И вот как-то в начале вечера в дом Бродовых постучали. Гришка кинулся открывать. На крыльце стояли Голубев, какая-то незнакомая тётка и взрослый парень, десятиклассник из их школы, Павел Лопаткин, Гришка его знал.

- Ма, - Гришка сунулся в проём двери, - к нам гости, дядька с тёткой и Пашка Лопаткин!

Как он произнёс фамилию Павла, Маруся сразу поняла, кто к ним пожаловал, вышла в сени к двери.

- Привет элите работников социалистического животноводства! Здравствуйте, Мария Николаевна! – Развёл руками для объятия Голубев. – Привет, молодёжь! – это Грише с Ваней.

Маруся слегка замешкалась: давненько не виделась с Голубевым. А Юркеш поседел да усы ещё отпустил чёрные, но чуб его темно-русый торчал  прежним задорным хохолком, только со лба он был теперь белым, словно кто щёткой с белилами провел по волосам. Вот такая штука.

- Здравствуй…те, Юрий Васильевич, - медленно проговорила хозяйка, - здравствуй, Катя, - и осталась стоять в проёме двери, двойняшки с боков любопытно поглядывали на пришедших.

- Маруся, ты что, не узнала меня что ли? – улыбнулся Голубев. – Это я, Юркеш, припоминаешь?

Маруся махнула на него ладонью, мол, будет шутить, проговорила, наконец:

- Милости просим в дом, гости дорогие.

Ване с Гришей хозяйка поручила чистить картошку и ставить самовар, а сама с Катериной принялась накрывать на стол – гости явились не с пустыми руками. Юрий Васильевич разгружал сумку, выложил на стол банки: «Это я сам открою, нож консервный, я не помню, у тебя есть?» -  постучал по столу палкой сухой колбасы: «Тихо там на кухне!»- потряс колбасой:  - «Председательская», - поставил на стол бутылку портвейна: «Женщинам сладенького», - рядом – поллитровку «Столичной».

- Не можешь ты, Юркеш, без этого.

- Не могу, Марусь, не могу. Но мы будем, как говорит сторож у нас на станции, «в плепорции».

- Маруся, готово! – закричали с кухни пацаны.

                                                             101

- Что-то вы быстро больно, удивилась мать и пошла на кухню за консервным ножом.

- А Паша им помогал, - пояснила Екатерина, пойдя вместе с ней, и добавила: – Юра у меня теперь не запивает, знает меру.

- Ну и слава Богу, я рада за него. – И Екатерине: - Иди, сыр-колбасу порежь,  а я картошку поставлю и с самоваром ребятам помогу.

- Давай ты – колбасу, а я селёдку почищу.

Самовар ставился возле печи, труба его вставлялась в печную вьюшку.

- Может, чайник на газу согреем? Зачем возиться с самоваром, - предложила Екатерина.

- Нет, мать, ты не права! – крикнул от стола Голубев, -  у самоварного чая дух особый, наш, русский дух! Чем-то мы должны отличаться от заэлектрифицированного города. Вон, на центральной усадьбе у вас пятиэтажки-хрущёвки. Где там на пятом этаже  самовар запалишь? Разве что на балконе, дак оштрафуют. Мария Николаевна, а вам как лауреату Госпремии квартиру в бетонном склепе со всеми удобствами не предлагали? С ванной, с тёплым сортиром, а?

- Уговаривали даже, но я хочу жизнь свою прожить здесь, в отчем доме, на родной земле.

- Вон ты какая! Ну ладно. Я понимаю, газ и воду мы давно уже подали в Устьинские дома, но почему ты   не купишь АГВ, не поставишь батареи в доме?

- А ты озяб что ли сейчас у нас?

- Нет, конечно, но зачем зимой печь палить?

- А нам дрова не нужны. Печь газом топим, нам форсунки для этого поставили. А у тебя в доме не так разве?

- Да ещё лучше. Но ванна, туалет?

- Ребята вырастут, работать пойдут, сделают всё, как надо. Да ладно тебе, что привязался, нарежь лучше колбасы и этого, что вы там ещё принесли.

- Нарежу, не волнуйся, обратно не понесём.

- Зачем так говоришь? Мы не голодные. Но мы привыкли жить просто, по-деревенски, как все. А ты вон понатащил всего. Где отоварился?

- Танкист везде пройдёт, везде найдёт. Не боись, не украдено, за всё уплачено.

Пока они перебранивались слегка, ребятишки слазили в погреб, подняли банки с разносолами, и капусту квашеную не забыли. Маруся её лучком и подсолнечным маслом удобрила и песочком слегка подсластила. Наконец, сели за стол.

