МИР СТАНОВИЛСЯ СВЕЛЕЕ…

МИР СТАНОВИЛСЯ СВЕЛЕЕ…

Размышления о поэте Георгии Петровиче Севрюкове

В Павловске, неподалёку от городской лестницы, у самого Дона-батюшки испокон веков стоит маленький домик. Многие годы жили здесь Георгий Петрович Севрюков и его супруга Октябрина Тихоновна. Жили не богато, но и не бедствовали. До судьбоносной встречи за плечами каждого лежала большая достойная жизнь. Первый брак у обоих не сложился, и потому, обретя друг друга уже на склоне лет, жили они сплочённо, жили так, что становилось ясно: это навсегда. Совместными усилиями управлялись по хозяйству: кормили курочек, обрабатывали невеликий огород за пересохшей речушкой Самаркой, обихаживали дачу за десяток километров от города. Георгий Петрович незамедлительно откликался на просьбы друзей-знакомых: мог помочь занедужившей старушке посадить картошку; мог профессионально отрихтовать машину попавшего в беду водителя; мог приладить новый замок. «А как не помочь? – говорил он. – Может, и останусь в памяти людей, помянут они меня добрым словом…». Старенький «Запорожец», урча и взбрыкивая временами, неспешно катился по разнодорожью, а жизнь неслась с космической скоростью…

Очень часто возникало у Севрюкова желание запечатлеть радостные и горестные мгновения нашей беспокойной жизни. И вот на свет появлялось очередное стихотворение. Строки складывались быстро, легко – глубинные муки творчества, многодневные гложущие сомнения не были знакомы этому солнечному, жизнерадостному человеку. Да и зависть, зачастую отравляющая творческие души, обходила его стороной. По крайней мере, мог он управиться с ней живо и неприметно, сохраняя неизменно здоровый взгляд на окружающий мир.

Подобному положению вещей способствовали, безусловно, годы, отданные спорту и педагогике. Но… обо всем по порядку.

Герой нашего очерка родился 5 мая 1928 года на хуторе Севрюков-Степанов Сине-Липяговского (ныне Нижнедевицкого) района Воронежской области, в многодетной семье крестьян-тружеников. Щедра земля – «под завязку» хватит всем, только работай, не ленись! Все жители хуторка работали дни и ночи – сеяли, сажали. И, конечно, не забывали рожать деток. Еще несколько лет – и хутор разросся бы до приличного села. Разросся, если бы не тяжкая напасть…

О наживе лишь мечтая,

Раскулачивать взялись

Три известных всем лентяя:

Фрол, Сашоня и Денис.

Заявились, будто звери,

Эти супостаты.

Указал Денис на двери:

– Ну-ка, все из хаты!

Мать молила дать отсрочку:

– Ради Господа прошу!..

Фрол ответил:

– Даже ночку

Переждать не разрешу!

Мать зажгла в божнице свечку…

Ничего не помогло.

Разломал Сашоня печку,

Выбил рамы и стекло…

Повела нас мать-гусыня,

Покидая милый дол.

На руках два кошки-сына,

Остальные… за подол.

И последний взгляд с подворья:

Не дымит уже труба…

Раскулачено подворье,

Искалечена судьба…

А дальше… Дальше – очередные мытарства, описанные в горькой и жизнеутверждающей поэме «Судьба». Сначала – подались к материнскому брату Ивану в родное село, а по весне – опять поневоле – в шумный, неизведанный Воронеж. Снова приютил Иван, и снова брат, только теперь отцовский. Вырыли на откосе землянку. Теснота, темнота…

Ни минуты без заботы

Многодетная семья:

Без прописки нет работы,

А прописки – без жилья.

Кормились на авось поденной работой, заново строили упорно корчуемые властью землянки – лишь бы успеть, лишь бы перекантоваться кое-как в «Утюжке», как юмористически окрестили мигавшие на склоне землянки-блиндажи…

Трудно было, порой невыносимо, но люди «Не озлобились, не пали, / Не согнулись в рог». Прошло три года – и власти, наконец, смирились, выделили участки. Построились Севрюковы, «Научились шить, скорняжить, / Делать башмаки». И не было им равных в округе по ремеслу. Дети пошли в школу. Злости в семье не таили, «пели здравицу» Фролам, Сашоням и Денисам за то, что отвели от колхоза….

