ЖИЛ В ПАВЛОВСКЕ ХУДОЖНИК…

ЖИЛ В ПАВЛОВСКЕ ХУДОЖНИК…

Страницы жизни Фёдора Дмитриевича Попоудина

1

По осеннему парку, слегка опираясь на трость, прогуливался высокий, прямой старик. Он то всматривался в золотые и багряные листья, шуршащие под ногами, то старался запомнить, как солнечные лучи пробиваются сквозь ветви, то поднимал глаза в высокое сентябрьское небо, по которому еле двигались лёгкие облачка, то пристально вглядывался в лица, запоминая наиболее интересные черты. Поклонник красоты, он всегда старался заметить новое, чтобы после с точностью запечатлеть на полотне. Молодёжь, оживлённо беседуя и смеясь, проходила мимо, а люди пожилые приостанавливались и учтиво здоровались. «Эх, молодость, молодость!» — незлобиво, даже как-то радостно думал старик. И невольно возвращался мыслями в прошлое. Ему было что вспомнить…

 

2

Детство будущего живописца Придонья прошло в селе Озёрки Козловского уезда Тамбовской губернии. Он появился на свет 28 февраля 1895 года. Семья была крестьянская, многодетная, но, по-видимому, не бедная. Ведь у отца нашлись средства на обучение Фёдора. Отец Фёдора Дмитриевича Попоудина прожил большую жизнь, сам любил «порисовать». Супруга умерла рано, и он женился снова; вторая жена была намного моложе его. Дети полюбили её и ласково называли кормилицей.

В восемь лет Федя впервые взялся за кисти, что нашло всемерную поддержку в семье. Ему повезло. Однако это были только первые, робкие попытки приобщения к тому прекрасному и необъятному, что зовётся искусством. Но мальчик пока не задумывался об этом. Он просто старался нарисовать то, что привлекало его внимание.

По-настоящему азы художественной грамоты юный Фёдор начал постигать в частной художественной школе в Козлове (ныне – Мичуринск), где преподаватель – выпускник Петербургской Академии художеств – на всю жизнь привил мальчику восторженную любовь к классической живописи.

Повзрослевшего Фёдора судьба привела в Тамбов, в иконописную мастерскую. Началась работа по росписи церквей. Так что первые шаги в искусстве были сделаны им под сводами храмов. Трудились бригадой. Здесь-то и довелось поработать Фёдору Дмитриевичу с будущим президентом Академии Художеств, многократным лауреатом Государственной премии Александром Михайловичем Герасимовым. Молодое было время, весёлое. И денежное. Однажды, кроме обещанной платы иконописцы получили сверху ещё и по пять рублей золотом, – так пришлась по душе их работа! Случались и забавные истории. Как-то матушка-игуменья подняла голову к куполу, и сурово нахмурившись, попеняла на какую-то якобы оплошность. Старший мастер, пряча улыбку, сказал: «Федька, слазь-ка, поправь!» Фёдор поднялся к куполу и слегка помахал сухой кисточкой, изображая процесс рисования. «Так-то лучше!» — прищурившись, изрекла довольная игуменья.

 

3

Но на пороге уже стояли иные, беспощадные времена. Ремесло иконописца было не востребовано, чуждо новой, «стальной» стране. Голодная смерть неотрывно смотрела в глаза…

В армию, по причине плохого зрения, его не призвали. Друг и соратник Герасимов уговаривал податься в Москву: «Поехали, Федя! В Тамбове нынче делать нечего». Попоудин почти согласился. Но он был не на шутку влюблён, собирался жениться, и Татьяна, будущая верная подруга художника, срываться с насиженного места побоялась. После многочисленных дискуссий от заманчивого предложения пришлось отказаться. Он выбрал любовь. Да и кто знает, как сложилась бы жизнь его в столице?.. (Кстати, через много лет Фёдор Дмитриевич, будучи в Москве, попытался встретиться с другом юности Герасимовым, но так и не смог преодолеть бюрократические препоны.)

Встала горестная дилемма: пойти на службу или умереть голодной смертью? Художник выбрал первое. Долг перед семьёй оказался сильнее убеждений. После окончания тамбовской партийной школы ему предложили остаться там в должности секретаря. Работать над картинами приходилось урывками, от случая к случаю.

