачу десятка-другого судов в управление новоучреждённой иностранной компании. Её учреждали, разумеется, бывшие советские люди, дотоле оперативно управлявшие теми же судами – но с берегов Невы. Только прежде это было малоинтересно. Бывшие советские люди обнаружили более интересные варианты. Правда, от этой перемены пароходство имело совсем уж мизерный доход, а то и вовсе убытки.

Продолжал бороться за место под крышей Интерклуба прогремевший «театр» Кацкуна. Только «нерешённость этого вопроса» не так говорила о стойкости оловянного солдатика Салабина, как о том, что на нет и суда нет.

Собственный жилищный вопрос уже стал для Салабина словно язвой внутренних органов – всех без разбору, потому что разбираться в этом было некогда, – настолько стал портиться характер у Натальи.

Перелистывая книгу семейной жизни, отец семейства видит два светлых мгновения... Первое: Ростик играет один в пустой комнате детсада, отец пришёл за ним с опозданием и, стоя на пороге, смотрит на свою живинку – а тот сосредоточенно разставляет игрушки на полочке. Оглянулся сын – и покатился шариком к отцу: без единого звука, повинуясь какой-то силе, которая кажется отцу неодолимой и восхитительной, сердце его расширяется от любви и сжимается от страха... Другое воспоминание: как заплакал Ростик в летнем парке, гуляя с отцом... Тот пошёл к ребёнку по лохматому газону, а сын от горя заплакал: ведь папа ему разсказывал, что трава – она тоже живая!

Теперь он как тёща упрям – и вреден как тёща. Прогуливает уроки – и врёт. Таскает из пруда карасиков, которых тут же, опасаясь криков матери, отдаёт кошкам как «мерзость вонючую». Услышав о неприятностях отца, посмеивается. Что это – наследственность? И с какого боку? Или – пестициды в детсадовской каше? Как пишет нонешний журнал «Коммунист», энцефалограмма человека, имевшего контакт с пестицидами, изменяется на целые полгода. А если с пестицидами живёшь?

Бог не выдаст – свинья не съест. Пора бы уже успокоиться. Смехотворным директорством – смешно дорожить. Буду жить по совести, буду немецкий учить, без всяких задних мыслей.

С утра дожидаюсь в Интерклубе инженеров СРИКСа. В дискотеке обрушилась дюжина потолочных плиток. Они ничем не крепились – только на клей или на густотёртую краску. Рано или поздно все полтораста квадратных метров обрушатся на нас.

Важные дилетанты вокруг – мне, тоже дилетанту, не верят. Дюжина штук – это куда ни шло, а все – никак не упадут, извините! А ведь красиво!.. Ведь знаете, что стройматериалы – высшего порядка дефицит! Особенно – акмигран. Мы вроде бы слышали, – говорят дилетанты, – что его и с производства сняли: на него расходовали продовольственное сырьё.  – Да, я слышал, – отвечает дилетантСалабин. Он слыхал от дилетанта Паши.

- К тому же, - говорят подъехавшие инженеры, – акмигран гигроскопичен. Поглощает испарения бара с дискотекой, утяжеляется. О протечках и говорить нечего.

- О!.. О!.. – восклицает самый юркий инженер. – А почему они у вас не крепились? Надо было их фиксировать согласно технологии.

Да потому, что акмигран – весь «левый», добыт энтузиастами...

- Понятно: креплений не добыли! Что можно сказать?.. Полагалось бы всё это содрать, разработать техзадание, смету и проект, утвердить у Гурзенко... Но! У Гурзенко всё забито на целый год. Нечего и думать. А временное решение возможно – за счёт текущего или... мелкого ремонта. Допустим, сетку натянуть под потолком... А что, рыбацкие сети – под потолком, это же романтично, Геннадий Серафимович!

В общем, надо Салабину топать – к Гурзенко, к Семёнову, а то и к Кацкуну.

Проводив специалистов, иду звонить и договариваться...

- Геннадий Серафимович, а вас Глафира спрашивала! – сообщает вахта.

Даже вздрогнул. И Витенька, и Глафира давно стали уже преданием.

- Чего хотела?

- Не сказала. Спросила: вы в клубе или нет.

Из-за двери кабинета слышу трель телефона. Глафира Павловна почтительнейшим образом просит её принять, желательно – сию минуту. Что ж, приходите, Глафира Павловна.

В самом отчаянном своём макияже она выглядит гротескно и обло и лаяй.

- Геннадий Серафимович, миленький, напрасно вы решили, что я каким-то боком имею отношение к тому письму!.. Виктор и сам в состоянии грамотно выражать свои мысли...

- И не совсем свои, как говорят.

- Ну, вы меня напрасно обижаете, Геннадий Серафимович! Тем более, этот человек, Виктор, теперь для меня предельно разоблачён. Я устала его спасать. Он... – тут она запнулась, потом выпалила: – Постоянно врёт! И врал всегда – не только, извините, вам, и мне тоже! А уж я ли его не любила! Геннадий Серафимович, миленький, вам наговаривали, будто он меня возил – а он же Ласкарёва возил!..

