Говорково

…А где моя родина? Ну, если говорить не обо всей России, а о так называемой «малой» родине?  В окраинном районе N-ка? Да, там, конечно…

Но и в деревне Говорково, в 40 километрах от города. Там, в Говоркове, были долгие счастливые дни, была дружба, был отец. Поле, лес, речка Ёза… Всё это осталось во мне, кажется, даже в большей степени, чем город, в котом всё-таки больше жил.

А ведь нет уже Говоркова-то. Последняя жительница там ещё доживает, последние «дачники» приезжают в родительский дом. Пройдёт не так уж и много времени, и, наверное, не будет на месте Говоркова ничего… Ещё тридцать лет назад я приезжал туда, жил там всё лето, купался, ходил за грибами, пил парное козье молоко, за которым ходил в соседний дом к тёте Сане Палкиной…

И сто лет назад жили там люди, и пятьсот… И что же – не станет Говоркова и всё? Просто так не станет? Ну, пусть хоть останется память. Память не умирает! Память обладает волшебным свойством возрождать и возвращать прошедшее и даже, казалось бы, уже насовсем ушедшее. Для памяти и пишу.

Говорково вовсе не «родовое гнездо» наше. Туда, купив дом, уехал жить отец (раньше он уже ездил в те места на охоту). Мы с матерью остались в городе.

В городе, дома, у нас были книги. Был, например, сборник «Подорожники» Рубцова, который я уже гораздо позже прочитал и оценил. А тогда любимыми были «Рассказы о животных» и «Маленькие дикари» Сетона-Томсона…

Отец, уезжая жить в деревню, кажется, ничего не взял из домашних книг. А ведь я помню, что он читал, я часто видел его с книгой… Да он ничего не взял, кроме ружья и собаки.

В деревне был старый учебник астрономии для 10-го класса, из которого я переписывал параграфы, разлиновав страницы в альбоме для рисования. И там же рисовал «созвездия»  – звёзды похожие на снежинки соединял чернильной линией в фигуры. Играл в астронома.

Ещё была в отцовском доме книга Вольтера «Кандид» с обшарпанной серой обложкой и несколькими вырванными страницами, которую я пробовал читать, но не смог… Как, почему там были эти книги? Загадка для меня и по сей день. И ещё была пачка журналов «Роман-газета», многие из которых я постепенно во время приездов к отцу и прочитал.

Почему я начал с книг? Потому, наверное, что они были и остаются очень важной частью моей жизни.

Первое, что вспоминаю о деревне: разъезженная трактором дорога. Вечная вода в колеях. Вдоль заборов натоптанные тропинки.

Помню телегу, упёршуюся оглоблями в землю посреди улицы. Двух задних колёс у неё уже не было. Я вышел гулять, покрутился у этой телеги… Тут-то и произошло моё знакомство с «деревенскими». Были: Витька Коноплёв, Вовка Софронов, Валька Копытов.

Витька тут и попёр на меня. Какую-то штуковину, похожую на большой нож, на меня направил... А я не побежал.

Отец потом с гордостью рассказывал (не помню кому, но я слышал):     

- Коля Мялкин мне говорит: «Гляжу – наши к городскому подошли. Думал – побежит. Не побежал!» 

Не побежал… А вскоре стали, конечно, все вместе гулять-играть.

Помню, как катали на крыльце дома Софроновых машинки, по доске направленной вниз вдоль ступенек. Чья машинка дальше укатится. Что за машинки, чьи – не помню…

Вовка был, кажется, мой одногодок. Жил тут у бабушки с дедом. Деда называл «дюдя». Работал его дед совхозным пастухом. Верхом на лошади пас коров. Матерился страшно, громко щёлкал кнутом, загоняя отбившуюся животину в стадо. Родителей Вовки я не помню, не видел.

Софроновы потом уехали куда-то. Дом пустой стоял. Живали в нём городские «шефы», приезжали летом помогать совхозу на заготовке сена.

