- Геннадий Серафимович, поговорите с народом!.. – ехидно кричит Ступиньчук, без шапки на улице, явно подвыпивший. Вернулся из отпуска, но как-то замызган, потёрт и обстрижен. Откуда ему знать, что дни мои как директора сочтены.

Сжимаю его жёсткую пятерню:

- Народ отменён в семнадцатом году, остались тока трудящиеся!

- Трудящиеся? Где?.. – он демонстративно озирается.

В самом деле: вокруг – никого, только вдоль набережной степенно  приближается Павел Васильевич Чечёта, прапорщик в дипломатической отставке.

- Вы лучше разскажите, Пётр Иванович, где и кто вас так?

- А!.. Ничего интересного. Вы задержитесь маленько: нас водкой угостят – и думаю, не без икры!

- Кто?

- Да Витенька Подошвинов едет в Штаты.

- А, вполне здорова, значит, собака, что его покусала...

- Геннадь Серафимыч, докладываю! – трогает Паша меня за плечо. – Собака сдохла, тóись, но аж на восемнадцатый день! Медицина обсчиталась!

- Не медицина обсчиталась, а это Витенька собаку заразил! – возражает Ступиньчук.

- Спасибо, товарищи! – говорит Салабин. – Вы спасли моё доброе настроение.

- А откуда оно доброе? – спрашивает Ступиньчук. Паша на такой вопрос не осмелился бы.

- Друзья, только между нами: я увольняюсь! – говорю я им, притом понимая, что выпускаю почтового голубя.

Друзья переглядываются.

- А вы на банкет не опоздаете? – спрашиваю их.

- Не-а, Геннадий Серафимович! Это тут рядом, – отвечает Паша. Тоже, значит, приглашён.

- А как же отвальная, Геннадий Серафимович? – спрашивает Ступиньчук.

- Кому сказал, тех и позову!

- И это главное, Геннадий Серафимович! – одобряет Паша.

- Как сказал бы горбатый... – добавляет Ступиньчук.

Я отправляюсь к мосту, они – в другую сторону. Оглядываюсь: они скользят по гололёду, хватая за локти друг друга... Всем ли я сказал о своём уходе – сам лично?.. Переводчицам – не собирался, заместителю и парторгу с профоргом – сообщил. Неужто я так и не повидаюсь с Иваном Ивановичем?.. С Дурдиным?  Надо проверить хотя бы ласкарёвскую байку о потайном ходе из дворца с выходом на канал к привязанной гондоле... пока есть такая возможность.

      *       *       *

Геннадий вынул заслонку из пазов и прислонил её рядом к стене. Лаз был таков, что можно было в него пролезть, только подтянувшись горизонтально на локтях, не шевеля ногами – только опираясь на пальцы ног. «Однако не думаю, – сказал себе Салабин, – что пивной король мог так перемещаться...»

Преодолевая этот странный рубеж, но почувствовал, что задыхается. Очутившись внутри тёмного помещения, Салабин в изнеможении затих на полу, из последних сил перевернувшись на спину: пол был покрыт ощутимым слоем пыли, вдыхать её очень не хотелось.

Когда успокоилось сердцебиение, он открыл глаза, но не увидел ожидаемой тьмы – напротив, стены как будто испускали тусклое свечение. Он привстал, чтобы быть подальше от покрова пыли, прилипавшей к пальцам. «Не на что присесть...» – подумал он.

Встав для начала на корточки, он поднялся во весь рост и огляделся. Размеры помещения не поддавались оценке: из-за недостатка света их нельзя было измерить хотя бы на глаз – да и был этот свет каким-то призрачным, проникающим и не дающим тени. Этот свет, окружавший Салабина со всех сторон, был, по сути, сумерками. Но едва Салабин перемещался в сторону, эти сумерки начинали мерцать, словно взвесью каких-то мельчайших блёсток.

«Ба!.. Стоило ради этого корячиться!» – сказал он себе...

Дрожание этих блёсток временами сгущалось, обещая некую картину, образ, но стоило Салабину сместиться, как всё исчезало. Так бывает, когда смотришь на голограмму, прилепленную к сертификату или этикетке, – Салабину же вспомнилось его давнее увлечение фотографией: когда смотришь на эмульсионную поверхность негатива, то под определённым углом зрения – и углом освещения – картинка сверкнёт подлинным изображением.