Мария всю жизнь была молчунья. Редко когда её прорывало на разговор, как это случилось на комсомольском съезде.  Вот и сейчас поначалу молчала, ела мало, редко отвечала на вопросы, обращённые к ней. Голубев и Гришка, как говорится, «держали площадку»., трещали без умолку, смешили компанию. Ваня тоже помалкивал, было в кого; он впервые оказался за столом со взрослыми да ещё с вином (ребятам, конечно, не предлагали попробовать «сладенького», что бывает часто в сельских семьях, да и в городских такое не исключение). Для ребят открыли трехлитровую банку вишнёвого компота. Иван таращил глаза и внимал, запоминал всё, что происходило за столом.

А Маруся смотрела на Юркеша и мысленно вела с ним разговор. Конечно, будь она столичной дамой и сиди она где-нибудь в Москве на Новолесной улице  в доме кооператива «Журналист» в кругу писателей, художников и актёров в застолье по случаю дня рождения трёхлетней дочки хозяев квартиры Бловарских, она легко могла бы «встрянуть» в острую беседу и кинуть реплику, после которой все грохнули бы  со смеха. Здесь среди персонажей анекдотов были чукча, Василий Иванович Чапаев с Анкой и Петькой, евреи и Брежнев с Лениным и Сталиным. А между анекдотами не угасали споры о гнусной и бездарной политике партии, причём каждый присутствующий, само собой, знал, что у нас не так и как надо всё переделать и как жить.

                                                             102

В таких застольях превозносились достоинства непобедимой израильской армии, разделавшейся в несколько дней с армией Египта в Израильско-Египетской войне. По всем направлениям, по всем статьям доставалось бездарным вождям СССР и министрам страны советов да русским дуракам. Безгрешны были только раздатчики оплеух.

Не знала также Маруся, что в таких компаниях формировался взгляд на жизнь и выковывались моральные и политические устои Аркадия Бродкина…

Маруся ловила взгляды Голубева, короткие, мягкие и ласковые, улыбчивые, словно он отвечал ей в их воображаемом диалоге:

- Юркеш, Юркеш, как же ты изменился.

- Что, постарел?

- Белый вон весь, и складки на лице скорбные.

- Да уж досталось мне, что в войну, что после неё.

- Ну, после войны ты сам виноват.

- А может, война виновата?

- Война ли виновата, что ты Маринку с детьми бросил?

- Нет, это она меня бросила. Потерпела бы чуток, глядишь, и пришёл бы в себя, отогрелся.

- От чего же ты отогрелся бы, замёрз что ли?

- Да, Маня, нас всех война застудила. Я с войны пришёл, замёрзшую душу и кровь ледяную  в жилах принёс.

- И земля тебя наша родная не отогрела?

- И солнце.

- И бабы  наши не растопили  твою ледяную кровь?

- Увы! Только ты, Маша, одна могла бы это сделать. Но ты отказалась.

- А если бы согласилась, как я смогла бы справлять с тобой вечный праздник Победы?

- Это другое, Маша, ты не путай. Для тебя он раз в году. А для меня Победа – вечный праздник. Я только празднуя и согреваюсь, и согреваю немного своё сердце и душу…

Маруся находилась как бы в двух мирах: один – вот он, живой, тёплый, родной; она слышала тосты (Голубев коноводил за столом), поднимала рюмку, чокалась, отпивала глоток, чем-то закусывала, бросала какие-то реплики; другой, параллельный  – это диалог с Юркешем, тоже живой и тёплый, сердечный мир.

- Маруся, Маруся, - вдруг услышала, что Голубев обращается к ней, – Мария Николаевна, вы где?

- На дойке у коровы Зойки! – крикнул Гришка и все, даже Ванюшка, засмеялись.

Маруся очнулась, бросила на Юрия Васильевича глубокий и проницательный взгляд, вздохнула и спросила:

- Ну, за что выпьем?

Все опять засмеялись. Гришка ей через стол:

- Мам, ты чего? Ты только что выпила.

- Ой, а за что же пили?

- За Победу, - ответил бывший танкист. И как бы отвечая на её взгляд, спросил:- Что, постарел?

- Да не особенно…

- Ладно, чего там, «не особенно». Как сочинил мой друг поэт Жора Чистяков,

Года бегут, и смеха горький привкус

Морщинками кропит вечернюю зарю.

О чём я говорю? Пожуйте фикус,

Узнаете, о чём я говорю.

                          103

            Гришка тут же сочинил:

- Мамка, мамка, дорогая, дай мне фикус пожевать, - и все опять засмеялись.

- Кстати, - продолжал Голубев, - недавно Жора Чистяков приезжал меня навестить, новую книжку стихов подарил, в ней я и прочёл про фикус. Так он тоже, Маруся, вроде тебя удивился, как меня увидел. А потом мне на память стишок сочинил, вот послушайте:

Жизнь твоя то тянет низом,

То по горним мчит пределам.

