И потекла неторопко счастливая, на взгляд Маруси, жизнь, в которой надо было матери-одиночке растить двоих сыновей. А на самом деле жизнь ей предстояла тяжёлая, невыразимо сложная: у других руки опускаются, хоть в петлю, хоть в омут, а Маруся только улыбалась да приговаривала: «Ничего, ничего, всё хорошо! Справимся как-нибудь», радовалась и песни пела,  качая двуспальную кроватку, да на ночь молилась. 

Слава Богу, что сыночки  дояркины на козьем молочке росли крепенькими да здоровенькими, да и у мамаши молока было хоть отбавляй, третьего корми. Ребятки почти не хворали, ночью криком не будили мать, давали ей выспаться после дневной запарки.

                                                              71

Собралась Мария детей регистрировать (тянуть с этим делом не советовали) – опять же Голубев. Он теперь каждый день возвращался со службы ночевать в свой дом, чтобы поближе быть к Марусе.  В доме у него со старых времён остался телефон, и он всегда мог  Марусе позвонить, не мозоля глаза ей и соседям своим появлением в её доме.

Вот везёт её Голубев в загс регистрировать пацанов и спрашивает по дороге:

- Марусь, а какое отчество детям запишешь?

- Какое надо, такое и запишу. Какое положено.

- Марусь, запиши их Юрьевичами.

- Останови машину, я дальше с тобой не поеду.

- Ну, ладно, ладно, успокойся. Как ты с ними пойдёшь?

- С Божьей помощью.

- Упрямая ты.

- Какая есть. Мы же договорились, что ты оставишь меня в покое.

- Так точно, товарищ лауреат Госпремии. Но времени много утекло, многое изменилось. Я же не предлагаю тебе жить со мной. Только…

- Оставь. Мне это зачем надо? Чтобы все Устьи опять встали на дыбки?

Юрка, не бросая руля, запел: « От людей на деревне не спрячешься…»

- Уеду я от вас. Забьюсь куда подальше, работу всегда найду.

- Это точно, тебя такую знатную с руками оторвут. Только не уезжай, Маша, перетерпи.

- А тебе что от этого?

- Сама знаешь.

Несколько километров ехали молча. Потом Юрий Васильевич снова спросил:

- А с именами разобралась?

- Конечно. Беленький – Ванечка, чёрненький – Гришенька.

- И как Иван по отчеству?

- Степанович.

- Да ты что?! – Голубев чуть не ударил по тормозам, уже ногу занёс, но взглянул, как Маруся держит детей в две руки, и сразу вспыхнуло: «Расшибутся!», и он только сбросил газ и мягко остановил машину. – Какой Степанович, откуда Степанович? – Чуть не в крик ударился он.

- Так он сам велел.

«Ладно, - подумал Голубев, - дальше не полезу, а то опять…» А что «опять», он толком не знал.

- Велел так велел. – И вдруг снова сорвался. – А Гришку запиши на меня, а, Марусь?!

- Дурак ты, Юрка. Разве мать в один день и час  может родить детей от разных отцов? Ты чего, с похмелья что ли?

- Нет, вчера не пил… к сожалению… - Помолчал и опять: - А Григорий Юрьевич звучит замечательно, скажи нет? Как пулемётная очередь. Подари, мать, эту очередь мне.

- Мало нам с тобой  кости перемалывали да грязью поливали. Нет уж, хватит с меня. Давай, поехали, мне скоро ребят кормить…

Так и записала Мария своих сыновей: Бродов Иван Степанович да Бродов Григорий Степанович. На вопрос регистраторши почему Степановичи и как фамилия отца Мария тихим голосом спросила:

- А лауреат Государственной премии СССР может дать своим детям отчество, какое хочет? Закон не запрещает?

- Нет, нет, ваше право, - торопливо ответила регистраторша, - только вот в графе «Отец» у малышей будет стоят прочерк.

- Не беда, как-нибудь переживём, - только и сказала Мария.

- Бродова, - шепнул ей Голубев, - а в соседнем кабинете можно подать заявление на регистрацию брака…

                                                             72

- Дала бы я тебе по башке, да жаль, дети на руках. Опять ты за своё? Угомонись! - Но зла в голосе не было и гнев показался Юрке притворным…

А  Мария  подумала:   «Может,   взаправду   убежать,   куда   глаза   глядят?»  –  Но

максимализма в её порыве не было.