А судьба готовила ещё не одно страшное испытание. При пожаре погибли все картины художника. На глазах рушились храмы, которые он расписывал в молодости. И было бы намного легче, если бы ему открылось, что вторая половина жизни только начинается, что впереди – огромная, плодотворная работа, новая творческая молодость. Если бы он только знал! Но перед глазами стояла горчайшая реальность: в сорок лет надо было начинать всё заново.

 

4

В Павловске Фёдор Дмитриевич Попоудин с женой Татьяной Александровной и детьми Геннадием и Зоей появился в 1935 году: сюда из Тамбова перевели совпартшколу. И потянулись годы грошовой службы – и задушевной работы над любимыми темами, годы служения прекрасному. Но, работая сначала секретарём, а впоследствии лаборантом сельхозтехникума, он в каждый экспонат вкладывал всю свою душу. А нужда преследовала неотступно. Свои картины продавать он, не будучи в Союзе художников, не мог. Конечно, кое-что продавалось, иногда попадалась подработка. Так в послевоенные годы, когда начали открываться храмы, Попоудину, словно в память о далёкой юности, довелось расписывать иконостас Покровского храма в Павловске. Но это была капля в море вечной нужды. Написанное по большей части дарилось друзьям. Теперь огромное попоудинское наследие (ещё в 1965 году, за 12 лет до смерти, художник упоминал о двухстах картинах и шестистах копиях!) большей частью безвозвратно погибло, и лишь мизерная его часть доступна обозрению.

А дети росли. Жена была домохозяйкой – в те годы, как и в нынешние, с работой в Павловске было туго. Уму непостижимо, как можно было прожить вчетвером на мизерную зарплату лаборанта сельхозтехникума, а впоследствии вдвоём на пенсию, которая не дотягивала до сорока рублей? Да ещё покупать кисти, краски… Иногда художник признавался: «На завтрак у меня чай». Но, забывая о нужде, он всецело отдавался работе. Здание техникума превратилось под его кистью в огромные выставочные залы. Ныне же всё безвозвратно утеряно. Я, по крайней мере, бродя по техникуму, не обнаружил ни одной попоудинской картины. Говорят, что-то они в какие-то годы были переданы в краеведческий музей. Кстати, по какому-то недоразумению «Облачно», «Самарка» и другие сохранившиеся полотна, где запечатлено родное Придонье, недоступны для постоянного обозрения…

 

5

Прекрасно зная Священное писание, художник глубоко разбирался в академической живописи, мог объяснить сюжет любой классической картины. Он становится наставником Василия Животягина, Николая Баранова и других. Молодые художники грелись у огня его таланта, постигали мудрость и мужество бессребренничества. Попоудин учил и не уставал учиться сам – ведь истинный художник учится всю жизнь. Умел он и слушать собеседника. Такой это был человек – благородный, скромный, с хорошей русской речью, словно только что шагнувший в будущее из серебряного века русской культуры.

Супруги Попоудины были гостеприимными людьми. По воспоминаниям Василия Ивановича Животягина, когда они с женой и маленьким сыном посещали дом художника, Татьяна Александровна приветливо улыбалась. «А мы картину закончили писать!» — неизменно говорила она, хотя от живописи у неё было только платье, источавшее запахи добротных красок. А Попоудин иногда отмахивался, а порой добавлял: «Вот что я настряпал. Ты просто смотри, любуйся, а в славе и в остальном пусть искусствоведы разбираются».

А искусствоведы, видя на областных выставках его работы, округляли глаза: «Как, Попоудин ещё не в Союзе художников?» Когда ему передавали эти слова, он со скромной улыбкой отшучивался: «Там и своих хватает». Но с удовольствием бывал и в народном университете культуры, и в изостудии, и в художественной мастерской Дома культуры.

Попоудин очень любил свою семью. Он жизни не мыслил без жены Татьяны Александровны, детей Геннадия и Зои, своих дорогих внучек. (Теперь в Павловске живут две его внучки — Ольга Витальевна Васильева и Татьяна Витальевна Иваненко. Они, как и их мама Зоя Фёдоровна Василенко, пошли по учительской стезе. Есть и правнуки…)

Под старость его комната, перегороженная мольбертом с наставленными на него копиями, стала для него и мастерской, и спальней, и картинной галереей. Собственные картины художника соседствовали с копиями Левитана, Куинджи. Здесь можно было увидеть играющий восход летнего солнца и суровые сумерки зимнего вечера, подняться на крутогорья Дона и полюбоваться дивными видами озера Тахтарка. Среди друзей, любимых полотен Фёдор Дмитриевич мог часами говорить о творчестве русских художников, хваля, а порой и метко критикуя их картины. Глубокое восхищение вызывали у него шишкинская «Рожь» и суриковское «Утро стрелецкой казни».