Образ в сумерках становился то явственнее, то темнее, но приближался он или удалялся, решить было невозможно. Наконец, Салабин настолько к нему привык, что стал способен не только видеть, но и слышать:

- Наконец-то ты здесь, дорогой мой человек!..

_____

От автора: Последующий текст этой заключительной главы целиком принадлежит перу Геннадия Салабина, он потрудился её выписать со всей завершённостью. Автор позволил себе только убрать одно-два повторения и незначительно изменить порядок слов.

_____

Как разсказать о странных чувствах, овладевших мною? Мне стало легче дышать, словно я был не в тесном пыльном помещении, а в чистом поле...

Мне не было страшно, потому что этот голос не шёл со стороны, а будто звучал во мне. И чтобы мне спросить или ответить, не нужно было открывать рот: я слышал собственные мысли, вопросы и ответы – уже звучащими, и точно так же слышал мысли, то есть ответы, этого неизвестного образа, в котором я признавал Дурдина. Не было сомнений, что мы слышим мысли друг друга. Я не только не говорил – в привычном смысле слова, но, мне кажется, даже не дышал.

- Дурдин? Иван Иванович? – спросил я его.

- Онъ самый. Рабъ Божiй Иванъ многогрѣшный.

- А я...

- Не представляйся, молодой человѣкъ. Въ той жизни мы всѣ на свой счётъ – заблуждаемся. Мнѣ предстоитъ больше сказать, тебѣ предстоитъ больше послушать. Попытаешь, поисповѣдуешь меня!

- Кто я, чтобы исповедовать?

- Ты – посѣтитель, обѣтованный мнѣ. Многогрѣшный азъ не вселился въ горнiя селенiя, мытарства прохожу...

- Разве они так долго длятся? Разве не сорок дней?

- У вѣчности сутки – другiя.

- И нет никакого соответствия?

- Самое прямое соотвѣтствiе, не сомнѣвайся. Но не равновеличiе. Мнѣ сказано: будешь мытарствовать, Иванъ, покуда не посетитъ тебя нѣкiй мужъ въ помраченiи... Заблудшiй, но не погибшiй. Придётъ – ещё не погибшiй, но заблудшiй, а ты исповѣдуешь ему свои грѣхи и его предупредишь, притомъ самъ полагать будешь предѣлы общенiямъ вашимъ. А ты же, Геннадiй, много вопросовъ принёсъ о себѣ, но имѣешь право задать только одинъ.

- Разве я не задавал уже вопросы?

- Я говорю о важныхъ вопросахъ. А чтобы ты, по невѣжеству своему, не задалъ настоящiй, серьёзный вопросъ, на который людямъ данъ уже отвѣтъ, –  ты тогда вѣдь потерялъ бы свою единственную возможность спросить! – ступай обратно: читать Писанiе и Притчи Господни. Ты хочешь понять богоподобiе... Создатель безконеченъ и безначаленъ, человѣкъ же имѣетъ начало и конецъ. Но человѣкъ подобенъ Ему. Какъ такъ? Чѣм эта тайна разрѣшается?

Неожиданно для себя Салабин дал ответ:

- Богостремлением.

- Видишь ты истинно. Этимъ разрѣшается. А ещё – упованiемъ и молитвой. Часть богостремленiя – это молитва, и богостремленiе – часть молитвы.

Блаженъ, кто вѣруетъ, не мучаясь вопросами. Ты сможешь мнѣ задать одинъ вопросъ, касающiйся тебя, и одинъ, касающiйся мiрозданiя. Разстанемся – и ты вернёшься въ мiръ, а я – по волѣ Божiей... Мытарства мои прохожу за мой грѣхъ орошенiя пивомъ совѣсти народной и за жалкую мою благотворительность – вмѣсто благодѣянiй.

Вопросы обо мнѣ задавай смѣло – и я открою тебѣ мой урокъ и твои преткновенiя.

- Какие преткновения? – спросил Салабин.

- Ты почему родительскихъ могилъ не посѣщаешь? – прогрѣмѣлъ голосъ въ ушахъ, или въ душе, у Салабина. – Добро бы ты молился о нихъ – но ты даже не молишься! Такъ сходи на кладбище и выдави слѣзу изъ камня!..

