Того, что было, – может, и не было, а что понедельник – «день тяжёлый», на то плевать... потому что надо посетить Кацкуна.

Ан-нет, не пойду! (Недаром знатоки утверждают, что у мужчин семь пятниц на неделе.)

Зато и Кацкун сам блюдёт заповедь понедельника, без крайней нужды по понедельникам не отлучается: все шансы его застать на месте.

Сбываются ли сны, что в ночь на понедельник?.. Но что я безпокоюсь, когда сон такой дурной, что ни в какие ворота!

...Фёдор Иванович Тютчев, в маленьких очочках, с седенькими прядями, забирается на парапет у Кировского (Троицкого) моста швыряет под колёса пролетающим чёрным «волгам» истёртый британский аршин и, осенив безконечные пространства за Литейным мостом крестным знамением – всю её, непостижимую, неудобоизмеримую, гонимую Русь – сигает в хладнокипящую Неву...

Жуть, какая только и может быть во сне. Зачем же он кинулся в Неву? Единомышленников поискал бы, соратников!..

Настырный этот сон словно продолжается в приёмной Кацкуна.

Приёмная как приёмная, с полторы моих квартиры. Зато кабинет у Кацкуна – футбольное поле. И я, как вратарь, не вижу вокруг ничего, не помню, что за стены, окна и шкафы в кабинете Виктора Яковлевича. Знаю, что напротив окон – громадная карта океанов с макетами корабликов на ней. Могу ещё вспомнить маленький полированный столик, поставленный впритык к безкрайнему столу без острых углов – тот уже настоящего дерева, не полированный, тёплый на глаз и на ощупь. В беззвучном мягком кресле, послушно принимающем формы тела, возседает Виктор Яковлевич – «дуче». В пароходстве это прозвище не известно и не произносится. Директору Интерклуба его принесли острословы-смежники.

Под левой рукой у Кацкуна столик с телефонами, с селектором. Обкомовская вертушка. Виктор-Якольч – член бюро.

Всё прочее – как в тумане. Выйду сегодня и опять не буду знать, где у Кацкуна шкаф, есть ли в кабинете телевизор, вымпелы, сувениры... Забываю посмотреть. Всегда помню мыльно-водянистые глаза Виктор-Якольча, глуховатое «г» под генсека, вальяжный мат по телефону... Запомнилось всё это в первую же встречу, как только он катапультировался к нам из ЦК. Войдя к нему впервые по вызову, скромным диспетчером по флоту – ему кто-то задавал вопрос по одному из моих судов – я увидел весьма округлого человечка за столом, сыто, утробно матерившегося в трубку. Это у них от показного патриотизма – я уже убедился, насколько это модно среди чинарей, долго сидевших в конторах за рубежом.

Из его вассалов я нынче самый номинальный – потому что нам, Интерклубу, не помогают, но и не помыкают. И всё равно я перед ним, что одинокий лист перед травой.

- Виктор Яковлевич, наш автобус уже косой от заплат на корпусе, ходовая часть уже вся «с бору по сосенке»... Ваш зам Гурзенко срезал смету на ремонт здания... трубопроводы гнилые, вентиляции нет... Крышу, слава КПСС, на время залатали – и вам спасибо, Виктор Яковлевич!

- Что ты меня своей мелочёвкой могочишь! Или не знаешь, куда обыащаться?

- Да только вы автобус можете, все к вам отсылают!..

- Да кто тебе сказал? Хогошо, я скажу им и насчёт автобуса. Всё у тебя?

- Гурзенко: мы просили тридцать – он десять тысяч на ремонт оставил...

- Пойди к нему ещё раз, он будет понятливее. Мелочи, мелочи всё! Где твоя масштабность? Ты ж гуководитель!

А я ему – раз! – под нос «Программные направления развития...». Интерклуб, каким ему быть в 1989-90 годах.

- А этто что такое за?..

Глянул на меня – как выстрелил, и водружает на свой римский нос (дуче!) парижские очки:

- М-м... м... Вот это я категоычески вычёыкиваю: «приём семинаров, симпозиумов, переговоров и конференций...»  Нечего всякими посторонними заниматься.

- Но они же готовы платить!.. А фирмы, более того, валютой... И мы перейдём на самоокупаемость, Виктор-Якольч, зарплату повысим людям!.. С пароходства перестанем клянчить!

- Благодаря чего?.. [ Благодаря чему, – молча думает Салабин. ] Подумаешь, копейки! Как были вы у нас на шее – так и останетесь. Ну, допустим, ваши платные услуги, я не возражаю: включайте в план пароходства – и вперёд! Выручка – пароходству. Всё равно, сколько тебе надо, к тебе и вернётся – но через план пароходства. Ясно? А людям твоим будем сами доплачивать. Ты прикинь, сколько наших мероприятий за год принимает Интерклуб и какую надбавку это оправдает.