Сорок первый примирил и правых, и неправых. Отец – в ополчении, братья – тоже сражаются за родную землю, кладут свои головы во имя Победы. Из оккупированного Воронежа мать с меньшими подалась в родной хутор. Пятнадцатилетний Жора приступает к работе мастера по ремонту обуви, а проще – сапожника в артели «Кожкоопремонт». Спустя два года он – приемщик обуви, заведующий сапожной мастерской. Одновременно учится в школе рабочей молодежи. И – пишет стихи. И не впустую пишет: однажды он даже удостаивается публикации в «Пионерской правде»!

Пытливый хлопец старался, и небезуспешно, освоить и другие ремёсла. Спустя много лет он посвятит светлой памяти деревенского печника-виртуоза Ивана Кузьмича Сахно поэму «Самородок».

В своем селе сложил все печи –

Непостижимо!

Как он смог?

Из сотен труб стоит, как свечи,

Зимой в погожий день дымок.

 

Что служат печи идеально,

Вам подтвердит в селе любой.

Он не учился специально,

А всё пришло само  собой.

 

Рогожный фартук в глине, саже…

Умрёшь, смеясь над Кузьмичом, –

Он про себя такое скажет:

«…Сахно родился с кирпичом».

 

А дальше – война, неравный бой, лазарет… И – возвращение в родную деревню «с одною левою рукой». Везде – разруха, холод, голод. Не смог печник, единственный мужик в селе, остаться в стороне, не смог проигнорировать просьбы старух и детей.

 

Иван Кузьмич за две недели

Усовершенствовал процесс:

Он смастерил своей модели

Целенаправленный протез.

Навсегда остались в памяти будущего поэта эти героические мгновения и неунывающий мастер:

Я наблюдал за ним с охотой,

В проём для печи, с потолка,

Как управляется с работой

Его железная рука…

 

Бородкой редкою обросший,

Достанет с куревом кисет:

«Да мне абы протез хороший,

А в остальном мне сноса нет!»

Смотрел, смотрел парнишка – и  сам потянулся к работе, «И незаметно подружился / С киркою, глиной, кирпичом…». И возмужал в работе, заслужил благодарности односельчан и навсегда определил для себя нравственные ориентиры – трудолюбие, ответственность, отзывчивость…

В голодном 1946 году по чьему-то доброму совету спортивный парень решает податься в Алма-Ату, в Казахский республиканский техникум физической культуры. Через четыре года отличник учебы возвращается в родной Воронеж и без труда поступает на факультет физвоспитания Воронежского пединститута. А дальше – распределение в Павловское педучилище, восемнадцатилетняя работа в должности директора спортивной школы, а после выхода на заслуженный отдых  – в должности учителя по трудовому обучению Павловской средней школы № 3.

По природе своей и по многолетней выучке незаурядный организатор, он после выхода на пенсию так и не смог уйти в тень, отсидеться где-нибудь в уголке. Почётного гражданина Павловска Георгия Петровича Севрюкова всегда влекло на люди, в гущу общественной жизни, в центр событий. В разные годы он – заместитель председателя районного Совета ветеранов войны и труда, руководитель комиссии по делам несовершеннолетних, руководитель группы здоровья для пожилых людей. А ещё – хлопоты об альманахе «Огненные годы», подготовка к печати газеты «Донские родники», организация ежегодного в те времена фестиваля «Батька-Дон», выступления перед ветеранами войны, перед учащейся молодежью… А ещё – походы по чиновникам и бизнесменам, разъяснения, убеждения, постоянное беспокойство, чтобы для того или иного культурного мероприятия перепали хоть какие-то крохи. Любимое его детище – литературное объединение «Донские родники» – по большому счёту стало для поэта, несмотря на неизбежные творческие неурядицы, источником свежих сил, да, пожалуй, и смыслом жизни. И чем больше души вкладывалось в любимые «Родники», тем объёмней становилась творческая отдача, тем значительней расширялся круг общения.

