Как мы помним, шли последние месяцы – а теперь уже и недели – пребывания Салабина на посту. Вы устали, читатель... Устал и я. Зачем же я пишу, а вы читаете? Думаю, всё дело в том (или даже пусть не всё дело, а хотя бы часть), что происшедшее со страной и со всеми нами по-прежнему не даёт нам покоя: вызывает споры, до сих пор ожесточённые.

Даже молодёжь, её определённая часть, пытается в этом разобраться – тогда как вся она, молодёжь, без исключения, вместе с нами барахтается или плавает среди паводка последствий.

Хлебнули этих последствий даже нижние чины из «товарищей», имеющих право бывать в Интерклубе. Раньше, бывало, проходя мимо «капитанского салона» и слыша бормотание за дверью, Салабин знал, что помещение занято и входить нельзя, а теперь такого почти не бывало, зато нижние чины «товарищей», числом не более двух, чаще засиживались в баре-дискотеке за беседой не слабее сорока градусов.

Однажды Салабин, увидев их лица и проникшись сочувствием, к ним даже подсел и попытался их утешить: не бывало, мол, в истории такого, чтобы государство могло в специальных службах не нуждаться.

- Да где оно, государство? – с горечью промолвил молодой чекист, по имени неизвестный, а Салабин не знал, что и ответить.

Он мог бы сказать, конечно: а не вы ли, товарищи, обещали нам безопасность государства? – но чувствовал, что это будет с его стороны неоправданной жестокостью.

Теперь нельзя уже с точностью установить, был ли этот разговор до или после выдачи секретов КГБ американскому послу, но выражение лиц было уже тогда вполне упадочническим.

Гораздо более весёлой, полчаса спустя, была беседа с Ильёй Почемучкиным и его спутниками – девушкой Валей и молодым кругленьким господином Колшиным.

Едва представившись директору, Анатолий Колшин был сопровождён Почемучкиным в туалет. Вернувшись, Почемучкин стал формулировать заказ буфетчице, чем вызвал неудовольствие своей спутницы:

- Мы зачем сюда пришли?!

- Валенсия, дорогая, – во всю ширь улыбнулся Почемучкин, – мы, конечно, привели сюда Толю в туалет, но надо же познакомить директора Геннадия с будущим начальником городской культуры!..

И обернулся к Салабину:

- Мистер Колшин не сегодня завтра станет в городе главным по культуре, это я вам говорю!

- Главным в городе – из Смольного, или главным из Мариинского дворца? – не растерялся Салабин.

- А товарищ, оказывается, не прост! – подмигнул неизвестно кому Почемучкин, так что Салабин даже оглянулся. – Из Мариинского! – который переедет в Смольный!

- Ты тоже, Илья, не прост, как я погляжу!

- Да, он такой! – подтвердила Валя-Валенсия, а Почемучкин приласкал её колено.

Подошедший к столу Колшин сел и уставился на свой стакан:

- Это сок? Или что за моча?

- Толя, это коктейль в твоей пропорции!

- Травишь ты меня, от туалета к туалету не добежать!..

- Толя, как можно – при даме? – Почемучкин деланно сложил могучие губы в бантик.

- Так она же по-русски не понимает! – загоготал Колшин. – А я по-япона-мать не умею!

- Я что – на японку похожа? – обиженнос просила Валенсия.

Почемучкин сделал страшные глаза и, сильно картавя, угрожающе выставил подбородок:

- Это я не педераст?! Это вы – не педераст!

Салабина передёрнуло. Колшин захохотал.

- Ничего не понимаю! – сказал Салабин. – Товарищи, вы компрометируете заведение!

- Это из анекдота! – пояснил Колшин. – В честь знакомства, могу рассказать!

- Нет, нет, не надо! – предостерегающе поднял руку Салабин. – Илья, а где твои прошлые товарищи, где этот экскаваторщик?..

- Что я слышу?! – грозно и грузно повернулся к Почемучкину Колшин. – Ты дружен с экскаваторщиком?!

- Да нет, он писатель. Пристаёт, чтобы я о нём в «Смене» полосу дал, а я от него прячусь.

- При всём нежном к нему отношении, – подсказал Салабин.