Как любили своего земляка-художника простые павловчане, так по-хамски относились к нему многие чинуши. Много больших обид и мелких укусов перенёс этот талантливый человек. Но горше всего сознавать, как мало осталось в мире его полотен, к которым было поистине варварское отношение! И по сей день, сколько их пылится по чердакам и догрызается в сараях мышами?

 

6

Он, по сути некоренной павловчанин, уже не мыслил себя без Дона, без его пойменных лесов и заливных лугов. Павловское Придонье стало для художника поистине родным. Оно подарило ему вторую творческую молодость, соединившуюся теперь с огромным опытом. Попоудин предпочитал писать с натуры, и по великой требовательности к себе, уточняя и поправляя написанное, многократно возвращался в одно и то же место, – и всё больше влюблялся в него. Интеллигентного старика в роговых очках, во френче с накладными карманами, с неизменным этюдником, кистями и палитрой можно было увидеть на берегу подёрнутого утренней дымкой Дона, на лесной дороге, на тихой, еще полусонной улице. Писались, однако, не только пейзажи, но и многочисленные портреты. Когда его спрашивали о дальнейших планах, он скромно отвечал: «Хочется работать!».

 

7

Незаметно подкралась старость. Всё труднее становилось писать — начали дрожать руки. Но Фёдор Дмитриевич нашёл выход: на лёгкую бамбуковую палочку с одного конца он наматывал шарик из ткани. Держа одной рукой эту незатейливую конструкцию, он упирался в подрамник, а правую руку клал сверху – и, тихонько напевая, творил…    

Восьмидесятилетие решили отметить широко. Решил, конечно, не он, а его друзья Василий Животягин и Николай Баранов. Сбросились по месячной зарплате. Прошли всевозможные чиновничьи мытарства, о которых писать не хочется, да и не надо. Всё-таки добились. В газете напечатали объявление о том, что в фойе Дома культуры открывается персональная выставка (кстати, единственная за всю его долгую жизнь!). На торжественной части юбилея от техникума, где Федор Дмитриевич проработал столько лет, ему поднесли часы. С поздравлениями выходили люди, которым он когда-то дарил свои полотна. Наконец, заключительное слово предоставили юбиляру. «Я не понимаю, за что меня так чествуют! – искренне, по-детски взволновался он. – Наверное, потому, что я очень старый. Я хочу пожелать моему городу, чтобы всех его стариков всегда поздравляли, как меня».

После состоялся банкет на тридцать персон. И праздновали до самого утра. Слава Богу, успели отдать должное старейшему и мудрейшему художнику Павловского Придонья.

 

8

Меньше чем через два года его не стало. В конце жизни сосудистая болезнь оледенила, сковала художника. Жена упрашивала лечь в больницу, а он, предчувствуя неизбежное, отмахивался: «Нет, Таня, кончена моя жизнь. Дома помирать буду».

Перед смертью его воспоминания стали особенно ярки и красочны. Они были и горькие, и счастливые. Виделось босоногое тамбовское детство, радостный миг, когда он впервые взял в руки кисти, чтобы не расставаться с ними более семидесяти лет, художественная школа и иконописная мастерская, первая любовь, юная невеста, дети, внуки, и – озарённые солнышком купола храмов. И вдруг они рушились, и надвигался великий пожар, в огне которого гибли его картины.

Он старался отогнать жуткие воспоминания и снова мысленно бродил с этюдником по ставшему таким родным Павловску, заглядывал во все свои любимые уголки. И как никогда широко и мощно звучала музыка Придонья…

Всё оборвалось 23 декабря 1976 года.

На его похороны пришли родственники, друзья, учащиеся художественной школы. Они всю жизнь знали художника и любили его творчество.

Снега почти не было. Земля промёрзла неглубоко. Когда гроб опускали, он зацепился за край могилы, словно художник ещё хоть на мгновение хотел задержаться на милой земле. Но гроб поправили, и он медленно опустился в чёрную глубину. По крышке глухо застучали первые комья.

На могиле поставили обыкновенный деревянный крест. И лишь через много лет его поменяли на простое надгробие из искусственного мрамора, где ученик Попоудина Николай Баранов высек слова «Художник Попоудин Фёдор Дмитриевич» – и даты рождения и смерти. Надпись была неброской и скромной, как и вся жизнь этого действительно незаурядного человека.