Севрюков-поэт быстро, зачастую даже поспешно реагировал на злободневные события многообразными стихами, меткими частушками и зарисовками, вызывающими улыбку – и заставляющими задуматься о различных, порой весьма нелицеприятных стронах нашего общества и путях выхода из нравственного тупика. Но среди изобилия стихов на случай встречаются и подлинно художественные вещи, дышащие живой жизнью и устремленные в будущее:

Сгорблен, немощен и сед,

Подошёл к пивнушке дед.

Через головы взглянул –

Тяжко, горестно вздохнул…

Увидала из окна

Продавщица ордена,

И, представьте, как ни странно…

Обслужила ветерана,

Несмотря на тот галдёж,

Что подняла молодёжь.

В гневе выпалил один

(Сразу видно – гос-по-дин!)

И небрежно так потряс

Старика «иконостас»:

«Вы б похуже воевали –

Мы б баварское пивали!..»

Дед с трудом покончил с пивом,

Даме банку передал,

Поклонился ей учтиво,

Парню-цинику сказал:

«…Ну, а если б не Победа,

Ты бы сгнил с мошонкой деда!»

(«У пивного ларька», 1991)

Как метко и верно схвачено! И не для убойного словца, не ради срамной показухи, так модной ныне, выписана эта картина. Подчеркнутая простота стихотворения, продуманная резкость, даже – грубоватость изображения способствуют максимальному воздействию на читателя, они уместны, что нельзя сказать о постмодерновых голых кривляньях, нередко отдающих смесью французского с нижегородским.

Порой голос поэта поднимался на трагическую высоту, щемящей болью отдавался в сердце. В стихотворении «Поговорили» одинокий ленинградец, старый солдат, недоброй волей перестроечных властей «завалявшийся в коммуналке», вспоминает недавний случай из своей героической и под конец оказавшейся никому ненужной жизни. 1992 год. Милый, приветливый гость из Германии привез в Ленинград гуманитарную помощь. Покормил, предложил побриться. Завязался непринужденный разговор, в ходе которого русский солдат-победитель уже по-свойски рассказывает про оборону Ленинграда, о том, как он защищал свой родной город, как безжалостно косил и отправлял под лёд фашистские войска. И вдруг немец –

Миски медленно сложил,

Помолчал немножко…

С разрешенья закурил,

Дым пустил в окошко…

А меня озноб прошиб!

Пот холодный градом!

Гость промолвил:

«Дед погиб –

Тут, под Ленинградом».

Что и говорить, лихо закручен сюжет! Но это не небылица, хотя пару десятков лет до развала великой страны такое могло привидеться только в бреду: обнищавший Ленинград, новая блокада – теперь уже по милости новорусской «элиты». Блокада вседозволенности, алчности и пренебрежения к истории. И вот, как оповещает 7 февраля 1992 года цитируемое в эпиграфе стихотворения Радио России, – «по городу Ленинграду разъезжают солдатские кухни и молодые немецкие солдаты развозят гуманитарную помощь неимущим…». Могло ли сердце поэта и гражданина Георгия Севрюкова не откликнуться на это действо? Нет, промолчать оно не могло.

Характеризует гражданскую и нравственную позицию поэта и  стихотворение «В автобусе» (1994):

Инвалид залез в автобус

Из последних сил.

Ждёт с надеждою: «Ну кто бы

Место уступил…».

«Вы держитесь за перила!» –

Дал совет студент-верзила.

Эх, браток,

Напрасно ждешь!

А в салоне –

Мо – ло – дёжь!

Я обстановку оценил –

Ему трудней, чем мне.

Я встал и место уступил

Собрату по войне.

Экология души – экология природы… Да разве разделимы эти понятия? «Опомнись, человече!» – внятно слышится голос ушедшего поэта – призыв, адресованный современному бесшабашному, неуемному «деятелю»:

Он не знал, как многие,

Термин «экология»,

И не мыслил сроду

Охранять природу.