- Именно! Напишу я о нём, ладно, напишу, хотя поезд его ушёл. Однако настырность его может убить моё нежное к нему отношение. Кстати, Геннадий, у меня к тебе деловое предложение... Ты ведь хорошо владеешь по-английски? Я к тебе завтра зайду на пару минут, лады?

- А что за дело?

- Три странички русского текста...

- ...перевести на японский! – договорил Колшин и загоготал.

- Если бы! – откинулся назад Почемучкин. – Мы ставим только реальные задачи.

- Я буду завтра после шестнадцати, - деловито-безцветным голосом сообщил Салабин. – Пока ещё буду...

- А что такое? – насторожился Почемучкин.

- Да хочу расплеваться с этим заведением! Приходят сюда неосторожные знакомые и меня компрометируют!

Илья повернулся к приятелю:

- Толя, придётся тебе рассказать анекдот!

- Ни в коем случае! – поднял руку Салабин. – Уйти отсюда – моя заветная мечта. Да только некуда.

- Толя, скажи ему! – попросил Почемучкин.

- Отсюда нельзя уходить! – директивным тоном сказал Салабину Колшин. – Вас ждут великие дела!

- Так уж и ждут! – усомнился Салабин, чувствуя, однако, что Колшин говорит не пустые для себя слова.

Только цена этих слов могла быть равной нескольким рюмкам спиртного.

- Илюша, нам пора! – вмешалась Валенсия.

- Йес, май дарлинг! – сверкнул зубами Почемучкин. – Значит, Гена, завтра после шестнадцати!..

Они подхватили свои мешки и сумки – каждый был со своей кладью – и отчалили.

А Салабин – хоть и пришлось ему за них рассчитаться –  тут же забыл о них.

Директор – посреди хоровода странных персонажей, и посему автор, относящийся к нему с некоторых пор достаточно критически, директору по-прежнему сочувствует. К моему удивлению, Гена не всегда оказывается на той высоте, на которую я мысленно в жизни его помещал. Но ради данного ему обещания, я стараюсь ничего интересно-важного не выкидывать, а о том, что покажется мне необязательным, я вас предупрежу, читатель.

Время, здесь описываемое, казалось нам, воспитанным газетами прошлой эпохи, почти невероятным, а личности, проходившие мимо Интерклуба, заходящие на огонёк или вьющиеся вокруг Салабина, казались и просто невозможными – но что тогда говорить о времени настоящем?.. О!.. О!.. Только восклицать и давиться междометиями...

Но не будем забегать вперёд, у автора это неизбывный недостаток... Простите.

Потомок французской революции* Гавенякин мягко стелющейся походкой зашёл в Интерклуб, улыбнулся бабушке-вахтёрше и поднялся на второй этаж. Не видя Салабина в просторном зале дискотеки, он толкнулся в дверь директорского кабинета, где и застал Геннадия Серафимовича.                                                                                                                                          [* она такая же французская, насколько были русскими потрясения 1612-13 годов, 1905, 1917 и 1991-93 годов.]

Не смущаясь плохо скрываемой досадой на лице Салабина, он стал развивать свою идею:

- Геннадий Серафимович, директриса театра очень разочарована главным режиссёром...

- Оставьте эти глупости! Я устал от них!

- Но вы послушайте! – заговорщически перешёл на шёпот Гавенякин и восторженно выпучил глаза. – Он обнаружил полную несостоятельность! Провал за провалом. Нормальной публики он не хочет. Дисциплины в труппе – никакой. Хотя мы с ним приятели, но истина – дороже! У него никаких устоев, каждая репетиция – по новым канонам. А ещё говорит, что вы на него якобы доносы пишете!

- Директора доносов не пишут! Это на них пишут!

- Он же не понимает!.. Короче, Геннадий Серафимович, вот идея: наш проект ресторана надо обезопасить, подстраховать!

- Нет больше никакого проекта!

- Это потому, что он изолированно преподносился! Но если идею предложить «в пакете», то она пройдёт «на ура»! Нужны привлекательные соавторы. Почему бы не Ирина-директриса? Если выйти на Виктор-Якольча с объединённой инициативой, то каждый соавтор выигрывает в его глазах. А к тому же он теперь баллотируется на новых демократических выборах...

Салабин опешил от этой новости.

