По поручению отраслевого ЦК профсоюзов, принимаем профсоюзного деятеля из Австралии, с сопровождающим его москвичом. Кен Рассел – обычный пожилой мужик в твидовом пиджаке, вполне обычные вопросы задаёт. Сопровождающий – типичный москвич, но я не умею москвичей описывать.

- Коммунисты мне всегда представлялись кем-то вроде primeval Christians*, – говорит Кен Рассел, подозрительно косясь на железистую воду «Полюстрово», которой успел пригубить. – Ваша одержимость импонировала. Ваша нетерпимость – отталкивала. Но это ваше новое мышление, теперешняя открытость потрясают и находят сторонников во многих странах. Это поразительно!                                                     [* Первобытные христиане]

Москвич горделиво поводит плечами. Я вспоминаю Брайана Маллинджера и его заповедь: не спешить!

- Желаете «Пепси», сэр? – предлагаю Расселу.

- Please call me Ken.

Мы пожимаем друг другу руки: Кен, Геннадий. Да, пожалуйста, «Пепси». Спассиба.

- А вам?.. – спрашиваю москвича.

- С вашего позволения, Геннадий Фёдорович, я в буфете сам распоряжусь.

- Благодарю.

- Как вы оцениваете, Геннадий, теперешнее состояние перестройки?

- Нужен, по-моему, какой-то всеобщий толчок, какой-то порыв, чтобы сдвинуть её с места.

- Йес... – пытается усвоить это Кен. – Так она ещё не пошла?

Она и пошла, и разговорами изошла, но этого Кену не объяснить.

- Во-первых, мы заговорили...

- Все заговорили!.. – подтвердил московский товарищ, возвратясь из бара. – С вашего разрешения, я там распорядился...

Глаза его блестели творческим удовлетворением.

Катя подала всем водку с соком, плюс водку в графинчике, плюс розового лосося и блюдо нарезанной колбасы с ломтиками лимона. Московский организаторский гений! Откуда в нашем баре лосось – ума не приложу! А Катя – это новенькая. Прежняя Женечка, как сообщил товарищ Первый, вышла замуж и куда-то укатила.

Зато Катя верна себе: директору всё первому подаёт. Сколько ей ни говорил – безполезно.

- Так что, Геннадий, по-вашему, самое важное?

- Освобождение от министерств. Мы уже поняли это. А мистер Кацкун, начальник нашего пароходства, первый бунтовщик против министерства. Коллектив пароходства взял флот в аренду и якобы неплохо справляется без московских указаний.

Москвич не реагирует.

- Но это – первый шаг? – уточняет Кен. – А дальше?

- Это что касается экономики. В социальной программе – это прежде всего жильё. Но сначала ликвидируем министерства, а с ними и Госплан...

У сопровождающего выскочили глаза из орбит и потекли по линзам очков:

- Минуточку! А кто вас уполномочил? – возмутился товарищ. – Делать заявления?

- Дело в том, – любезно поясняю, – что Кен интересуется моим личным мнением. Да и вы – не слыхали разве о длинной руке рынка, которая всех достанет регулятором?

- Ага, по голове! – соглашается московский товарищ.

Кен с интересом наблюдал сцену между «советскими». И не просил перевести.

- А что же программа-максимум, Геннадий?

- Поживём – увидим, – отвечаю не слишком уверенно. – Депутаты кричат: разгосударствление! Но они, кто это кричит, мне все как один несимпатичны.

- А какая этому альтернатива? – спрашивает Кен.

- Демократия в социалистическом государстве. Вот такие три составляющие.

- А возможна ли демократия при однопартийном правлении?

И что им эта наша однопартийность костью в горле? Я понимаю, чтó им не нравится: что партия становится государством – и наоборот. Мне тоже это не нравилось. Но если так это им не нравится – может, оно и хорошо? Чем меньше партий – тем лучше?

Переглянулись мы с товарищем москвичом, и я выразил наше обоюдное мнение:

- А почему не может быть демократии в однопартийной системе? Во-первых, может ли демократия быть вообще? Это ещё не доказано.

Кен расхохотался, встал и пожал мне руку. Мы с москвичом опять переглянулись, смущённые этим жестом австралийца. Который тем временем говорит нам:

- Демократия имеет много моделей, а сходятся они только в одном: всеобщее избирательное право.

- А дальше каждый танцует наособицу? – полувопросительно говорит Салабин.

- Да, пока существуют разные цивилизации и традиции...

Московскому товарищу уже отменно хорошо, он предлагает Кену какой-то, им обоим памятный, московский тост – для повторения. На меня тоже водка повлияла, ощущаю какое-то морально-политическое единство и с товарищем, и с господином. Что бы ему такое разсказать поинтереснее, гласностью нашей похвалиться? Вот я читал в самом первом интервью министра-академика Чазова, что у нас 104 города, где угрожающий уровень загрязнённости воздуха. Может, и мы там «состоим». Но цифру министр назвал, а список не обнародовал. А вот какое наше место? И что такое – «допустимые нормы»? Кем допущены – и для кого?

- У нас в Сиднее, – говорит Кен, – по радио дважды в день объявляют индекс загрязнённости воздуха.

Впечатлённые, мы молчим. Вот от вашей зацикленности, господа, вы и загнётесь. Но этого я не скажу. А товарищ москвич и так уже впечатлён давно и предовольно. Сейчас это воплощённый вызов безалкогольной перестройке. Между прочим, правильно делает: ну как же её не запить?

- Как насчёт кофейку? – очнулся товарищ. Ведь он, как-никак, при исполнении.

- Кофе нет сегодня, – забывая про гласность, я стыдливо понижаю голос.

Товарищ оборачивается к Кену:

- Кофе – ноу. Айм сори.

Кен смеётся:

- Много водки и ноль кофе – это ужасная смесь!

Эту шутку мне приходилось уже слышать, ещё работая в эксплуатации.

Товарищ не понимает. Но я вижу, что шутка уже обогнула земной шар.

- Вэлл, йес... – тянет свою резину настырный австралиец, – но мой вопрос был не о том, достаточно ли у вас гласности, а о том, достаточно ли будет одной лишь гласности?

Да, вопрос «на засыпку»...

Мы с Кеном ошарашено воззрились друг на друга. И лучше ничего не говорить. К тому же пора уже прощаться – и не похоже, что Кен ждал ответа на свой вопрос. Сопровождающий товарищ вскакивает, словно и не пил, и мы выходим через дискотеку – мимо вихляющихся тел.

Кен вручает мне визитку:

- Позвоните мне, in case you come to Australia!

Изображаю радость на лице. Но что я там забыл – у вас в Австралии?

Я в собственном доме столького вспомнить не могу!..