Сердце Салабина словно сдавила чья-то железная рука – и тогда голос произнёс:

- Вотъ теперь ты понялъ, что чувствую я на протяженiи моихъ мытарствъ!.. Тѣ же самыя угрызенiя... Твои вопросы, молодой человѣкъ, я буду упреждать, чтобы самъ ты не задалъ ненарокомъ важнаго вопроса о себѣ или об мiрозданiи.

Какъ можетъ  малый и конечный человѣкъ вместить въ себѣ  безконечнаго Создателя? На это отвѣтилъ Господь: упованiемъ и молитвой. Постъ – это часть упованiя. Кто мало вмѣщаетъ, тотъ всегда много спрашиваетъ, но вмѣстить услышанное и полученное – ему некуда.

- Иван Иванович, я раньше не понимал и не умел понимать, но теперь понимаю.

- Радуйся! Но это обольщенiе, молодой человѣкъ. Человѣкъ можетъ Писанiе читать каждый день – и всякiй разъ понимать по-новому. Ты вѣдь не понимаешь, зачѣмъ сюда пришёлъ. Дастъ Богъ – поймёшь когда-нибудь.

Салабин чуть было не сказал о желании проверить потайной ход – но устыдился*, а Голос не стал его стыдить.

     [Сноска:  * Салабин, много раз проезжая по набережной противного берега, всегда видел глухую каменную кладку почти вертикальной береговой стенки, без малейшей хотя бы площадки куда бы ступить, без подобия хотя бы ступенчатого спуска к воде, без намёка на какой бы то ни было проход в этой стенке. Да и цену экскурсиям краеведа Ласкарёва он знал весьма. Да и не это постороннее соображение заставило его сунуться в загадочный лаз, а собственное побуждение открыть хоть маленькую свою «антарктиду» в этом крохотном, до конца не изследованном дворце. Уйдя из него насовсем, он бы уже не мог себе это позволить. (Прим. авт.)]

- Ты уже рѣшилъ оставить это мѣсто – и правильно рѣшилъ! – продолжил Голос. – Мѣсто это нехорошее, но я этого и самъ не видѣл, пока жилъ въ Петроградѣ. И музыка у тебя нехорошая, это моё самое большое мученiе, послѣ моихъ угрызенiй – твоя музыка эта. Гдѣ я буду, когда мы оба покинемъ это мѣсто, я не знаю – но мнѣ думается, что безъ этой музыки всюду будетъ лучше.

Не безпокойся о тяготахъ сегодняшняго дня, не страшись неизвѣстности, завтра будетъ страшнѣе – а ты не бойся. Страшись душу отдать похитителямъ – всё остальное не страшно. Понимаешь ли? – ты самъ ещё этого не знаешь, но поймёшь.

Твой начальникъ-мучитель попадётъ въ узилище, но не надолго, потому что это будетъ не судилище ради правды, но ради мести.

(«Товарищи!» – подумалось Геннадию.) Болѣе скажу: онъ ещё получитъ свою толику дальнѣйшихъ душевредныхъ почестей, обзаведѣтся третьей семьёй, совмѣститъ званiе «президента судоходства» съ управленiемъ колбасной фабрикой. Вотъ чѣго надо страшиться въ жизни, молодой человѣкъ!

Ты видѣлъ большое сходство между высокосидящiмъ шельмой и своимъ начальникомъ – это правда, они близнецы – и мнѣ не дано понять, который хуже.

Назови мнѣ, молодой человѣкъ, свой наибольшiй недостатокъ, свою самую большую уязвимость.

- Я влюбчив, – сказал как на духу Салабин.

- Вѣрно, – согласился Голосъ. – Уязвимость. А что твой наибольшiй грѣхъ – подумай самъ…

Наступила пауза, в течение которой Геннадий не знал, что и думать...

- Твоя любимая Литва претерпитъ, но не будетъ при этомъ единственной потерпѣвшей. Если бы ты видѣлъ Камчатку, Арменiю, Молдавiю – въ нихъ бы тоже влюбился… Дѣтей своихъ ты любишь безъ мѣры, забывая, что дѣти наши намъ не принадлежатъ: мы всѣ принадлежимъ Создателю.