- А ведь юридически вы нам доплачивать не можете, Виктор-Якольч! – возразил Салабин. – Ведь была уже попытка...

(Обещание доплачивать Салабину при его переводе в Интерклуб.)

- Да что ты знаешь!.. – отмахнулся Кацкун. – Доплачивает пароходство, доплачивает! Ты подсчитай с ОТИЗом и протокольной службой.

Мне только остаётся соглашаться и благодарить.

Мой уход отсюда всегда стремителен. Виктор-Якольч ничего хорошего не скажет вдогонку – по определению. А в приёмной и подавно делать нечего.

Когда идёшь по кочковатому болоту – хочешь знать, куда ногу можно ставить без риска. Но эта озабоченность, если она длится долго, ведёт к сокращению личности и ущемлению души.

Второй год, как я на этой странной должности. Но даже на этой должности получаю свою толику подхалимажа. Чего ради? Какая такая власть у меня в руках? – заявления визировать на отпуск, благодарности объявлять, с днём рождения поздравить... Ведь даже премировать не могу. Любят, что ли, безкорыстно?.. Нет, нет, это другое: «чин» безкорыстно уважают.

А я же не заискивал перед Кацкуном... Или это только кажется?.. А если не заискивал – не упущение ли это?.. чреватое упущениями в работе?

Да, почему-то большинство начальников – людишки «на любителя». Заговорили бы они хотя бы только грамотно – и наша жизнь переменилась бы. А то привыкли неряшливо думать, неряшливо говорить, неряшливо жить – все мы, все! Неряшливо подчиняться, неряшливо руководить.

Номенклатурная скороговорка, тухлая речь с трибуны в зал: «тынсивные методы хозяйствования, повышая фиктивность производства... за квáртал произвéдено... перенéсено...предлагается нáчать... рекомендуется при́нять...»  Да что там: представляется и предоставляется – это у них одно!

О чём ты вообще, Салабин, разоряешься, когда новый секретарь обкома телерепортёру говорит: «тут затруднительно провести демокрационную линию...»

Всё, сливай воду!..

     *     *     *

- Геннадий Серафимович!!!  Уделите мне, пожалуйста... несколько минут!

«Директриса театра» перемещается по клубу как центральный нападающий по газону... Мельпомена с глазами вакханки, страдающей поутру.

Я не пасую перед ней, но я боюсь. Честно!

Всё с того началось, что стали доходить до меня странные толки о выделении «театру» офиса, – где бы вы думали, читатель? – в Интерклубе. Директор Салабин не обратил на слухи должного внимания – а зря! Только осмеивал эти слухи, якобы исходившие от Кацкуна.

Пришла теперь она сама, облизывает ротик, предвкушая, как будет сейчас унижен Салабин и приведён под руку хана...

- Как вы решили, Геннадий Серафимович, вопрос с помещением для театра?

- «Решили вопрос!.. Вопрос с помещением!..» Извините, а в чём вопрос? Сцена для репетиций и костюмерная у вас есть.

- А для нашей администрации! Ведь у нас, кроме адреса, и нет ничего – ну хоть бы собственный уголок. Даже позвонить куда-нибудь – переводчиков приходится просить.

- И что же? Вам не разрешают?

- Разрешать – разрешают, но это же неудобно. А Виктор-Якольч прямо высказал пожелание, чтобы подыскать нам помещение в Интерклубе. И телефончик. И сейфик.

- Впервые слышу. Подыскать вам от жилетки рукава? Я же не против, но, очевидно, и сам Виктор Якольч понимает, что это из области фантастики, иначе бы он довёл до меня своё пожелание.

- Вот я и довожу, Геннадий Серафимович! И Лев Сергеевич знает! Он сказал, что вы в курсе!

- Так может вам Лев Сергеевич и выделит! А в курсе я или нет – какая разница? У нас три работника не имеют своих помещений. И телефоны наши все в параллельном включении. А сейф под сигнализацией вневедомственной охраны и мы делиться им не имеем права.

- Нам нужен отдельный!

- Ни в каком другом сейфе в этом здании ничего хранить нельзя.  Это не наши прихоти, это – инструкция.

- Не понимаю! Виктор Якольч высказал – остальное уж ваше дело!

- Мне неизвестно, какие пожелания где-то высказал Виктор Яковлевич. Зато мне уже известно, дорогая, притом по собственному опыту, что вы запросто перевираете любые высказывания. Вы уже успели сотворить парочку недоразумений между мной и Семёновым.

(Семёнов – это зам Кацкуна по социальной демагогии.)

Директриса и бровью не повела.

- Какой же ваш официальный ответ, Геннадий Серафимович?

- Ответ? Сам Господь Бог вам ничего в Интерклубе выделить не сможет!

(А про себя думаю: потому что не захочет!)

- Вы, значит, мне говорите «нет»?

- Именно так.