- ...и ему понадобятся силы для фронтальных выступлений. У Ирины прямой выход на Виктор-Якольча. Когда театр, ресторан и МКЦ объединятся в рамках избирательной кампании... Вы чувствуете?!.

Глаза Гавенякина метали голубые молнии.

- Сейчас я, по сути, предлагаю вам беспроигрышный билет!..  Это будет совместный проект Интерклуба и Фонда молодёжи нашего пароходства – понимаете?

- А вы в этом Фонде кем являетесь?

- Уже есть согласие Виктор-Якольча сделать меня исполнительным директором... Ну как, Геннадий Серафимович? И форма работы – прогрессивная, и утрём нос бездельникам из Горконцерта, Интуриста, всем! Притом накопления – не чужому дяде, а на собственное развитие! Ведь и вы, Геннадий Серафимович, и ваша зам – будете в руководстве нашего центра...                                  

Директор молчит. Гавенякин торжествует:

- Ну что – ресторан? Это так, довесок... Но, если хотите, в общем пакете предусмотрим. Но без глобальной подкупающей идеи – даже ресторана не открыть, это я вам говорю! Вот Ирина о приёме договорится, выйдем сообща на Виктор-Якольча – и начнём!..

Директору известно: молодёжные культцентры – как грибы-дождевики. Хозрасчёт плюс благоволение властей (теперь говорят: преференции).

Гавенякин собрался конкурировать с Горконцертом – а тот и сам, без Гавенякина, на ладан дышит. Как пароходство с Кацкуном. Зато начальники – не дураки: где сляпали кооператив, а где сбацали арендное предприятие. И дурики попёрли бурным потоком. Мимо кассы, мимо коллектива. Свой шанс улавливаешь, Салабин?

И, странное дело, Салабин – улавливает... Завтра ведь придёт референт Дома писателя – Почемучкин из Шереметевского дворца. А у Геннадия дома тлеет рукопись – «Где быть счастливым». Если не в России – то в Литве... Или это значит – «быть литовцем», то есть – где угодно?.. Вот пусть Почемучкин прокомментирует, с точки зрения японца. Может, из этого что-то и получится.

      *      *      *

В тот же вечер, ужиная дома и поглядывая в телевизор, Геннадий увидел сегодняшнего собеседника Гавенякина в другой ипостаси, согласно титрам на экране: «МИХАИЛ ГАВЕНЯКИН, политик».  Он участвовал в диспуте как председатель партии «За право выхода гражданина из СССР с территорией».

- Наташ, это что за канал? – спросил Геннадий жену.

- Это кабельное ТВ, – ответила Наталья. – Скоро триллер будет.

- Образованная ты у меня, – пробурчал Геннадий. – Совсем от рук отбилась, как я у Смольного.

Что делать с женой? «Пока не знаю, руки не доходят. Зато знаю, что в Интерклубе песня Гавенякина спета»

Пусть он даже дружен с Почемучкиным.

     *       *       *

Илья Почемучкин принёс несколько машинописных страниц (тогда, дорогой читатель, даже Горбачёв с делегацией гонял в Рейкьявик и на Мальту без компьютерного обезпечения, такое было время; зато, когда у сэшеайцев случился облом с компьютером, пригодилась механическая пишмашинка «советской» делегации и стопка листов копирки) штук пяток своих статей, критикующих Горбачёва.

- Это о чём? – спросил Салабин.

- Там всё сказано! – самодовольно произнёс Почемучкин. Гласность, понимаете ли! Даём по носу генсеку!

- Это которого ещё полтора года назад признали умнейшим и мудрейшим? – удивился директор Интерклуба моряков.

- Тогда был мудрейшим, а кто он сейчас, я там написал.

- А куда это?

- В ряд японских газет. Интерес в Японии к нашим делам такой, что любой материал о России, тем более – из России, проходит без вопросов. Гонорар, конечно, пополам! Мне важно зацепиться у них, понимаешь?

Салабин отметил, что Почемучкин говорит не о Советском Союзе, как привыкли «советские» люди, а о России, как принято на Западе.

- Значит, перевести на английский?

Почемучкин кивнул, глядя искательно:

- Да уж, пожалуйста!

