[06] Комаровский тоскует по Ларе...

Комаровский тоскует по Ларе. ««Лара», – шептал он и закрывал глаза, и ее голова мысленно появлялась в руках у него, голова спящей с опущенными во сне ресницами, не ведающая, что на нее бессонно смотрят часами без отрыва. Шапка ее волос, в беспорядке разметанная по подушке, дымом своей красоты ела Комаровскому глаза и проникала в душу» (стр. 48). Как утверждают литературоведы, о степени писательской одаренности можно судить по отдельному фрагменту, вырванному из контекста. С этим утверждением можно и согласиться, но, все-таки, об одаренности автора лучше судить не по одному фрагменту, так как постичь многогранность таланта по одному фрагменту нельзя. Но для выявления писательской бездарности одного фрагмента может вполне хватить. Приведенной выше пары фраз вполне достаточно для того, чтобы навсегда вписать имя Пастернака в число великих графоманов России.

 * * *

 «Собака удивилась, остановила на нем (Комаров­ском.− В.С.) неодобрительный взгляд с земли и не­охотно поплелась сзади» (стр. 48).

 Собака удивилась не без оснований. Если понять автора буквально, то полу­чится очевиднейшая нелепица, будто собака стояла на земле, а ее хозяин (Комаров­ский) не находился тут же рядом на земле, а парил над нею в воздухе.

 * * *

 «Ловеласничанье Комаровского где-нибудь в карете под носом у кучера (может быть, за его спиной? – В.С.) или в укромной аванложе на глазах у целого(?) театра пленяло ее (Лару. – В.С.) неразоблаченной дерзостью и побуждало просыпавшегося в ней бесенка к подражанию» (стр. 49). Дерзость, совершающуюся на глазах у «целого театра», нельзя назвать неразоблаченной. Да и не могла Лара позволить себе такой дерзости. Дерзила она, не «на глазах», а укрывшись от посторонних взоров в глубине укромной ложи, так же, как делала это в карете, прячась за спиной кучера. Соблазн пленявшей Лару дерзости в том и заключался, что зрители были рядом, но не видели ее «ловеласничанья» с Комаровским. Обидел Пастернак свою героиню, приписав ей порочащую ее нескромность: «на глазах у целого(!) театра». Я не думаю, что обидел он ее сознательно. Просто в очередной раз не сумел написать, как было надо, и не понял того, что получилось у него, как не надо.

 * * *

 «В гостинице все было занято. Многие оказались в их (Лары и ее матери. – В.С.) положении» (стр.53). В «их положении» могли оказаться лишь они сами. Другие могли оказаться лишь в таком же или похожем положении.

 * * *

 «Он с каждою отдельно поздоровался за руку прочувствованно и неуклюже…Вернувшись в зал, мастерицы стали подвязываться шалями и вскидывать руки над головами, продевая их в рукава тесных шубеек» (стр. 53). А можно ли поздороваться за руку с каждой, но не отдельно? Нельзя? Так зачем же тогда здесь это слово? И почему у всех мастериц были одинаково «тесные шубейки»? Ответ напрашивается очевидный: тесными они были по той же самой причине, по какой у всех провожавших чету Живаго на Урал, ноги «были сунуты в широченные валенки». Для Пастернака нормой были крайности. Все на свете в его изображении выглядит сдвинутым в ту или иную (как правило, за пределы возможного) сторону. Такой была его творческая позиция, как у всех графоманов. А руки, при надевании шубеек, вскидывают не над головами.

 * * *

 «На одном из перекрестков их остановил сторожевой патруль. Их обыскали, нагло оглаживая их с ног до головы ухмыляющиеся казаки» (стр.54). Три раза здесь повторяется слово «их». Неуместность и ненужность этих повторений особенно заметна во втором предложении. Не почувствовать этого просто нельзя. Но Пастернак, увы, не почувствовал. Таких повторов у него бывало и в разы больше. И «оглаживали» «их» казаки, тоже как-то странно – «с ног до головы», а не с головы до ног, как об этом обычно говорят, и как это всегда делают.

 * * *

 «Блаженны поруганные, блажны оплетные» (стр. 55). Из издания в издание перекочевывает эта (после запятой) не имеющая смысла пара слов. Что имел в виду Пастернак сказать трудно. Скорее всего, читать тут надо: «блаженны оклеветанные». У редакторов же рука не поднимается править нелепую «орфографию» «гения». Боясь прикоснуться к его строчкам, они оставляют в романе без исправлений очевиднейшие опечатки вроде: «…у входа торчал над раковиной край (кран. – В.С.) действующего водопровода» (стр. 469); «…о драконьем логе (логове, конечно же. – В.С.) под домом» (стр.447). Сохраняются и другие опечатки. На стр.287 вместо очевидного «объяснений», напечатано несуразное – «обозначений», хотя подсказку – «объяснений» автор дважды повторил в этом абзаце.

 * * *

 «Дом братьев Громеко стоял на углу Сивцева Вражка и другого переулка» (стр. 55). В Москве тьма других переулков! Так какого же из них? Но не будем гадать. Дальше, примерно десяток страниц Пастернак посвятил этому дому и проживавшему в нем семейству Громеко. В доме жили два брата Громеко. Одного звали Николай Александрович, а другого Александр Александрович. Оба были «профессора химии». Александр Александрович был отцом Тони, ставшей впоследствии женой главного героя романа Юрия Живаго, а его брат Николай Александрович был холост и упомянут автором в романе один лишь раз на стр. 55, после чего вдруг бесследно исчез, словно испарился. Александр Александрович и Тоня распоряжались домом, где вместе с ними вроде бы жил Николай Александрович, так, словно Николая Александровича вовсе не было, и в этом доме он никогда не жил. О братьях Пастернак дальше написал так: «Громеко были образованные люди, хлебосолы и большие знатоки и любители музыки» (стр. 55). Братья регулярно устраивали у себя дома музыкальные вечера. Очередной такой вечер должен был состояться «в январе тысяча девятьсот шестого года, вскоре после отъезда Николая Николаевича за границу…» (стр. 55).

 Николай Николаевич был одним из главных героев романа, он приходился дядей Юре Живаго. С семейством Громеко Николай Николаевич не имел тесных отношений, и их музыкальных вечеров не посещал. Напрашивается вопрос, а почему вдруг автор вспомнил о нем, рассказывая о братьях Громеко? Не напутал ли тут Борис Леонидович? Уехал-то за границу, очевидно, не Николай Николаевич, а Николай Александрович. Наверняка ведь так оно и было. И сразу становится понятно, почему имя Николая Александровича в романе больше не упоминается. Чудны дела твои, Господи! О том, что авторы могут перепутать своих героев, мне даже слышать не доводилось. А Борис Леонидович оказался рекордистом: этот случай, когда он путает имена действующих в романе лиц, у него не единственный. Но путал он не только имена своих героев и героинь, разного рода смысловых несуразиц в его романе едва ли не больше, чем описанных в нем событий. За примерами далеко ходить не надо, продолжим разговор о музыкальном вечере, состоявшемся в доме Громеко в 1906 году.