- Ну, хорошо! Посмотрим!

Она величественно покинула мой кабинетишко. Меня слегка трясло. Если эта мокрица – спасибо Подошвинову за эту меткую характеристику – получит здесь, в Интерклубе, чего она хочет, то только путём смещения директора либо ликвидации всего заведения. В перестройку всё возможно.

Но сценарий моего смещения им придётся целый год лепить и клеить: я не Ласкарёв.

Не шёл этот разговор у меня из головы.

И позвонил мне Лев Сергеич Ласкарёв.

- Слушай, как ты решаешь там... просьбу театра?

- А что за просьба?

- Выделение комнатёнки.

- Ну, во-первых, просьбы не было. Были угрозы. А ты сам, что ли, не работал здесь?

- Неужели не можешь сделать ничего?

- Да ты серьёзно?!

- Гена, я серьёзно вполне. Послушай!.. Ну, ладно. Оказались они подлыми жалобщиками, неблагодарными... Значит, сами сожрут себя – рано или поздно. Тогда их только легче будет выставить. А пока – не связывайся, не подставляйся, понял? Мы с тобой сколько лет друг друга знаем?.. Ты мне веришь?

- Лёва, не в этом же дело! Действительно комнаты нет. Ты что?! Опять же, сейф под сигнализацией – он един и неделим на всё здание. По этому пункту специальная оговорка в плане у охраны... Кстати, правду говорят, будто лицедеи получили ссуду от Кацкуна? Тридцать пять тысяч?

- Говорят... – уклонился Ласкарёв.

- Это пятая часть всего нашего бюджета. А нам на ремонт не дал и десяти – жалких полторы тысячи освоил.

- Ну ладно, это всё веники, – перебил Лёва. Ты у себя будешь? Я заеду. Ой, нет... не смогу! Завтра буду у тебя. Лады?

Вопреки уговору, он приехал в тот же вечер. Видно, клевал кого-то чей-то жареный петух.

- Слушай, Лёва!.. Почему я ничего не знал? Обвиняют меня в проволочках, а сам я – ни сном ни духом!

- Извини, но это я оттягивал, не хотел тебе забот... Кацкун действительно говорил, что надо им дать помещение.

- Тебе говорил! А почему не мне?

- Он это только месяц назад сказал. А тебе я не говорил, думал, эта дурь забудется. А он, вишь, не забыл, видно баба эта в него крепко вцепилась.

- Постой, а месяц назад – это кто же был в клубе директором? Почему он прямо мне не сказал?

- А ты его спроси! Просто так вышло. Ты, видно, редко у него бываешь?

- И потом – какие-то слухи, со ссылкой на тебя, будто он тебя назначил куратором над нами – точнее, надо мной... Нет, думаю, этого не может быть, это враги поссорить нас хотят! Неужели мне Лёва не сказал бы!

- Я и не говорил, чтоб не огорчать тебя этой ерундой. Ну, взбрело что-то в голову начальнику!..

- Однако же то, что взбрело начальнику, в клубе услышали от тебя!

Честный друг Ласкарёв не знал, куда деть свое лукавое лицо.

- Слушай, Ген... Плюнь и разотри! Мы сколько лет друг друга знаем?

- Много лет. Да только знаем ли?

Ласкарёв оправился и теперь смотрел с укоризной:

- Ой-ой-ой! Ну так что решать-то будем?

Бодро это прозучало: «будем».

- Нечего решать.

- Ну, смотри. Тебе тут жить. Вызовет Кацкун тебя на ковёр и даст хорошего втыка.

- А я не возьму. Втыка тем дают, кто всегда в готовности.

- Ну, тем лучше!

Мы разстались, уже зная друг друга гораздо лучше, чем когда-то в университете.

И не очень-то вызовет меня Кацкун, а пригласит!.. Так-то вот, товарищ... Ласкарёв. Хотя стоять придётся одному, никакое профсоюзное начальство ломать копья за меня не станет.

     *     *     *

- Как ты, Гена, вдруг постарел! – говорит Наталья рано утром. Муж проснулся от взгляда жены в упор. – Раньше все удивлялись, что муж у меня как мальчик, а теперь – морщины, проседь...

- А где морщины? – спрашивает Салабин. Он не привык задерживаться у зеркала, а тем более – засматриваться…

- И там, – говорит жена. – И тут, – показывает.

Во время бритья смотрит из зеркала не парень уже, а мужик, каких на улице – на полтину дюжина.

- Очень муженёк мой постарел на этой дурацкой работе, – продолжает жена, ни к кому не обращаясь.

- Бремя ответственности, обвалы да неприятности! – отвечает муж, легкомысленно принимая её слова за сочувствие к себе самому. – А ты посмотри, как осунулся Горбачёв!

И спрашивает себя, что это за штука – жизнь, и что, интересно, говорится об этом у Нострадамуса? А то и спросить ведь не у кого.