Как обрушивается с горного склона грязевой поток, всё сокрушая и поглощая на своём пути, так «рыночные реформы», увлекая мелких и крупных руководителей жаждой личной выгоды и возможностью нежданной поживы, разрушили и изуродовали экономику державы. Чуть ли не каждое подразделение когда-то единого Научно-производственного объединения «Электросила» превратилось в самостоятельную «лавочку».

После многочисленных совещаний и согласований, после хождений по цехам, подписания и неподписания актов приёмки измотанный за день Григорий Ефимович, вернувшись вечером в гостиницу, всё порывался позвонить друзьям, но не звонил.

 «Чего зря теребить, – рассуждал он. – Повлиять – ни на что не повлияешь. Сами не звонят, значит, вопросов нет. Значит, всё идёт по плану». Однако щемящая тревога за судьбу Городка холодной тяжестью лежала где-то в подреберье и мешала работать.

В пятницу, расплатившись за гостиницу, Зацепин решил прогуляться по Питеру. Билеты, заранее приобретённые для него вежливыми питерцами, лежали в кармане, и торопиться было некуда. Шагая Невским проспектом к Московскому вокзалу через Мойку, канал Грибоедова, Фонтанку, Григорий Ефимович любовался городом.

Зима, как и в Москве, в этом году здесь обосновалась непривычно надёжно. Во дворах возвышались неубранные сугробы. Наносы снега на карнизах и балконах сдвинутыми набекрень папахами посверкивали в огнях реклам.

– Какого чёрта!? – стал злиться Григорий Ефимович. – Собрание давно закончилось. Понимаю, может ещё быть всяческая организационная возня, но пора бы и позвонить, проинформировать хотя бы. Ладно, дотопаю до вокзала и позвоню.

Но мобильник заверещал раньше. Звонил Лукашевич. Вместо обычного громогласного: «Ха-ха-ха, привет! Как ты там?» – он совершенно не свойственным ему кисло унылым голосом спросил: «Ты когда приезжаешь-то?»

Холодная тяжесть из подреберья переместилась к горлу. Григорий Ефимович даже прокашлялся и, отодвигая главный вопрос, хрипло ответил.

– Я уже почти на вокзале. Поезд в двадцать три пятьдесят пять. Завтра в восемь буду в Москве. Около десяти – дома. – И замолчал. Лукашевич тоже молчал.

– Ну, какого рожна ты молчишь? – взвился Зацепин. – Что собрание? Как прошло? Результат какой?

Трубка молчала. Времени – всего-то секунды. Но как быстро мелькают мысли. Неужели провал? Почти месяц напряжённейшей работы – вхолостую? Неужели эта мафия всё предвидела, упредила и оказалась мудрее? А если собрание не удалось, как действовать дальше?

И тут в трубке  прорезался истинный Лукашевич.

– Ха-ха-ха! Всё великолепно, Григорий! Аукциона не будет. Победа, Гриша! По-бе-да!

– Вот злодей! – взорвался Зацепин. – Вот садист! Послушай, я приеду – бить тебя буду. Долго и больно. Палкой. А если б у меня не было такого спортивного сердца? А если б я сейчас рухнул от инфаркта на Невском? Нельзя же так издеваться! Рассказывай…

– Гришка, победа блистательная. Ничего эта банда противопоставить не смогла. Думали – пришли в стадо, пощёлкали бичом, погрозили, посулили и пошли делишки свои творить… Ан – не вышло. Это было даже не сражение, а чётко организованные манёвры. Сработали наши колокола! А вообще-то ничего я тебе рассказывать не буду. Мы на тебя обиделись. Ни разу не позвонил даже… Заходи завтра сразу к Андрюхе. Я буду там. Ну, пока. До завтра.

Григорий Ефимович улыбался. Он был счастлив. И ему стало грустно. Но он хорошо знал это своё состояние. Так было всегда. Радость – в работе,  в поиске, в преодолении. Радость – в достижении победы. А победа – это блаженная передышка перед новой неизбежной радостью.