- Хорошо, дома посмотрю. А может – и раньше, если получится. Кстати, Илья, у меня тоже есть маленькая просьба, – смущённо проговорил Геннадий, надеясь, однако, что его смущение незаметно. – У меня написано... написаны то ли путевые заметки, то ли очерк, то ли разсказ... Ты не посмотришь, как специалист? Ладно?

- Конечно, посмотрю. Это моя работа.

Забегая вперёд, следует сказать, что Салабин довольно скептически оценил содержание мелких статей Почемучкина. Критик ставил генсеку в вину малообразованность, неправильную речь, «тыканье» подчинённым, уклонение от ответственности, демагогию, отсутствие демократизма в собственном характере и отсутствие демократии в стране. Другими словами, он критиковал генсека за всё то, что впоследствии левые либералы назвали «совковостью». Это слово они позднее наполнили ещё и другими понятиями, равно чуждыми Западу и здешним левым либералам, – простодушием, патриотизмом, нестяжательством... А пока что Почемучкин обвинял генсека в нелюбви к правде.

Салабин подумал, что смешно упрекать Горбачёва в отсутствии демократии в стране. Или в нежелании говорить правду. Для Запада демократия – это выборы и парламент, а дальше хоть трава не расти: дальше область иных решений. А у нас теперь с выборами всё в порядке, даже Кацкун собирается свободно побороться с простым портовиком Оладьиным за место городского головы.

С другой стороны, Салабин даже раскаялся в том, что отдал собственную писанину Почемучкину «на экспертизу». Каков из Почемучкина критик, он понял из его статей. Особенно бросились в глаза слова писательского референта про «зыбучую глубь непопулярных решений» генсека. В другом месте повстречалась «глубокая зыбь». Он что – не понимает слов, которые пишет? Далась ему эта зыбь! Не качался он в лодке на зыби... Да и в крестьянской зыбке у него явно в роду младенцев не качали.

Было ясно, что Почемучкин, несмотря на его связь с красавицей Сумико, ничего от этой авантюры не получит: ни публикации, ни гонорара. Запад, который молится на Горбачёва, издаёт о нём хвалебные книги, не станет прислушиваться к беззубой критике российского выскочки. «Это вы сильно забегаете вперёд, Илюша Почемучкин! Время для критики генсека ещё не пришло, да и крыть его будут не за это – притом совсем другие люди.»

В то же время перевод с русского на английский представлял собой определённый вызов для англиста Салабина. Он за свою жизнь составил целый Монблан бумажек на английском языке, в том числе – и оправдательных, и обвинительных, но никогда не писал как журналист. Читать тамошние газеты, конечно, приходилось – даже студентом; а теперь уже в гостинице «Европейской» продавали «Нью-Йорк геральд трибюн» и «Дейли телеграф». Бывая от пароходства за границей, он почитывал их в самолёте, а потом запихивал в карман пальто. Но сам никогда не писал как журналист. Поэтому решил взяться  за дело по-серьёзному, обложился образцами иноземной журналистики и привлёк на помощь толстый том безотказного A. S. Hornby.

А больше об этом и нечего говорить.

       *       *       *

В клубе ждал его гость – Валентин Макарович когда-то рекомендовал Салабина в партию. Аж в конце семидесятых годов истекающего века. Чем ты истекаешь, век?..

Макарыч, ныне член совета ветеранов, пил «пепси» и неподвижно сквозь линзы очков смотрел видеоклипы с Тиной Тернер.

- Ну как ты, Гена? Как тебе тут?..

- Спасибо, Валентин Макарыч. Нормальный сумасшедший дом.

- Что же в стране творится, Гена, по-твоему?

- И это спрашиваете вы, Валентин Макарыч? Вы - рекомендовавший меня в историю?

- Кто же знал, что попадём в такую историю?

- Кто ж знал... Оказывается, умные тогда уже знали. И хорошо подготовились.

- Вот я и думаю: не надо было церкви взрывать... – заскрипел старик. – Ох, грехи наши тяжкие!

- Да, тут невольно подумаешь: не отнят ли разум у нас вообще!

- Ладно, мы накуролесили вдоволь... Хорошо, виноваты – мы не обижаемся на критику... Как хотело время – так мы и вели себя. Это мне одна журналистка разъяснила. Но молодёжь-то теперь – куда?.. Куда её поведёт? И кто? Нету примера и руководящего ума!