- Я это знаю.

- Но я-то здесь при чём? Виктор – пропащий человек, вот поверьте, это его Ласкарёв загипнотизировал, самое честное слово! Он думает, балда, что Ласкарёв его возьмёт!.. Он спивается, это уже целый распад личности!.. Это конченый эпизод – в смысле, для меня личччно! Я только одного не понимаю: ведь сам Ласкарёв не пьёт, он йог, он спортсмен, зачем же Виктору позволяет?! А главное – теперь он, Виктор то есть, нашу личную «волгу» Ласкарёву отдаёт – всё повторяется, Геннадий Серафимович... Это – как запой какой-то, это как запой!..

- Так чем я-то могу?..

- Это я к слову, извините... Геннадий Серафимович, а к вам не обращался такой молодой человек – Миша Гавинякин?..

- Гавинякин? Нет, не обращался. По поводу?..

- ...трудоустройства!

- Нет. Да у нас и вакансий нет.

- А если на договоре?

- С этим тоже никак. Безналичку каждый год накапливаем, а из кассы платить наличными нам нельзя более двухсот рублей в год. И это всё идёт на сбрасывание снега с крыши.

- А на полставки?

- Так нет ведь ни ставки, ни полставки. Разве что дворником. Он что умеет, ваш Миша?

- О. для вас это будет находка! Владеет семью языками, рисует, оформляет, играет... Из хорошей интеллигентной семьи, потомок знаменитого французского генерала Кавеньяка! Что-то вроде декабристов, понимаете? Для такого заведения, как ваш дворец – это будет жемчужина!..

- Если он такой одаренный, пусть идёт к нам в актив. А что-нибудь иное предложить не могу.

Глафира вздохнула и ласково провела пухлой ручкой по моему столу.

- А Ласкарёву на Морвокзале больша-а-я оппозиция! – нежно произнесла и не менее нежно одарила взглядом. – Вы в курсе?

- Это меня не интересует.

Она снова вздохнула.

- А место сторожа занято, Геннадий Серафимович?

- Занято. Вы его для Миши имеете в виду?

- Нет. Для себя.

- Увы, занято. И вы знаете, как сложно у нас менять кадры.

Подыгрывая мне, она кивнула. Знала ведь прекрасно, что на ставке сторожа у нас мёртвая душа, а вся зарплата идёт на умасливание дефицитного сантехника.

- Вы позволите, я буду справляться у вас, Геннадий Серафимович?

- Честно говоря, смысла в этом я не вижу.

Наконец, покинула директорскую комнатку. Уфф... Любой человек имеет право на презумпцию невиновности, но Глафира в моих глазах её всю исчерпала.

Каждый – со своей лапшой мне на уши. А главное – какой я к черту начальник? Начальник, во-первых, пробивной мужик. Во-вторых, не дурак выпить. В-третьих, свинья порядочная. Наконец, хозяин своему слову: я дал, я и взял... И ещё – умеет покупать, продавать и стравливать: людей, людей, людей... Кадры решают всё, а закон пусть посапывает в тряпочку.

Но я – салабон. И они это знают. Только известно ли им, что я теперь – тоже знаю? Что, стало быть, я в принципе свободен и независим: что не моё – то отдам легко! Конечно! Моё секретное оружие всегда наготове – кукиш в кармане. Да-а, Салабин ещё может выкинуть вам кузнечика!

А пока что надо иттить хлопотать насчёт рыбацких сетей для потолка.

    *    *    *

Страшная это штука – совесть. Разсудком её не успокоишь.

- Вы – молодец, Геннадий Серафимович!.. – сказала Калерия. – Но больше об этом ни слова!

И вручила ему пророческую книгу Нострадамуса.

- Как я вам обещала, мы больше не увидимся!.. Постараюсь без Интерклуба обойтись.

- А как я эту книгу верну?

- Так она же на немецком! Я его вряд ли выучу когда-нибудь...

Она его освободила от стыда и угрызений совести. («Ой, Геннадий Серафимович, не приставайте с психологией!..»)

А сам-то он как?..

«Будьте уверены, Геннадий Серафимович, и я серьёзно предупреждаю: не осложняйте ни себе, ни мне! Я всегда вас отошью, без вариантов!»

Теперь ты должен скорее всё забыть и довериться современной мудрости независимой женщины. Думать надо раньше было. Ведь как медаль ни поворачивай – а ты свинья, Салабин. И не думай, что это тебе сойдёт!..

Телефон – это взломщик тишины и навеянных тишиною дум.

Дождался, наконец, Геннадий Серафимович признания собственной важности! Пока он собирался, скрепя сердце, идти просить милостей у власть имущих, ему – как-никак директору – позвонил сам Начальник, лично!

- Ты что же там, всё-таки, пыытесняешь?... – попыхивая в трубку послеобеденными миазмами, с передышками, не торопясь, отмеривает Кацкун свои булькающие фразы. После обеда это у него всегда заметнее. – Ты чо, не понимаешь? Я же, кажется, тебя пыосил! А они опять, ко мне, обыащаются!.. Ты же ‘уководитель, а пыостого вопыоса ыешить не можешь! Выдели им комнатёнку, это же не вопыос!