Был ты, Юра, голубь сизый,

Стал ты, Юра, голубь белый.

- А горнии – это как, горные? – поинтересовался Гришка.

- Горнии – это не горы, а вершины духа, - пояснила Маруся, - небесные выси, возле Бога.

 – Вот как тебя поэт вознёс, а ты в храм со мной никак не сходишь, - вставила Екатерина.

- Ой, надо пойти, скоро родительская суббота, - добавила Маруся.

- В храм я хожу один, а по субботам мы с Пашей математикой занимаемся. Кончит школу – в наш институт пойдёт учиться на инженера-механика, по отцовским стопам. – И Голубев потрепал сына по затылку. – А вы, мужики, - обратился он к Братьям Бродовым, -  

где думаете учиться после школы? А то давайте, я помогу и подготовиться и поступить, у меня в вузе есть к кому обратиться за помощью.

- Нам так не надо, - ответил вдруг молчавший весь вечер Иван, - мы без посторонней помощи, это нехорошо, стыдно. И поступим мы в сельское профтехучилище, будем, как Степан Бродов, трактористами.

- А что так-то? – удивилась Екатерина, - сейчас, вроде, все – и городские, и деревенские – в институты норовят.

- Тяжело мне, Катя, двоих-то поднимать. Училище я потерплю, армия, если возьмут, их поддержит, а мне одной полегче будет. А там их жёнам передам, а сама на заслуженный отдых. Или на вечный покой. Силушку и здоровье отымают у нас бурёнки да детки, сама знаешь.

- Ну, тут поспорить можно. Я учился после войны – выдюжил, сейчас много легче, до конца школы им еще далеко, сто раз передумаете. А в институте вдвоём-то учиться – и чёрт не страшен будет, а мы подмогу будем давать отсюда. Но, Маруся, я тебе сколько раз говорил: тяжело одной. Эх! - он махнул рукой, видя протестующий взгляд Марии: «Опять за своё?» - Ладно, что уж теперь.

Екатерина смотрела то на мужа, то на хозяйку, ничего не понимая.

Самовар давно уж паром изошел, мальчишки его дважды подогревали. 

- Хорошо, - согласилась Маруся, - давайте пить чай с вареньем.

- И с тортом! – Голубев вытащил из-под стола коробку с кондитерским изделием.

- И со звенигородскими коровками-тянучками! – и Екатерина присоединила к торту пакет с конфетами.

Чаепитие подходило к концу, когда Юрий Васильевич попросил:

- Маруся, спой, пожалуйста.

Она не отказалась, а только спросила:

- Без баяна?

- А зачем он нам? – Голубев обратился к двойняшкам: - ребятки, Гриша-Ваня, у вас гитары не найдется?

- Я могу подыграть, - оживился Гришка, любитель аплодисментов. И притащил из детской комнаты шиховское изделие.

- Гриша, дай-ка мне, я всё-таки давно на гитаре…  А ты потом что-нибудь нам ещё исполнишь.

- Юрий Васильевич, -  попросила  вдруг Маруся, - скоро день Победы, увидимся ли

                                                             104

на праздники, не знаю, спой «Чёрного Ангела!».

Голубев  большим  пальцем  правой  руки  по  семи  струнам  сверху вниз тра-ба-рам-ба-рам-ба-рам! И раз и другой, а левой уже аккорд взял: раз  и запел: «Я домой пришёл бы, кабы// Не сгорел бы на броне…»

Никто кроме Маруси раньше этой песни не слышал. А Юркеш пел, и слёзы на глазах копились, и Маруся  своих слёз не сдерживала. Под конец и Катька Лопаткина прослезилась. Ваня, слушая, замер, на лице застыло удивление, глаза широко раскрыты, ни разу не моргнул. Гришка дёргал плечами, запускал пятерню в кудри на затылке, вертел головой, поглядывая на слушателей. А когда песня кончилась, зацепил рукавом и пролил на стол полстакана компота. Пашка слушал, опустив голову, он чувствовал себя  неловко и стеснительно, он никогда не видел отца поющим, и ему было как-то не по себе.

Благость наступившей тишины нарушил Гришка своим компотом. Засуетились, Маруся тряпку принесла, прибралась на столе.

Юрий Васильевич подлил женщинам вина, себе – чуток – водочки (Маруся поглядывала, как он пьёт, вернее сколько; он действительно  не увлекался спиртным), предложил:

- Давайте за сложивших головы на войне. Как сказал поэт, « В больших домах шумливых городов// И в хатах, избах деревень негромких// От всех родов, фронтов и  всех   

взводов//Лежат ещё седые похоронки». Как твои, Маруся, целы? Хранишь?