Макарыч подёргал себя за седой ус, словно проверяя, хорошо ли держится.

Он прокашлялся – и умолк на время. Но ведь пришёл он поговорить...

- А у вас тут, значит, одна инострань... – он выпрямил спину и огляделся. – Портрет Ленина в вестибюле – это хорошо. За это хвалю. А молодёжь меня беспокоит. Вот тебя беспокоит молодёжь?

- Особенно девушки, Валентин Макарыч!

- Во-во! – Макарыч не видел моей улыбки. – Проституция – это когда ж было видано в СССР?! Девушки меня очень беспокоят, Гена, очень!

- Не знаю, что и сказать... Молодёжь всегда непохожа... на идеалы отцов...

- Так что же – идеал неправ, по-твоему?

- А когда идеал был похож на комиссарские выдумки?

Макарыч поднял на Салабина свои толстые увеличительные линзы:

- Да, что называется – утешил!.. Хотя, может, таки утешил! Вьюнош ты этакий!

Музыкальный наездник Андрюша выключил экран и поставил аудиокассету.

- Ага, на французском! – обрадовался Макарыч.  – Все языки мира могу распознать – наплавался, понимаешь! – а ни одному не обучен... Вот закавыка! Теперь-то уж – куда?.. Про што он поёт?

- Даниэль Гишар. «Я не на Господа Бога в обиде, а на тех, проповедовавших мне о нём...»

- Во-во... – поникли плечи у Макарыча. – Знаешь что, директор, давай-ка выпьем мы с тобой за то, чтоб по-нашему было!

Салабин спросил себя, уверен ли он, что их желания полностью совпадут...

Макарыч не позволил угостить его, настоял, что заплатит сам.

- Тоска стоит в пароходстве, хоть совсем туда не ходи! – сказал он, отпив из бокала. – Тётки, правда, довольны: когда зарплату задерживают, то командировки в Париж и Лондон сочиняют. Да прогрессивку платят по шестидесяти процентов. Но мне шепнули уже, что скоро это кончится: Кацкун с выборами пролетит – и закрутит гайки. А его кадровую политику, как вышел в гендиректора, понять стало невмоготу. Если человек соображает – значит, надо убрать.

- Так и в стране то же самое, Валентин Макарыч.

- Так что, выходит – предательство?..

Не дождавшись ответа, Макарыч понурил голову.

Постепенно мы допили до дна, взглянули друг на друга, он хотел было обнять меня, но просто подал руку. Я взял его тщедушные плечи и сжал их ладонями: ни объятия, ни рукопожатия.

Проводив его до выхода, я смотрел, как брёл Макарыч, ссутулившись, к остановке автобуса.

Ищет старикан советскую власть, за которую всю жизнь агитировал, попутно её утверждая и осуждая. А рядом похаживает Петя Ступиньчук со своими шуточками: «Коммунизм есть электрификация минус всё остальное!».

Через неделю я с опозданием узнал, что Макарыча похоронили на Серафимовском кладбище, на четвёртый день после нашей встречи.

Зазвонил телефон.

- Слушаю!

Молчание. Но не мёртвое молчание – живое... Алло, алло!.. Собрался трубку положить, когда в ней тихо прозвучало:

- Геннадий...

- Да!

- Вот видишь: ты всё-таки пропал!

- Нет, я...

- А я хотела извиниться...

- Ну что ты говоришь!

- Мы не будем так больше, правда?

- Как – «так»?

Молчание.

- Вообще я не люблю по телефону, – говорит Салабин.

- А можно – я приеду?

- Я только не смогу уделить тебе должного внимания.

- Ничего. Ты руководи себе, как будто нет меня нигде.

- Ты с подругой?

- Нет, она уже уехала.

- Дворец к вашим услугам.

- Ты – хороший!..

Щелчок.

С минуту сижу неподвижно. Странность мира – это объективность. А самое странное в мире – сам человек.

В тот прошлый, единственный вечер я спросил её:

- А ты что, в самом деле так меня очень ждала на ваш семинар? Ведь мы не договаривались.

- Правильно!.. Но когда прощались, ты задержал мою руку в своей. Да, да! Я тоже не бесчувственная.