 

С ней играет в шуточки

Весь двадцатый век,

Сам себя по чуточке

Травит человек.

 

Как в автомобиле,

Мчится под уклон.

Выхлопы забили

Полностью салон.

 

Люди!

Вы забыли!

Мы в автомобиле…

(«Экология»)

Не чурался Севрюков и лирики. Лучшие строки его прозрачны, и, даже единожды прочитанные, безо всякого нажима занимают свое место в памяти:

Август на исходе.

Первая примета:

И не осень вроде,

Но уже не лето…

 

Грусть на сердце носишь

Песней недопетой:

Хоть еще не осень,

Но уже… не лето

(«Август»)

В последние годы рождалась и подлинно духовная поэзия (да бывает ли истинная поэзия бездуховной!):

Судьба – загадка жизни нашей.

Судьба – и Ад, и Благодать…

Кому испить какую чашу –

Не предсказать, не угадать…

В судьбе от самого порога

Тропа у каждого – своя.

А все идет по воле Бога –

Он наш Заступник и Судья.

(«Наш Заступник и Судья»)

Стихи, стихи… Сотни, если не тысячи стихов! Сам поэт признается:

Еду. Ем. Лежу. Хожу.

А в уме стихи пишу.

Зубы чищу, полощу –

Рифму новую ищу.

Мусор в ящик выношу,

Что ж, ты думаешь? Пишу!

Руки вымою, сушу –

И пишу, пишу, пишу…

Ночь. Проснулся и спешу:

Ручку в руку – и пишу.

Пусть писались они, эти незамысловатые стихи, в большинстве своём на случаи жизни и едва ли могут быть причислены к высокой поэзии, главное – они дарили радостные минуты как самому стихотворцу, так и адресату поэтического послания. А значит, стихотворные строки Георгия Петровича Севрюкова всё-таки заняли свою, пусть и неприметную на первый взгляд, нишу в обществе. Мир, погружённый в хаос политических неурядиц и экономических потрясений, становился чуть-чуть светлей и теплей, хотя бы на микрон изменялся в лучшую сторону. Не в этом ли главное предназначение человека пишущего?..

Севрюков не ограничивал себя поэзией – он писал и остросовременные рассказы. Мог ли он, пусть не сражавшийся на фронтах, но сполна хлебнувший горечи военных лет, не думать о войне? Не мог. Именно поэтому одна из главных тем творчества Севрюкова – война и ее последствия, связь войны с современностью, ветераны войны и их внуки – внуки, нередко извращённо воспринимающие вечные цели и ценности. В рассказе «Забросали» фронтовик Иван Павлович, после второго инфаркта «нашпигованный» лекарствами, отправился почтить память своего друга и однополчанина. Скромного и застенчивого Николая Ивановича, три десятилетия носившего у сердца осколок, супруга оберегала, как могла. А в тот злополучный день прихворнула. И, как на грех, уговорила мужа пойти в магазин за сметаной. Кажется – пустяк. Но «как нашкодивший мальчишка, стоял у прилавка Николай Иванович. У него не было сил, чтобы возразить. И ему стало страшно, как в том неравном бою, когда его с Иваном фашисты забрасывали гранатами…». Теперь всё решала обозленная, остервенелая очередь, её насмешки и упрёки, а решила последняя – убийственная – реплика молодой «дамы»: «Когда ж они…». То ли наедятся, то ли еще что похуже. Николаю Ивановичу уже было не дано услышать и осмыслить эти слова. «Скорая» констатировала смерть фронтовика. Не выдержало сердце и у услышавшего эту историю Ивана Павловича. И последними его словами были: «Забросали! Сволочи!...». Нет, не фашисты забросали, а свои, потомки победителей-фронтовиков, те, ради жизней которых шла Великая война. Забросали словами, теми, что страшнее гранат… Читая и перечитывая этот горький рассказ, хочется верить, что таких острословов среди молодежи теперь все-таки меньшинство.

