На новом месте жительства Салабиных Наталья сидела без работы – и ей как будто (с непривычки, думалось Геннадию) это нравилось.

Зато Геннадию не очень нравилось, что та малость накоплений, собранная на несбывшееся поступление в жилкооператив, почти вся уже растаяла.

Также не нравилось Геннадию, что у Натальи появилась нежданная подруга – разведённая жена из Зугдиди, некакая Лия Самсоновна, выгуливавшая собачку и дочку в их общем дворе. Большинство неоправданных, по мнению Геннадия, покупок жены были спровоцированы советами Лии Самсоновны. Бывало, что Салабин, не обнаружив в холодильнике ничего, кроме остатков молочной каши, говорил себе: «Понятно, засиделась у Лии Самсоновны» и брался чистить картошку – один или вместе с Ростиком.

Нигде у Салабина не указано, какая именно покупка жены вызвала у него особое возмущение, однако записано, что ответила жена в ответ на его упрёки. По скромному мнения автора, её ответ вполне заслуживал увековечения:

- Ты забываешь, что мы живём на одну твою зарплату!

- Я забываю?! – изумился Геннадий.

Он даже не нашёлся, что ещё сказать. И что тут скажешь? – просто шальная пуля пролетела.

Архивы Геннадия свидетельствуют, что за время, остававшееся до подачи им заявления об увольнении, не произошло ничего существенного – помимо того, что составляет данную главу.

Во-первых, для очистки совести Геннадий позвонил председателю баскомфлота, специально из кабинетика Свет-Михалны: мол, не в службу, а в дружбу – что случилось с нашей квартальной премией, нельзя выведать у нашего дуче?

- Подожди до послезавтра, – сказал председатель, – мы с ним на открытии памятника увидимся, там уж я его не выпущу...

- Спасибо! Игорь, а что ещё за памятник?

- Павшим морякам, что у главных ворот.

- Так я его ещё вон когда видел!

- Он официально ещё не открыт. Я так полагаю, что открытие приурочивалось к ожидавшейся победе на выборах.

Салабин присвистнул. Настроение поднялось:

- Спасибо, Игорь, что напомнил!..

Он глянул на Свет-Михалну с непонятным ей задором:

- Бог не выдаст – свинья не съест, Свет Михална! – и вышел из её комнатки, задрав подбородок и глупо улыбаясь.

Сам он не пошёл на открытие памятника: оно было назначено среди рабочего дня для приглашённых лиц, а Игоря в баскомфлоте застал только на следующий день.

- Ну как, открыли памятник?

- Да. Спросил я его насчёт вашей «прогрессивки».

- И что?

- Ну... Переступил с ноги на ногу – и выругался по матушке. А тут ему и микрофон подвернули для торжественного слова. Так что, Гена, извини...

- И ты меня тоже!..

Значит, ропот на корабле, а в адмиралтействе – отчуждение и отторжение.

Но какая это, в сущности, мелочь – Салабин и его Интерклуб! После горбачёвского Съезда, шоковых откровений с экрана, отпуска оптовых цен и неповышения розничных – вся страна выпала в нерастворимый осадок.

Салабин проходит по залам и коридорам – кажется, что стены и люди разступаются, ничто и никто не пытается его остановить. «Потому что я – фигура умолчания», говорит он себе.

Проходит к себе, садится за стол и смотрит в окно на снегопад...

       *       *       *

- Можно Геннадия Серафимовича?

Её голос!

- Я у телефона.

- Это вас Галина Ивановна беспокоит.

- Рад слышать, Галина Ивановна.

- Вы заняты?

- Маленькое совещание... Вы можете перезвонить через... минут пятнадцать?

- Хорошо!

Если позвонит – поговорим... А не позвонит – значит, не судьба. И точка.

Перезвонила.

- Гена, я хотела извиниться, что вела себя такой свиньёй.

Сразу припомнилось: «Оставим удовольствие свиньям!»

- Это когда же?..

- Ну... Понимаешь, я иногда не могу себя остановить! Сама себе противна – а не могу.

- Понимаю.

- Мне мама звонила.

- Да?

- Она случайно вскрыла твоё письмо.

- И... что?

- Ты меня слышишь? Мама случайно вскрыла твоё письмо... ...которое случайно пришло. Мама в восторге от твоего письма.

- Вот как!

- Слушай, не будь таким!.. Ну да, я такая-сякая, но я... Гена, я сожалею.

- Я тоже. И тоже не знаю, о чём.

- А знаешь, на улице снег идёт.

- Значит, ты говоришь из своей комнаты.

- Я всегда звонила тебе, только унеся телефон к себе.

- Соседки стесняешься.

- Нет, не поэтому.

- Ну и что ещё?

- Мама мне твоё письмо вслух не читала, но говорит, что очень-очень хорошее письмо. Говорит: ты со мной не захотела поделиться, дело твоё, но, судя по письму, он – ты, значит – должен быть очень хороший человек. Она так считает.

- Конечно: откуда ей знать!

- Она перешлёт письмо.

Я молчу. Смотрю на снег за окном.

- Как почта у нас работает – уму непостижимо.

- И как, и зачем.

- Гена, ты меня не бросай совсем, слышишь?.. У каждого своя пустота, не всегда найдётся кто-то, чтоб её заполнить. А ты – такой! Хотя ты предан семье, работе – или партии там, не знаю!.. Я поняла: ты ко мне приходил, но ты себе не изменял – и вообще никому – ты именно такой. И знаешь что: я тоже тебе не изменяла. А что Лёша – он мальчишка! Он уехал на Север – в Певек. Он мне маленький остаточек заполнял, всего лишь. Ты согласен?