Голос возвысился:

- Мiръ намъ тоже не принадлежитъ, всѣ попытки имъ завладѣть есть безумiе предъ Богомъ.

Кто думаетъ, что овладѣл мiромъ, здѣсь получаетъ только скрежетъ зубовъ. Теперь говори, о чёмъ ты хотѣлъ меня спросить – и о чёмъ хочешь теперь?..

- Не могу, Иван Иванович... о чём хотел – о том теперь я понял... а о единственном насущном – я не готов... Простите меня!

- Тогда слушай! Вспомни: сколько разъ тебѣ въ жизни что-то не давалось...

- Девушки мне не давались. А позже давались – не те...

Голос умолк, а Салабин опять устыдился.

- ...вспомни, какъ въ жизни тебѣ что-то не давалось, какъ ты мучался безотвѣтной любовью или пустыми ожиданiями. А потомъ убѣждался, что это было къ лучшему, благодарилъ судьбу, а надо было – ангела... Потому что провиденiе недоступно людямъ, а плотскiя и тщеславныя упованiя наши – это слѣпота духовная. Тебя ангелъ-хранитель никуда не отпускалъ, а если бы отпустилъ – ты могъ бы сейчасъ оказаться въ свитѣ своего начальника, нелюбимаго ныне, или окончилъ бы давно свою жизнь въ состоянiи аффекта, изпепелённый страстьми!.. Ты былъ бы другiмъ человѣкомъ – или вовсѣ уже не человѣкомъ, но жребий твой Свыше – въ другомъ... Всякъ свѣрчокъ знай свой шестокъ!

Ты забылъ своего одноклассника Ваню Болотнаго...

Мгновенное воспоминание больно укололо Салабина... Ваня самовольно ушёл из жизни в десятом классе, когда обнаружил свою мужскую несостоятельность, но ещё прежде – невзлюбил своё Отечество, отождествив его с правящей партией... Доступные ему богатства жизни – наука, любовь семьи, поэзия – показались ему слишком ничтожными, чтобы продолжать существование, и он отверг Создателя, уйдя в небытие...

- Мiръ прекрасенъ, потому что iерархiченъ, мiрозданiе тоже iерархiчно – потому и прекрасно... На землѣ не принято объ этомъ думать и трудно это видеть. Что такое iерархiя?

Въ закатныхъ странахъ она сводится къ субординацiи... тогда какъ являетъ собою –  совершенство. Мiръ состоитъ изъ неравныхъ частей – и потому онъ прекрасенъ, потому интересенъ, потому онъ устойчивъ и связанъ воедино. Не могло бы получиться мiрозданiя изъ одинаковыхъ частей.

- Как верно! – выдохнул в изумлении Салабин.

- Химiческiе элементы неодинаковы, небесныя тѣла неодинаковы, люди неодинаковы – и поэтому Мiръ живётъ.

Теперь – о людяхъ особо. Люди не просто разные – у нихъ разный вѣсъ и величина. Я не о пудахъ, не о вершкахъ говорю: объ ихъ священномъ вѣсѣ, о священной величине. Ведь iерархiя – что это значитъ? Священный порядокъ.

Большое много вѣситъ – и потому притягиваетъ малыхъ. Сила вещей и сила идей зависитъ отъ гравитацiи...

- Понимаю! – в восторге воскликнул Салабин. – Я ведь тоже инженер!

- Что движетъ нами и небесными тѣлами, что удерживаетъ насъ отъ хаоса? Гравитацiя. Что есть гравитацiя? Сила священнаго порядка. Земля – въ безконечномъ паденiи къ Солнцу, но ей упасть и сгореть не даютъ другiя небесныя величины.

«Как похоже на человека!» – подумал Салабин, и услыхал эхо своей мысли – как будто прыгающий мячик в зале.

- Гравитацiя обезпечиваетъ совершенство мiрозданiя, молодой человѣкъ, и поэтому совершенство требуетъ неравенства частей. Но когда iерархiя нарушается, искажается – а у людей это постоянно происходитъ, и чѣмъ дальше, тѣмъ больше – то случаются великiя бѣды.

- А как это искажается?

- Когда величина и вѣсъ не согласуются съ мѣстомъ.

