- Покажи мне твою руку.

Она долго разглядывала мою руку, сгибала её, изучая складки...

- Два брака и трое детей!.. Ах, детей уже двое? О!.. Значит – готовься ещё к пополнению! Ха-ха!.. А может. Я путаю: три брака и двое детей... Я всё уже забыла. А сам ты веришь в судьбу?

Отец Галины умер, когда она была в третьем классе. Обидно погиб и нелепо: у дочки на глазах подавился едой, глядя в телевизор... Они с дядей Николаем выпили – дядя сел в машину и укатил...

- Выпивши?! – удивился я.

- Так дядя же был начальник, его шофёр возил! – пояснила Галина. – Он уехал, а тут – такое! Как я бежала потом, догоняла машину, как моё сердце не лопнуло!..

Я молча сжимаю ей руку.

- Не догнала. Только маму и сестрёнку встретила – они ещё не знали ничего. Я так и не знаю: было это – или только страшный сон... Ну скажи, Гена, почему не везёт как раз хорошим и добрым людям, почему?.. Почему простого слесаря отметила судьба, а начальника, дядю Николая – обошла? Это так убивает!

- Так у тебя есть очень важный дядя?

- Перпендель он теперь, – махнула рукой Галина.

- Это что такое?

- Персональный пенсионер... У тебя, Геннадий, всё хорошо по руке выходит, всё хорошо. А почему ты так себя ведёшь?.. Тебя семья дома ждёт, а ты тут сидишь – а?.. Ты не любишь жену? А мою руку нечего разглядывать. Я всё уже знаю. Всё – плохо. Знаю, знаю!..

Её «линия жизни» терялась, дробилась посреди ладони, как Аму-Дарья в приаральских песках.

- Испугался, да?.. Вишь, какая редкость я в этой жизни. Я не задержусь на этом свете, мне многое не суждено, в том числе – одинокая старость... Что безумно утешает, конечно. И ты – не суженый мой. Никто мне не сужен, забыли меня на небесах.

- Ты веришь, что кто-то может быть забыт на небесах? – я искренне удивился, а она подняла голову и посмотрела на меня долгим взглядом.

- Я устала от этой жизни, от этого бардака, понимаешь? Мне всё кажется, что на земле – это жизнь понарошку, временная жизнь, как в примерочной кабине в магазине одежды... Ничего не стоит уйти: это всё равно, что забыть газовый кран завернуть. Или под пьяного угонщика попасть. Ведь недаром веками говорилось: мир иной – лучший мир...

- Нет у нас такого права!.. – твёрдо, убедительно возразил я ей.

- В конце концов, там все мои близкие – я этот мир иной всё лучше и лучше чувствую...

- А мама? – напоминаю я.

Галина вся уместилась на пятачке табуретки, руки вцепились в лодыжки, подбородок – упёрся в коленки, взгляд блуждает по блестящей столешнице...

При моём вопросе тень улыбки пробежала по её лицу.

- Мама – родной человек, она заботится, советует... Мне её жалко, а ей – меня жалко. Но тоски, как по папе, я такой не ощущаю. Мама с Надей близка, это старшая сестра. Меня, как младшую, она жалеет, но по-настоящему никогда не понимала. Или я, может, мистик?..  Не надо, не надо, прошу тебя... Мне всё это не надо. Или, может быть, надо, но...

- Не может быть, чтобы все твои близкие были на том свете...

Она поднимает на меня большие серые глаза.

- Да, все: папа... и Гия. Он умер от белокровия в семнадцать лет. Мы с сестрой знали их семью в Батуми... Ещё ребёнок, но уже спортсмен, кандидат в мастера, и представляешь – сгорел за одно лето... Перележал на пляже – ты можешь в это поверить? Ведь нашему солнцу далеко до батумского. И вот я, девчонка, моложе его лет на пять – в самолёте до Батуми сопровождаю умирающего мальчика. Как он умирал, как он умирал! И каких только свиней не перевидала я за этот рейс – даже врачи... Всё время его голову держала у себя на коленях. Когда он заболел, он стал для меня тем, кем я была для него. На всех моих привязанностях какая-то обречённость. Хорошо, что мы с тобой друг к другу не привязаны – по крайней мере, не сильно. Не ври, не ври. Давай помянем Гию!