Да, могло такое быть: задержал руку!.. Это одиночество прорывается сквозь директорские блеск и нищету. Может, я безотчётно задерживаю руку любой хорошенькой женщины.

Но разве есть у тебя на это право, салабон ты этакий?

В дверь стучат – решительно, по-мужски.

- Войдите!

Это Володя Зеленков, председатель совета Интерклуба. Совет каждый год занимается проведением «рождественского бала» – и этим оправдывается его существование. В прошлом году я ничего не менял в ласкарёвской традиции, хотя бал устраивают вечером 24 декабря, по календарю католиков и протестантов. В этом году, когда я сваливать собрался, ничего менять в дурдоме уже не стану.

- Геннадий Серафимович, вам сколько мест резервировать для ваших гостей?

- Дайте подумать... В прошлом году я сколько забивал?

- Восемь, кажется. Два столика.

Припоминаю... Ничего не припомню.

- А в этом году, Володя, зарезервируйте ноль.

Володя смотрит, ничего не понимая: обычно народ выторговывает места для своих приглашённых.

- Чему удивляетесь, Володя?

- Необычное решение, Геннадий Серафимович.

- Меня тоже не будет, Володя.

- Как же так, Геннадий Серафимович? А ваше обращение?

- Свет-Михална выступит. Она как раз вернётся из Германии.

- А вы не передумаете? – не скрывая радости, спрашивает Володя. (Он уже присвоил себе мою мифическую квоту.)

- Кстати, Володя, вы знаете, где сегодня Горбачёв?

Володя стушевался. Нет ли тут подвоха со стороны директора?

Вижу, что не знает.

- Сегодня он у папы римского. Если кто спросит, так и говорите!

- Так и скажу, Геннадий Серафимович!

- Других вопросов нет? Ступайте.

Что делать, спрашивается, советскому лидеру у папы римского?.. А ведь что-то делает!

А что делает у себя в кабинете директор Интерклуба? Ведь ничего не делает!

Это он ждёт решительного женского стука в свою дверь. Час один ждёт, два часа... Всё-таки, слава Богу, подчинённые к нему в кабинет не валом валят, обычно кидаются с вопросами, когда видят его в дискотеке.

Третий час пошёл – директор успел отдохнуть и устать. Выходит он на простор танцпола... ... и видит за столиком Почемучкина с Колшиным.

Но продолжает вертеть головой: не прячется ли где-нибудь Галина?

- Геннадий Серафимович! – взывает Почемучкин своим резонирующим голосом, взмахивая большущей рукой. – Мы вас уже выглядывать заждались! – сообщает он подошедшему Салабину.

- Так я же был у себя!

- А мы не смели вас отвлекать! – деликатничает Колшин. – Теперь вот – другое дело!

- Мы с фуршета на Каменном острове! – с помпой докладывает Почемучкин. – Отмечали назначение Игоря.

- Вас можно поздравить? – обернулся к Колшину Салабин.

- Мы разве не пили на «ты» в прошлый раз?

- Никогда не поздно нáчать и кончить! – предлагает Почемучкин, передразнивая генсека.

Другими словами, начинается оживлённый шурум-бурум.

«Если он не обманул с назначением Колшина, то вдруг и японцы примут его статьи!» – мелькнула глупая мысль да в умной голове.

- Пока мы трезвы, господа и товарищи, – говорит Салабин, – принесу я то, что Илье обещал.

- Как? Уже? – изумляется тот.

Когда Салабин вернулся, Почемучкин сказал, что салабинский текст он прочёл наполовину, что это никакой не рассказ, а эссе, и что он приглашает Салабина посещать клуб молодых литераторов в Доме писателя.

- А эссе – это хуже, чем рассказ? – спросил Салабин.

- Это просто разные жанры. У тебя, Геннадий, эссе. – И он зачем-то повторил, утрируя это слово: - Эсé!

- Клуб молодых литераторов мне по возрасту не подойдёт.

- Ха! – сказал Почемучкин. – Ха, ха! Молодым писателем можно официально считаться, пока не разменял шестой десяток.

- А когда разменял – тогда либо классик, либо конь в пальто! – уточнил Колшин.

- Сначала брошу Интерклуб, тогда и  приду.

- Нельзя бросать Интерклуб! – ответил Колшин. – Ни в коем случае!

А больше ничего интересного сказано не было.