А разговоры по Устьям всё же шелестели: люди-то видели, как Голубев её привёз из роддома, как зачастил во двор Бродовых,  возил Марусю с детишками на регистрацию. «От людей на деревне не спрячешься…»

Юрий Васильевич помог Марусе выйти из машины и занести Ваню с Гришей в дом. Потом вернулся к «Запорожцу», достал сумку «кое с чем», принёс её на кухню, поставил на табуретку возле газовой плиты.

- Надо регистрацию обмыть, как считаешь?

- Обмывай, а я только перекушу, но сначала детей покормлю, а потом уж и стол накрою. Потерпи, иди вон, покури пока на дворе.

С соседнего двора его Аграфена окликнула, Голубев и её позвал по такому случаю.

Накормленные и перепелёнутые, Ваня с Гришей спали в выгороженной тоже не без помощи Голубева детской комнатёнке. А трое тихо сидели за столом, выпивали помаленьку и беседовали.

- Юркеш, спой про танкиста, пожалуйста,  - попросила Маруся.

- Ой, и правда, уважьте, Юрий Васильевич, - добавила Груня.

- Я бы с удовольствием, да без инструмента как-то несподручно, я его с собой не вожу.

- А где ж он?

- Дома, на стенке висит.

- На станции?

- Да нет, здесь, в Устьях.

- Так рядом же, сходил бы, Юрий Васильевич, а мы пока приберёмся, к чаю стол накроем.

Юрка прыгнул в свой «Запор» и вернулся минут через десять с гитарой и бутылкой водки.

- А это уж ни к чему, Юркеш, - упрекнула его Маруся.- Убери.

- А мы с Груней по чуть-чуть. – И взялся за гитару, перебирая струны.

- Ну, ты пой, пой, - подтолкнула его Аграфена.

- Я не артист, сразу не получается, надо настроение поймать, такой момент, когда душа к песне откроется. Без разогрева не могу. – Он налил полстакана водки, выпил жадно и зажевал конфетой.

Маруся встала и принесла ему с кухни тарелку с какой-то закуской.

- Вот, заешь, а то и не споётся.

- Споётся, - и запел вначале из кинофильма «Дело было в Пенькове», потом «На позицию девушка…», затем малоизвестные песни  «Не был я в Чернигове, не был я в Саратове…», «Подруженьку гитару» и, наконец, «Черного Ангела». И опять не обошлось без женских слёз.

А Юрий Васильевич снова налил себе и Аграфене, плеснул чуток Марусе, разбавил «Дюшесом» и вареньем:

- За Степана твоего, Маруся, давай-ка  маленько прими. Я речь говорить не стану. Просто за светлую память о твоей любви неугасимой и о друге моём.

Выпили, и  Голубев запел «Три танкиста», пытаясь перевести настроение на другие рельсы.

- Ну, а теперь, - и он снова налил, - за твоих, Маруся, Степановичей. Чтобы росли без хворей, красивыми и добрыми, крепкими да умными, стали опорой тебе и жили долго. И чтобы не встретилась им по жизни война, будь она проклята. Пусть живут да празднуют одну Победу – нашу! Будь здорова!

                                                              73

За такие речи выпьешь обязательно, никуда не денешься.

Захмелевшая Аграфена, услышав про Степановичей, встрепенулась: «Кто такие?», выпучила   глаза  и  хотела  о  чём-то  спросить  и  Марусю, и Голубева, но махнула рукой,  

налила стакан дюшесу,  махом впила его и села, рыгнув газом, глядя в недоумении то на подругу, то на гостя с гитарой.

Наконец, она не выдержала:

- А это, Степанычи, как это, кто…

- Иван Степанович да Григорий Степанович, вон, за перегородкой сопят. Кажись, один чего-то булькает, Марусь, слышишь? – засмеялся Голубев, глядя на растерянную Аграфену. И Марии: - Ничего, народ попривыкнет, всё будет путём. Всё – зола, Марусечка!

Но народ сразу не угомонился, вскоре пошла гулять по деревне частушка:

Как у нашей Машки

Родились двойняшки.

А откудова они?

От Голубя Юрашки!

            И ломали голову: вроде бы с Юркой согрешила, а почему Степановичами записала? А Юрий Васильевич, когда бабы донимали его вопросами, говорил, посмеиваясь: «Мои, мои, угомонитесь, касатки».

            - А почему Степановичи?

            - Так вдова захотела. В память о погибшем, не понятно что ли? И чтобы враг не догадался. Ну, что, довольны? И чтобы больше не трындеть! А то рты позашиваю и ещё кое-что зашью.

            - Ха-ха-ха! Это он может, у него игла бойкая да стойкая, ха-ха-ха!

- Так малость и поутихли сплетни, только как Маруся в магазин зайдёт, так бабоньки в очереди переглядываются да перемаргиваются…