А с Витькой Коноплёвым мы с того первого лета и дружили. Но только в каникулы (а я приезжал на все – летние, осенние, зимние, весенние). Помимо каникул – не переписывались, не виделись… Так потом, когда перестал я туда ездить, и потерялись.

У Витьки был старший  брат Колька, белобрысый, тощий, косоглазый, непутёвый. Его посадили  потом за кражу со скотного двора «посыпки» (корма коровам).

И был ещё у них брат Анатолий. Тот сидел, кажется, за убийство, десять лет… Я как раз приезжал в Говорково  уже после окончания школы и жил у тёти Сани Палкиной, и тут Анатолий этот к ней и завалился. Крепкий такой, наглый. Тётя Саня испугалась, но виду не казала. А он бутылку (были времена талонов) просил. Про меня спросил у неё: «Это Серёги городского сын?» (Отца так звали в деревне). «Да». Он усмехнулся. Мне не по себе было. Он посидел и ушёл.

Где сейчас все Конолёвы? Кто жив? Слышал я, что Витька (он, кажется, на год меня старше) служил на Северном флоте и остался на сверхсрочную. Пожалуй, лучший вариант для него.

Ехали в Говорково долго – дорога плохая была, разбитая бетонка.  Часто рейсы почему-то отменялись, и люди ждали следующий рейс, и потом тесно-тесно наполняли автобус «пазик» старой модели.  Трясло страшно, бензином воняло. Меня укачивало до тошноты…

Потом начали делать и быстро сделали асфальтовую дорогу. Я ещё до армии успел по асфальту проехать.

Помню названия деревень по дороге:  Дворища, Раменье, Меленка. За Меленкой уж и Говорково, а за Говорковым большая деревня Жерновки.

Между Меленкой и Говорковым была низина, болотина, называлась она, кажется, Мартьяново. Говорили, что отряд поляков не смог перейти в давние времена (смута 17 века, конечно) это болото и не пошёл дальше по этой дороге…

В Говоркове в то время, которое я помню было… Мысленно пересчитываю… Девять или десять домов. Первый от автобусной остановки – дом Софроновых. Дальше по правой стороне улицы – дом отца. На другой стороне, наискось от отцовского – большой, обшитый, крашеный в зелёный цвет, под железной крышей (или шиферной?) дом Гусевых, и дальше – их же старый дом. За ним, по той же стороне – колодец, общий на деревню – сруб под крышей, скамейки по бокам, чтобы вёдра ставить, ворот с верёвкой и привязанным к ней ведром. Или цепь? Колодец глубокий – наверное, верёвка…

Я, когда уже стал постарше, ходил за водой на колодец, опускал ведро в темноту и холод колодезного сруба, толкал и потом уже придерживал ладонью ворот, чтобы он не разгонялся, потом крутил на себя, хватаясь за отполированные ладонями деревянные рукояти, вделанные в деревянный же ворот. Кто-то же научил меня, показал в первый раз, как опускать ведро, как поднимать… Ведь я не умел это делать – в городе за водой ходил на водоразборную колонку.

За колодцем  дом дяди Коли Мялкина, который жил один, про которого рассказывали, что он «тюремщик». Дом у него крепкий, огород большой, высокие шесты со скворечниками по углам огорода. Какой-то он был непростой, этот Коля Мялкин. Жил своей хитрой жизнью, в совхозе, кажется, не работал, но и, например, охотой, как мой отец не занимался. Впрочем, кому-то казалась странной жизнь моего отца…

По другой стороне улицы после отцовского дома был большой пропуск – поляна, посреди которой втыкался в небо шест громоотвода. А дальше дом тёти Сани – Александры Ивановны Палкиной. Дом большой, старый, с высоким крыльцом и большим двором … У Гусевых двор тоже большой был и у единственных в деревне в то время – корова (и овцы, и куры). У тёти Сани – козы и овцы, куры. К ней я ходил за молоком по вечерам. У неё было как в сказке: дёрнешь за верёвочку – дверь открывается. Мне нравилось это…

За домом тёти Сани – дом Бугровых.