- Ещё не знаю.

- Ты не приедешь?

- Нет, не приеду. А ты, если будет настроение, звони.

- Ладно. Ты тоже звони.

- Пока.

- Пока.

Снегопад не кончается. Рабочий день давно закончен. Вика Лунина, безвинный и безсменный парторг, поднимается по лестнице мне навстречу.

- Вы такой необычный сегодня, Геннадий Серафимович: можно подумать, что иностранец!..

- Что за странный комплимент, дорогая Вика, да ещё из уст парторга! – говорю я, а потом начинаю думать над её словами: – Нет, не иностранец! Просто я принял решение!..

- Как парторг, я обязана знать! – отвечает Вика и в шутку, и всерьёз.

- Обязательно, Вика! Обязательно! – и я скатываюсь колобком по лестнице.

Шутка разошлась на две стороны: Вика в библиотеку, я на улицу.

     *      *      *

Тот разговор по телефону с Галиной оказался предпоследним. Через несколько дней она позвонила сказать, что уезжает в командировку. По правде говоря, это уже и не было разговором, а только сообщением.

Когда примерный срок командировки истёк, Геннадий позвонил к ней на работу:

- Скажите, а Галина Ивановна из командировки...

- Она у нас больше не работает.

- Галина Иванна? Вы не путаете?

Объясняться с ним не стали, повесили трубку.

Что делать?.. Надо голос изменить.

- Простите, могу я попросить Галину Ивановну?

- Молодой человек, вам русским сказано: не работает!

- А давно уволилась?

- Почти две недели назад, по сокращению.

- А где она сейчас?

- Не знаю.

Пошли гудки.

Странно. Даже смешно. Вы понимаете: смешно! Эй, вы, кто там есть?.. Странно... Как звали её соседку? Да это и неважно...

- Здравствуйте! Галину Ивановну, пожалуйста!

- Она здесь больше не живёт.

- А вы Полина Васильевна?

- А вы кто?

Она ничего не знает. Галина уехала – и всё. Осталась ли прописана? Возможно. Соседка это не выясняла, ей незачем.

Можно её разыскивать, но это глупо и даже подло. Там, где сейчас Галина, я никто. А здесь – какой ни есть, но отец Ростика с Лялькой.

И, в конце концов, я же принял решение. Заявление об уходе уже в баскомфлоте, осталось только срок отбыть, установленный законодательством...

Успокойся, Геннадий Салабин... Ты для неё – не гравюра, не фотография: просто зарисовка мелом, а это ненадолго. Просто – уехала, а тебя забыла стереть – и ты мучаешься. Больше мучаешься самолюбием, конечно. Какая может быть любовь?.. А? Не ты ей нужен, Салабин.

Но что всё это значит? Потрясти мужика – пусть на прощанье переживает сюрприз. Жестокий народ – эти свободные бабы.

Или всё не так? И, совсем наоборот, ты должен молиться на неё, на эту мудрую женщину, подарившую тебе столько недель странного существования – и ничего не взявшую взамен.

Ничего не взявшую?!

Но ведь что-то исчезло! – в моём доме, в мире моём исчезло, вместе с её исчезновением. А ты для неё – потеря лёгкая, как выдох...

Подожди-ка... Ведь она тоже немалого лишилась. Ведь её сократили! Что-то ведь было в её разсказах, которые ты слушал вполуха. Ты любил её глазами, ты лепестки срывать любил, и много пропустил мимо ушей. Она же говорила о сложностях на работе. Но ты оставлен в неведении: можешь заподозрить что угодно, даже фиктивное замужество и выезд в Израиль.

В конце концов, какая разница? Одно несомненно: тобой пренебрегли. И согласись: очень правильно сделали. И сам ты должен жить правильно. Тебя избавили от сцен на грани драмы и комедии. Скажи спасибо.

Куда пойти? Пойду на Дворцовую, на площадь безумия... Чтобы с ума не сойти. «Партия, дай порулить!» – «Не надо нам оружия!» – «Кто не кормит собственную армию – будет кормить чужую!» («А что – ведь правда!» - соглашается Салабин.) – «Рынок всё урегулирует! Рынок избавит нас от врагов!» – «Новых буржуев – долой!»

Салабин из одного наваждения попадает в другое. Стоя под Главным штабом, он озирается и встречает взгляд стоящего рядом человека – как будто ровесника, с богатой, но уже поседевшей шевелюрой.

Тот печально улыбается – с рукой, воздетой к Александровской колонне:

           - И ангел кроткий зрит прискорбно

             С Александрийского столпа,

             Как в межусобице позорной

             С червлёным флагом – триколорный

             Скрестила буйная толпа...

- Стихи хорошие, – отвечает Салабин.

- Да не о хорошем! – встряхивает шевелюрой поэт.

- Согласен.

Он пожимает руку поэту – и восвояси уходит.

Потом он разсказывал, что пожалел о поспешном уходе: можно было познакомиться с поэтом, который чем-то походил на Пушкина, может – был его потомком, какие-то черты напоминали Александра Сергеевича. И можно было обсудить с поэтом проблему Александрийского столпа: учившая Гену в школе Надежда Александровна считала, что Пушкин имел в виду не Александровский столп в Петербурге, а знаменитый в античности маяк в египетском городе Александрии. Это уже советские «литературоведы» приписали Пушкину иронию, адресованную колонне в честь Александра Первого...

Но как бы то ни было, поэт помог Салабину отвлечься  от мыслей слишком личного порядка.