Она показала, как надо делать: немного отлить из рюмки на пол... Мы молча выпили. Мне предстояло слушать...

- Я думала, что ты не позвонишь – и всё кончится. Даже надеялась! Так лучше будет для всех – для древности, для современности, для мироздания, – она улыбнулась. – У нас был такой блаженный профессор, ему ещё не было пятидесяти... Он любил это повторять: для древности, для современности, для мироздания. Но не говорил – для будущего. Наверно, сам себе накаркал – вот его машина и сбила. Но остался в мироздании – я чувствую. И что ещё меня убеждает в существовании лучшего мира – то, что этот мир такой беспросветно несправедливый. Погибают – лучшие, притесняют – лучших, а свиньи процветают. Значит, этот мир не настоящий, он – для свиней, перед которыми все лучшие, настоящие метают бисер... или – мечут? Может, в этом временном мире хорошие только проверяют себя, примеряют, да?.. Или их кто-то проверяет? Ты не думал об этом? И ничего ты не сделаешь, будь ты хоть боец, борец – и всё на свете! Всё так задумано – задумано, понимаешь?.. А почему – неизвестно. Может, всё потом откроется, но только – уже там...

Её голос оборвался... Помолчав, она прошептала:

- Скажи, ты чувствуешь бессмертие души?.. А я – уверена. И кто чувствует – тот ничего не боится. Тот знает правду. А правда – это только то, что бывает, некоторым, позволено знать. И я знаю, что уйду, и скоро. Хотя моё тело ещё... ладно, ладно тебе, красивое... оно ещё меня удерживает. Но это не душа, а только тело. Ты знаешь такое слово: блаженство? Вот между телом и душой такая разница, как между удовольствием и блаженством. Оставим удовольствие свиньям. Мы будем хорошими. Я так хочу.

         *       *       *

По центру города разставлены заграждения из автобусов и самосвалов, в спецавтобусах – люди в синей форме: где-нибудь на Мойке или на Дворцовой собирается митинг демократов или коммунистов. Гавенякин – демократ, но на митинг не пойдёт, он слишком хитрый, да и холодно ему. Мог бы пойти Салабин – но он не настолько демократ. Валентин Макарыч и Серафим Иванович умерли, но Салабин и не настолько коммунист, чтобы пойти вместо них на митинг коммунистов. Кацкун – ещё коммунист, но уже либерал, арендатор предприятия и преобразователь его в акционерное предприятие. Ему не до митингов.

Почему Салабин видит эти страсти? Он дважды был сегодня в центре города: забронировал Галине авиабилет к её маме в Брянск – а теперь из центра возвращается в клуб. Иначе не увидел бы митингов, они не для тех, кто ездит на работу и с работы, а телевизор вечером не смотрит.

На работе установилось странное затишье – словно перед бурей. Вопреки паническим ожиданиям переводчиц, иностранцы без нареканий ездят в газобаллнном «рафике». И то сказать: разве не таскаются европейские журналюги, всевозможные врачи и соглядатаи против нас воевать в Афганистане – глотая выхлопы советских и пакистанских БТРов? А там поядовитей любого «рафика»!

«Главрежь» Володя после астраханских гастролей смиренно убрал всё, что напакостил в «кинобудке», и словно пропал. Директриса Ирочка тем более не обязана присутствовать на репетициях, когда и если они происходят. Сотрудники перестали интересоваться будущим рестораном.

Но вымотала мне душу Галина. Она, видите ли, совсем другая, совсем не такая... какой показалась, когда мне досталась. Почти договорились до того, что, в общем, ничего и не было – из того, что было... Ей нужен папа, а не серый волк, поедающий Красных Шапочек.

От авиабилета она отказалась: ей самолёт не по карману, она – порядочная советская служащая. Полчаса ушло на то, чтобы она согласилась принять мою шефскую, или дружескую, или родственную помощь.

А когда должна была вернуться из Брянска – то не прилетела. Не то чтобы я мотался в аэропорт её встречать, а просто телефон её не отвечал.