- Это как я в Интерклубе, – сказал Геннадий. – Или Кацкун в пароходстве. Или...

- Видишь истинно! – ответилъ Голосъ. – То же самое въ исторiи съ географiей. Оборотись отъ полюбившейся тебѣ Литвы и погляди на Польшу. Вѣками она жаждетъ занять неподобающее мѣсто и отвергаетъ гравитацiю Руси, предпочитая быть зависимой отъ тяжестей далёкихъ. Но это – поперёкъ законовъ естества и совершенства, и потому исторiя поляковъ – это исторiя несчастiй и пораженiй.

Эти искаженiя не только портятъ людей, но также искажаютъ земную кору: когда Польша захочетъ подчиниться дальней гравитацiи, то въ землѣ произойдут опасныя натяженiя... Но это и для твоей Литвы урокомъ не станетъ.

- Я понял, Иван Иванович! Но жаль, что это так. А отчего у Земли горячее ядро – откуда там быть теплу?

- Законный вопросъ. Но какъ движется Земля? – по орбитѣ въкругъ Солнца. Посмотри только на Солнце и Землю: Земля постоянно поворачивается къ Солнцу то одной, то другой стороной – стало быть, возникаютъ гравитацiонныя напряженiя внутри планеты. Но остальные тѣла и вся галактика тоже вызываютъ множество перемѣнныхъ напряженiй въ центрѣ тяжести Земли – вотъ ядро и раскаляется.

- Как здорово! – по-мальчишески восхитился Салабин. Чувствуя себя уже вполне непринуждённо, он спросил:

- А что такое мытарства?

Наступила гробовая тишина. Её нарушил звук упавшей где-то капли – и вздох испуга и раскаяния, вырвавшийся из груди Геннадия.

- Теперь ты задалъ свой единственный вопросъ, – съ нѣкоторымъ сожалѣнiемъ сказалъ Голосъ.

Словно ожидавшийся от Салабина вопрос должен был быть о другом.

- То, что я тебѣ скажу, воспринимай какъ иносказанiе. Мытарства называются воздушными, потому что ихъ претерпеваютъ между небомъ и землёй, среди непогоды, создаваемой падшими духами, – въ ихъ борьбѣ за душу усопшаго. Иными душами эти бѣсы овладѣваютъ безъ борьбы, если души тѣ всецѣло предали имъ себя ещё на Землѣ. Тогда вмѣсто непогоды ихъ въ одно мгновенiе уноситъ смерчъ, потому что нѣтъ никакого заступничества ангеловъ.

Обычные же грѣшники уносятся за атмосферу и терпятъ орбитальное паденiе къ оставленной ими Землѣ, чтобы созерцать свою истекшую жизнь.

Ты въ школьномъ опытѣ видѣлъ: камень и пёрышко въ безвоздушномъ пространствѣ падаютъ съ одинаковой скоростью. Такъ и эти души перемещаются до конца своихъ мытарствъ. Такъ и я, многогрѣшный Иванъ, перемѣщаюсь тамъ – и уже близится мой Судъ. А здѣсь я исполняю епитимью Судьи моего.

Живи, молодой человѣкъ, и помни: горе надо принимать какъ данное Свыше, но не предаваться горю. Не предавай себя горю, дорогой человѣкъ! Создатель насъ видитъ – и потому обращайся къ Нему!

Ты же видишь – смерти нѣтъ, потому что душа безсмертна. Не бойся жизни, ничего не бойся въ жизни, ничего не бойся въ смерти – которая есть не то, что вы думаете. Но у тебя, милъ человѣкъ, ещё есть право на личный вопросъ...

(Геннадий хотел спросить о Галине – но устыдился, а Голос тоже упоминать её не стал... Ведь сказано же: «смерти нѣтъ, только есть угрызенiя совѣсти». А наипаче – у тех, кто прожил без совести.)

 - Можно спросить, зачем я живу?

 - Твоя миссiя, какъ и у всякаго на Землѣ, – выкреститься изъ человѣчества въ Жизнь Вѣчную...

Голос утишился и, падая в душу, произнёс:

- Ты увидишь ещё пугающiй разцветъ технологiй и паденiе духа человѣческаго, но не бойся ничесоже: Богъ не выдастъ – и прогрессъ не съѣстъ! Ступай съ миромъ.