Но не мог же Борис Леонидович писать совсем не думая. Какими-то реальными достоинствами Николай Николаевич должен был все же обладать, чтобы вот так лихо и сразу оказаться вознесенным на уровень московской университетской профессуры? Таких достоинств Борис Леонидович обнаружил у него, если считать их по-пастернаковски на «штуки», ровно три. Познакомимся с ними, а заодно и с тем, как Борис Леонидович умеет придавать значительность тому, что никакой значительности не содержит. Во-первых, Николай Николаевич «был священник»! Действительно, когда-то он им был. Но разве быть священником в глухой российской провинции почетнее и значительнее чем профессором в столичном университете или, тем более, писателем с мировым именем? Правда, Николай Николаевич, как пишет автор, был священником не простым, а «прошедшим толстовство и революцию». Но какой вес имеют эти слова? Через «толстовство» прошла вся Россия. А что касается российских революций, то в них Борис Леонидович так и не разобрался, как следует, путал их одну с другой и забывал, когда они были. Священнического сана Николай Николаевич лишился задолго до того, как в России прогремела первая в 1905 году революция. Так что пройти революцию в сане священника, как об этом написал Пастернак, Николай Николаевич не мог. В то время, когда Борис Леонидович об этом говорил, а было это в 1903 году, до первой русской революции оставалось еще целых два года. Так что не поучаствовать в этой революции, а пройти мимо нее Николай Николаевич мог лишь дождавшись, когда эти два года пройдут. И мимо октябрьской семнадцатого года революции он проскочит так же лихо, как мимо декабрьской пятого. Пройдет он ее на квартире у Живаго, ожидая, когда же она (эта революция), наконец, закончится, чтобы можно было выйти на улицу, не боясь, что тебя подстрелят.

 Едва ли не главным «достоинством» Николая Николаевича, по мнению автора, было постоянное его стремление «идти дальше». Правда, в чем выражалось это «идти дальше» автор не объяснил. Получилось у Бориса Леонидовича так, будто «дальше» в гордом одиночестве в России шагал лишь один Николай Николаевич Веденяпин, а убогая российская элита топталась на одном месте, провожая его скорбным взглядом. Когда же происходили события, мешавшие Веденяпину идти «дальше», вроде революций пятого или семнадцатого годов, устраивавшихся теми, кто «дальше» идти не хотел, он, переждав их в тихом месте, опять упрямо продолжал идти «дальше».

 Закончил Пастернак свой величественный дифирамб во славу Николаю Николаевичу вот такой эффектной и, очевидно, казавшейся ему умной декламацией: «Он жаждал мысли, окрыленно вещественной, которая прочерчивала бы нелицемерно различимый путь в своем движении и что-то меняла на свете к лучшему и которая даже ребенку и невежде была бы заметна, как вспышка молнии или след прокатившегося грома» (стр.11). Любил Борис Леонидович произносить звонкие, тешившие его, как ребенка погремушки, слова. Мысли он (Николай Николаевич), может быть, и жаждал, но утолить эту жажду и удивить детей и невежд, как это ему хотелось, так и не сумел. Эта декламация, как и все предшествовавшие ей разговоры, затеянные автором во славу Николаю Николаевичу, так и осталась звонкой, но ничего не выражающей словесной игрой. Очень уж похожи все эти разговоры автора на звуки, издаваемые пустым бочонком, катящимся по булыжной мостовой. «Словами и видимостями», как мы убедились, довольствовался сам автор, а не университетская профессура, которой он приписал это отличие.

 Легкость в мыслях у Бориса Леонидовича была просто необыкновенная, под стать Хлестакову. Во всем, что он сказал о Николае Николаевиче, прав он был лишь в одном, в том, что со всеми теми, кого он противопоставил своему герою, у Николая Николаевича действительно «не было ничего общего», хотя, как заявил Борис Леонидович, «думал он на все их темы». Одной этой фразы о том, что «думал он на все их темы» вполне достаточно для того, чтобы понять: сам-то Борис Леонидович думать был совсем не горазд. Великость Пастернака, провозглашенная его фанатами, ярко высвечивается в этом сочиненном им эпизоде со знаком «наоборот». Выглядит он тут дилетантом, мыслящим на уровне подростка, затеявшего вдруг писать книгу для взрослых.