Познакомиться с Георгием Петровичем мне довелось в начале 1998 года. Зорко следивший за всеми публикациями в местной прессе, он позвонил мне и пригласил на заседание клуба «Донские родники». Наше общение продолжалось до самой его смерти. Это был миролюбивый человек, стремившийся сгладить острые углы и смягчить трения, неизбежно возникающие в любом творческом коллективе.

Мне часто вспоминается этот бодрый, жизнерадостный, приветливый человек, душа любого творческого мероприятии, любой достойной компании. Его манера держаться перед слушателями, умение читать свои стихи (в его исполнении они выглядели выигрышней, чем на бумаге), наконец, его общественная работа снискали ему множество поклонников не только на Павловской земле, но и в области. И в умении держать удар Севрюкову не откажешь. Были, конечно, недоброжелатели (а куда без них!), считавшие в газете строчки – кому больше перепало… Были и неблагоприятные обстоятельства… Недоброжелателей возбуждать не буду, а один неблагоприятный случай 2000-го года вспомню, зная все не понаслышке. И по сему случаю позволю себе обратиться к путевому очерку «Донской окоем» и привести небольшую автоцитату:

«Следующее после Карчей примечательное место – коварная, внезапно начинающаяся после весёлого серебряного мелководья двенадцатиметровая яма на повороте, близ Кирпичей. Много раз тонули здесь люди. И самый первый фестиваль поэзии ”Батька-Дон” ознаменовался трагедией. Едва сошли мы с катера и принялись располагаться на левобережье небольшими группками, чтобы хорошенько отметить это знаменательное для Павловска событие, как вдруг по берегу заметалась с рыданиями женщина. Покойный ныне павловский поэт Георгий Петрович Севрюков, долгие годы весьма плодотворно возглавлявший местный клуб ”Донские родники”, а также Алексей Васильевич Сушков и пишущий эти строки тотчас бросились в воду. Ныряли до посинения, после растянулись цепочкой – и снова искали, руками и ногами ощупывали дно отмели, казалось бы, до сантиметра. Бесполезно. Несчастного фотографа (или оператора – за давностью лет не помню точно) нашли через много дней, почти у Павловска. Что же послужило причиной – вино, спазм изношенных сосудов, то и другое вместе? Мы не гадали тогда понапрасну, но, придавленные нежданной бедой, собрали нехитрые пожитки и вернулись на катер. Домой, домой! Какой уж тут праздник…».

Да, держать удар он умел, но во что это все ему обходилось… Помню, как волнуясь и торопясь, убеждал он меня написать стихотворение – мол, хоть какое-то утешение для родных, для всех нас… Сколько бессонных ночей стоила ему эта поездка? Спрашивать, давить на болевые точки не хотелось. Ответ на этот вопрос знал лишь он сам да его верная Октябрина…

А ещё видится мне чудесный предосенний день, берег Дона в районе городской лестницы, и Севрюков, тихонько рассказывающий о дикой уточке, кормившейся неподалеку все лето и на днях закончившей свои дни в сомовьей пасти. Не буду утверждать, но мне показалось, что на мгновение блеснула слеза…

… И вот – десять лет минуло на Земле без Георгия Петровича Севрюкова. Мне хочется сейчас сохранить этот тихий и светлый настрой души, и поэтому я не буду писать ни о смертельной болезни поэта, ни о его последних днях. Скажу лишь, что Георгий Петрович нисколько не терял присутствия духа и, более того, сохранял, насколько это возможно, его доброе расположение. К неизбежному уходу Севрюков относился философски. А ещё он постоянно вслушивался в свою медленно замирающую струну. Предсмертные стихи его стали значительно глубже и совершенней. И кажется мне, сокровенный поэтически-философский взгляд на мир не оставлял Георгия Петровича до самого конца. По крайней мере, в последние мгновения своего земного пути потянулся он к Октябрине Тихоновне за ручкой и уже непослушными пальцами упрямо вывел самое таинственное, самое непостижимое для человека: «Умираю»…

Десять лет минуло! Годы пронеслись неудержимо. В мире стало неуютней, тревожней, увы. Но не это важно в настоящий момент. А важно то, что память о поэте Георгии Петровиче Севрюкове, слава Богу, продолжает жить на Земле.