- Храню. Для внуков.

- Вот, за павших, победу ковавших, и за то, чтобы в будущем матери и жёны похоронок не получали.

- Дядь Юр, спой ещё что-нибудь военного, - попросил Гришка, лишь Голубев опустил стопку на скатерть.

- Понравилась песня?

- Да.

- Я тебе слова спишу. Мотив запомнил?

- Не совсем. Да мне Ванёк напомнит. Вань, мотив уловил?

- А чё там ловить, «Я домой пришёл бы кабы…» - напел вдруг Ваня.

- Ну, вот, я выучу и на концерте выступлю.

- Как это? – удивилась Маруся, - программа давно готова.

- Ну и что? Сказал, спою, значит спою. Ты, мать, только не волнуйся, по-взрослому закончил Григорий.

- Ну, так я пою? – спросил Голубев.

- Да! – хором раздалось в ответ.

- Тогда слушайте и берегите компот. И запел "Подруженьку гитару", замечтельную, но малоизвесстную песню Матвея Блантера на стихи Константина Симонова.

- Ох, - вздохнула Екатерина, какая хорошая песня.

- А кто её сочинил, ты, дядь Юр? – затрещал неугомонный Гришка.

- Да нет же, что ты.

- А она напечатана где-нибудь? По радио я её ни разу не слышала, - сказал Маруся.

- Её кто-то с фронта привёз, и она пошла в народ. Я её в институте от Володьки Желтова слышал. Вот так. – Заключил Голубев, и, видя, что Гришка порывается ещё о чем-то его спросить, сказал: - Я тебе слова спишу, Паша в школе передаст.

- Не надо, я запомнил, - буркнул Ваня.

- Ну, Маруся, давай теперь свою «Калину», - попросил Голубев и взял аккорд.

И Маруся запела. Да так, как никогда раньше не пела на сцене. И такая печаль и любовь разлилась по избе, что даже пацаны притихли и слушали, очарованные простецкой мелодией, голосом матери и стихами. А Юркеш плакал. А потом, всхлипнув, смахнул слёзы кулаком – круто, по–мужски – и сказал шутливо-грубовато:

                                                             105

- Ну, тебя, Машка, довела до слёз танкиста, развела меня на куски.

- А ты что, «Калину» ни разу не слышал?

- Почему? Я на каждом твоём концерте бывал. Мы и с Катериной тебя слушали на восьмое марта. Лёшка Сычёв ещё прокричал, что бы ты её исполнила.

- А я и не знала, - удивилась Маруся, - а Сычёв,  он завсегда требует «Калину», чудак смешной. А тебя я никогда в зале не видела.

- А зачем мне тебе глаза мозолить? Мы аккуратно постоим у стеночки, послушаем, похлопаем и пока! – и напел: «Не видала она, как я в церкви стоял, прислонившись к стене, безутешно рыдал».

- А слёзы зачем?

- А потому что эта песня – про меня, Чистяков её про мою любовь написал,- и пропел: - Посажу её для милой// возле дома своего. У меня и калина  во дворе разрослась, приходи после первых заморозков, наберёшь.

- Спасибо, у нас своя растёт, пышная красавица. А я эту песню считала своей, будто про меня она сказана, а для женского голоса я чуток исправила слова. Когда пою её, всю свою жизнь вспоминаю почему-то. Слёзы едва сдерживаю.

- Ну, вот и объяснились, - не сдержалась Екатерина, - слава Богу. Домой не пора?

Дальше без подробностей, пощадим время читателей. Ну, выдули самовар чаю, съели торт – до крошки,  варенье – до последней ложки, и пакет конфет, все до одной; больше всего фантиков валялось на блюдце около Гришки. Гитара перешла к нему, и он «выступил», потешая публику частушками известными и местными, острыми и смешными. А одну выдал под конец, понятия не имея, о ком она:

А как Любка на заправке

Ревновал Юрку к Клавке.

А чего там ревновать?

Он косой упал в кровать.

Екатерина хмыкнула, Голубев съёжился с жалкой улыбкой и потянулся к бутылке. Маруся дала Гришке подзатыльник: «Не пой, что не след!»

А в финале пацаны под Гришкин аккомпанемент спели пару своих песенок: «Приходи в могилу, погниём вдвоём…» и ещё какую-то чертовню про Лумумбу, которого съел Чомбе. И Пашка им подпевал. Голубев смеялся, а Маруся ворчала: «Где вы только такое берёте? Спели бы лучше про барабанщика или коричневую пуговицу…»

Гришка перед уходом гостей попросил Юрия Васильевича продиктовать слова песни. На том и разошлись, довольные посиделками.