 * * *

 «Он (Ника. – В.С.) был сегодня сам не свой и предшествующую ночь не спал» (стр.20). Понимать это предложение приходится так: «Сегодня он был сам не свой и поэтому предшествующую ночь не спал». Эту фразу просто напрашивается развернуть наоборот: «Предшествующую ночь он не спал и сегодня был сам не свой». На следующей странице Пастернак опять написал о Нике вот так забавно: «Он подражал матери в склонности к высоким материям и парадоксам». Но склонность – штука серьезная: она либо есть, либо ее нет. Изображать склонность, ее не имея, – не просто, особенно, если ты еще мальчик тринадцати лет и о высоких материях и парадоксах, и о возможности изображать склонность к ним имеешь весьма смутные представления. А вот у самого Пастернака такая склонность явно была: парадоксов в его романе не счесть. Но Пастернак никому не подражал: он был уникален в своих особенностях.

 * * *

 «…Лара без труда мыла посуду, помогала в мастерской и ходила по маминым поручениям» (стр. 20). Посуду «без труда» не помоешь. Пастернак, очевидно, хотел сказать, что Лара делала эту работу легко, без видимых усилий, может быть, даже играючи, но не сумел написать об этом, как ему хотелось. И еще о многом и много раз он напишет не так, как было бы нужно.

 * * *

 «Всходило солнце, и землю в парке покрывала длинная, мокрая от росы, петлистая тень деревьев. Тень была не черного, а темно-серого цвета, как промокший войлок» (стр. 20). Попробуем расшифровать то, что Пастернак написал о тени. Была она, очевидно, единой, состоявшей из перекрывавших друг друга многочисленных теней от росших в парке деревьев. Можно ли назвать такую тень длинной или короткой? Она ведь была необозримой. Автор, похоже, вообще плохо понимал, что такое тень. Тень в парке – это не освещенная прямым солнечным светом земля под деревьями. Если солнце уходит за тучу, в тени оказывается вся доступная обзору местность. Но красок своих она не теряет и серой не становится, так как тень не имеет цвета. В парке цвет (зеленый, а не серый) был не у тени, а у травы, росшей под деревьями. Все, что находится в тени, имеет свой естественный цвет. Тень не материальна, она не может быть ни мокрой, ни сухой. Мокрой от росы была не тень, а трава под деревьями, и была она мокрой не только там, где была тень, но и на солнце тоже. Так всегда бывает по утрам. Это еще не все о тени, читаем дальше.

 * * *

 «Одуряющее благоухание утра, казалось, исходило именно от этой отсыревшей тени на земле с продолговатыми просветами, похожими на пальцы девочки» (стр. 21). Ни отсыреть, ни благоухать тень, конечно же, не может, но, допустим, что так могло автору показаться. Но как быть с просветами? Всем приходилось видеть игру на земле солнечных лучей, пронизывающих кроны деревьев. Эти «просветы», как их назвал автор, никогда не бывают одинаковыми по форме и, тем более, одинаково продолговатыми, как пальцы девочки. Форму они имеют обычно самую разную и постоянно меняющуюся при шевелениях листвы. То, что они были похожи на пальцы девочки, автор придумал, так уж сработало его воображение. Правда, на «придумал» это совсем не похоже. Чтобы придумать, надо думать, а подумав, написать так было бы нельзя. Дело ведь даже не в том, как выглядели эти просветы. Пастернак почему-то (не вследствие ли склонности к парадоксам) считал, что у мальчиков и девочек пальчики имеют разную форму.

 Борис Леонидович имел университетское образование (выше вроде бы некуда), но когда речь заходила о солнце, луне, погоде, траве, деревьях, свете, тени, облаках, тучах и прочем, одним словом, о матушке нашей природе, выяснялось, что ни о чем из того, что в своей совокупности она нам демонстрирует, он не имеет правильного представления и пишет обо всем, как невежда, причем, невежда, каких свет еще не видывал. Не надо сердиться на меня за такие слова, в их обоснование я приведу доказательства более чем убедительные. Поскольку разговор у нас шел о тени, продолжим эту тему. «Луна стояла уже высоко на небе… У порогов казенных каменных зданий с колоннами, окружавших площадь, черными коврами лежали на земле их тени» (стр. 141). Площади, как правило, имеют четыре «бока». Чтобы у всех выстроившихся по бокам площади зданий тени лежали у их порогов, надо, чтобы в небе стояла не одна луна, а четыре: по одной с каждого боку. Кто еще, кроме Бориса Леонидовича, мог бы сочинить такую очаровательную ляпу? И «бока» у площади тоже придумал он. Слово «бок» Борис Леонидович понимал как-то диковинно. Про повозку он мог написать, что она была «с высокими боками». Мог написать и так: «Она (уже не повозка, а женщина. – В. С.), поглядела по бокам…» (стр. 217). Если бы женщина, смотревшая по бокам, стояла на площади, можно было бы подумать, что она любуется боками этой площади. Но площади не было. Под «боками» автор тут, очевидно, понимал все то, что находилось справа и слева от поглядевшей «по бокам» тетки.