- Виктор-Якольч!.. – ужасаюсь я. – Да нету помещений, хоть стреляйте! У меня люди стол делят, не то что комнату... Это я притесняю? Ничего себе насмешки!

- Не знаю, ты выоде нормальный ‘уководитель, а?.. Или мне ехать у тебя помещение искать? Меня – пыосят! А я к тебе – обыащаюсь. Что тебе ещё объяснять? Жалуются на тебя! Ты имей в виду! Конечно, я могу сам приехать...

Повисает недобрая пауза между директором генеральным и директором маленьким. Разность потенциалов. На том конце – искрение гневных разрядов, на этом – оцепенение... Белый свет за окном стал дрожать и подмигивать, как лампа при издыхании.

- Чтобы вам, Виктор-Якольч, да самому помещение искать?.. – удивляется Салабин. – Это же мелкий масштаб, не для вас это, Виктор-Якольч... Ну почему вы мне не верите?

Кацкун не дослушал – бросил трубку. Признаться, я всегда чуть гордился тем фактом, что не слыхал его матерщины – в мой адрес, то есть.

Сосчитав до двадцати, я начинаю понимать, почему её не слышал: он матерится в собственном кругу, где все друг друга понимают с полуслова. А мы с ним говорим на разных языках. Мы друг для друга иностранцы.

А руки – дрожат. Смотрю в окно: день вернулся. Растираю пальцы, шевелю плечами, бодаюсь головой.

Ах, чёрт! Какая тварь!.. Директриса «Альбатроса», то есть. Ах, Салабин, салабон ты этакий! Сожрут тебя свиньи, не иначе... Но ты сопротивляйся, сопротивляйся!.. Покойный бард Высоцкий куда грозился написать – в «Спортлото»? А ты напиши в «Прожектор перестройки»... Или его уже прикрыли?

Есть в пароходстве один загадочный персонаж, почти Салабину ровня по статусу, но его почему-то свиньи стороной обходят. Капитанам он хамит – а те глотают молча, и в кабинет Кацкуна он захаживает запросто. И с нами он держится запанибрата – но куда там Салабину до Гурвиченко! Зато если что посоветует – всегда безошибочно. Хотя и вскользь, как бы между прочим: если что – я ничего тебе не говорил. Недаром у него кликуха – «гуру».

И мчится Салабин к аварийному приятелю.

- Слушай, Вадим, меня директриса совсем заколебала!.. Натравила на меня Кацкуна. Сам лично звонил!

Вадим смеётся.

- Всем уже ясно, что за «Альбатрос» такой, да Кацкуну деваться некуда: по Москве в литавры грянул! А может – и бабе прихвастнул! Но я тебе по-дружески советую: не обостряй. Хотя, с другой стороны, с другой-то стороны... и Виктор-Якольчу надо бы как-то глаза протереть!.. Чёрт его знает, как тут?.. Пиджачком, что ли, прикинуться, да взять тебе – и ему написать, на бланке, официально... Так и так, мол, сдержанно, но с праведным беспокойством: куда, мол, они идут... и куда заведут? При том, что ты им всячески помогаешь (это подчеркни обязательно). Но как, мол, это отразится на добром имени дважды орденоносного родного пароходства?.. Пиджачок-то пиджачком, но если грамотно и убедительно, а это ты умеешь, то тебя, глядишь, и Кацкун зауважает, то есть – забоится: а не лыком шит Салабин, оказывается, просто так его не возьмёшь!

Салабин принуждённо смеётся.

- А письмо не откладывай, – говорит дальше Вадим. Он загорелся собственной идеей: интересно – что получится?

И мне эта идея почему-то нравится. Напишу Виктор-Якольчу – безстрашно, как из России с любовью. Слов к делу не пришьёшь, а бумагу – пожалуйста. А Кацкун со своим театром ещё дерьма нанюхается. Но расхлёбывать других заставит. А я, как учит Вадим, в бумагу завернусь.

День очень урожайный на телефонные звонки. Теперь – из милиции.

- Вам известна такая Глафира Кутоетова?

- Да, у нас её знают.

- Она заявляет, что работает у вас.

- Нет, она просто водит знакомство с людьми... А что случилось?

- Сдала людям квартиру, к которой не имеет отношения. Короче, чужую квартиру сдала.

Ну вот, поздравь себя, Салабин! Не тебе ли Глафира когда-то предлагала «художественную мастерскую»?.. «Есть много подходящих пустующих квартир, Геннадий Серафимович! Совсем не обязательно быть членом Союза художников!.. Прямо на ваше имя – хотите?»

Уходя из клуба, вижу проезжающую голубую «волгу» Вити Подошвинова, а в ней – оба знакомых силуэта: распад личности и пламенный макияж...

Вот кому хоть трава не расти – всё пропьют и не заметят: и сдачу ГДР, и посещение «советским лидером» папы римского, и мальтийское «окончание Холодной войны». Разве что повесятся на Кашпировском.