Тем временем случилась небольшая казённая радость: пришёл циркуляр с приказом Кацкуна – о выплате работникам Интерклуба квартальной премии, в размере пятнадцати процентов к окладу. Теперь – дождаться, убедиться... А самое приятное в приказе – на усмотрение директора оставлялось, кому сколько повышать или понижать в пределах общей суммы.

И только к вечеру третьего просроченного дня телефон Галины ответил.

- Как съездила?

- А никуда я не ездила!

- Ха-ха! – сказал Салабин. Внезапно он вспотел. – А где же ты была?

- В Караганде!

Я задумался. Околпаченный мальчишка.

- Я тебе не верю. А как же билет?

- А я его сдала. Выручила два чирика.

- И всё же я тебе не верю. Ты не такая.

- И я тебе говорила то же самое. А ты и тогда не верил.

- Речь была о другом.

- Гена, ты очень хороший... может быть. Но что ты хочешь от меня?

- От тебя? – ничего. Не от тебя, а к тебе!

- Если ты мне купил билет на самолёт в одну сторону, то значит, я уже обязана...

- Ты не обязана. Ничем никому на этом свете. Это я знаю.

- Можешь спросить, как я добиралась обратно.

- Как ты добиралась?..

- О, это не рассказать! Билетов на самолёт не было ва-аще! Пришлось ехать плацкартным до Москвы, а оттуда – зайцем за червонец.

- Ужас! Никто в дороге зайчиху не обидел?

- Я сам а кого хочешь обижу! – хотела разсмеяться – и закашлялась. – Зато простудилась – видишь?

- Да, слышу.

- А ты как себя вёл? Тебя никто не обидел?

- Нет. Только приступы отовсюду – рок, фатум, судьба...

- Не ёрничай! – испуганно перебила она. – С ума сошёл!

Мы замолчали.

- Хочешь ко мне приехать? – спросила она.

- Угадала!

- Только купи каких-нибудь фруктов – у тебя хорошо получается. И, если не трудно, масла и сыра, ладно?

- Хорошо!

- Ну, пока.

- Да, а ты получила письмо?

- Ты письмо написал? – удивилась она. – Значит, мама получит. Она перешлёт.

Был вечер наедине – и время неумолимо клонилось к полуночи, чего она, казалось, не замечала. Впрочем, была добра и ласкова, укоряющее ласкова, одуряющее...

Телефон был унесён из общего коридора, стоял между нами – и вдруг он, внезапно для меня, зазвонил.

Галина схватила трубку, на лету округлив глаза в мою сторону.

- А лё!..

И прошептала, зажав ладонью микрофон:

- Это он – Лёша!..

Мне не надо было напрягать свою память. Лёша был тот самый, возникающий «раз в два-три месяца», неприкаянный как дервиш, её возлюбленный. Или, возможно, бывший возлюбленный...

Телефонный разговор у них уже завязался – и звучал он странно. Галина всё время задавала наводящие вопросы, как будто позвонивший нуждался в руководстве.

- Ты где? Ну и что? Замёрз, наверно? Погреться?.. «После полуночи» в цвете посмотреть? Приезжай, конечно. Если пошевелишься – успеешь. Пока.

Я смотрел во все глаза.

- И вот так всегда, – пряча глаза, сказала Галина, – вытягивай из него щипцами... И без предлога зайти не может, чудак! Пойдём покурим!

В кухне, зажегши сигарету, она выпустила дым к потолку:

- ТакЪ!.. Теперь он, значит, не посадит меня на колени: товарищ директор ревнует!

- Почему не посажу? Садись, пожалуйста!

- А я не хочу. Вот если б ты хотел!

- Ладно: хочу!

- Глупости это, – стряхнула она пепел с сигареты.

- Я что – должен уйти?

Она уставила на меня расширенные зрачки.

- Ну да!.. – пожатие плеч. – Я не хочу, чтобы он тебя видел.

- Я тоже не хочу его видеть.

- Видишь, как чудесно.

Пожав плечами, я встал.

- Ты уж извини, милый Гена, я не выйду тебя провожать!

Я натянуто улыбнулся:

- Может, и переживу! Но не очень надеюсь.

С женщинами в жизни никогда не скандалил. Хотя по молодости я в подобном случае, после разставания, костерил бы её на чём свет стоит.