Тут улица упиралась в перпендикулярную короткую в один ряд улицу – четыре дома. Осевший окнами чуть не до земли дом, в котором какая-то одинокая старуха жила. Дом Якуничевых – крепкий, не очень большой. Перед ним частенько стоял синий трактор «Белорус », на котором работал Лёшка Якуничев. Дом Копытовых. И третий – расхлябанный дом Коноплёвых.

Был ещё на отшибе дом, в котором жили мать с сыном. Был тот сын старше нас всех…

Между домом Якуничевых и домом Мялкина – два пруда, соединённых узкой канавой, через неё доски накиданы. Дорога шла мимо прудов, но мы не по дороге, а по этим доскам  между прудами  даже на великах проскакивали. В эти пруды Витька Коноплёв и Валька Копытов забрасывали верши – сделанные из какой-то металлической сетки кульки, в них попадались карасики…

В начале деревни перед домом отца  на пригорке росла огромная толстая ива с «плакучими» ветвями, тут же росли две старые толстые берёзы и кусты черёмухи. Когда-то и тут были дома, угадывались даже в траве очертания огородных грядок…

Самый большой дом – Гусевых. Отца я их не знал, но слышал, что он утонул в пруду (в том, который через дорогу от деревни, в котором купались и мы), выпивший нырнул, ударился головой… Мать их, тётя Мария, была бригадиром в совхозе. Старший её сын – Евгений (помню, как он только-только со службы пришёл, давал нам, мальчишкам примерить армейскую брезентовую панаму),  шофёр, ездил на ГАЗ-53. Младший – Миха, года на три-четыре меня старше.

Наша компания была: Миха Гусев, Витька Коплёв, Валька Копытов, я. Колька Коноплёв, хоть старше даже и Михи был, с нами тоже водился.  

Играли в войну: на скотном дворе – через дорогу от деревни рядом с большим прудом  (был ещё «маленький» пруд чуть дальше); в овине – большом сарае, в котором раньше, похоже, сушили снопы и молотили, в наше время там навалом лежали порванные мешки с удобрениями; играли ещё в «ёлочках» - лесном островке среди поля по дороге в сторону уже не жилой в то время (только развалины нескольких домов) деревеньки Митрошкино.

Играли  и в доме у Коноплёвых – в избе бегали вокруг печки, на мосту, во дворе, на повети, где хранилось сено (у них было несколько овец). Я спрятался в этом сене, а Колька вилами в тыкал, искал «партизана». «Как не попал-то?» - удивлялся он (наверное, испугался, когда понял, что могло случиться)… А потом меня пытали. Связали, и Миха даже прижёг мне грудь сигареткой. Не сильно. И не обидно. Наоборот – я гордился тем, что я партизан и не выдаю своих друзей Витьку и Вальку …

Миха был не по годам крепкий, резкий, самолюбивый. Однажды он, уж не помню каким образом, заставил Витьку Коноплёва драться со мной. Мы молотили, молотили друг друга… Да и заревели оба. «Четвероклассник от третьеклассника ревит!» - сказал Миха Витьке, но мы больше не стали драться. И никогда уже больше не дрались, хотя ссоры бывали.

Отец мой был охотник. И там, в Говоркове, он только охотой и занимался – летом ловил кротов, зимой охотился на белок, ставил капканы…

Помню, как ходили с ним зимой на лыжах в лес. У меня были более узкие лыжи, чем у отца, но тоже широкие, охотничьи (сразу после школы, в 16 – 17 лет, я месяца два работал учеником слесаря на лыжной фабрике, где как раз такие лыжи и делали). Он проверял капканы и стрелял белок. Осенью ходили в поле, уже выкошенное, в стерне. Отец стрелял уток на лужах.  Ну, и летом много раз ходил я по его «путику». Более ста кротоловок у него стояли по лесным дорогам. И каждое утро, как на работу, уходил в лес, проверял, возвращался уж вечером, ошкуривал… Распяленные шкурки он наколачивал на доски. Высушенные – складывал в стопочки, потом отвозил в город, сдавал (не знаю куда). Самая лучшая шкурка крота, без синих пятен с изнанки стоила 20 копеек, похуже – 15, самого низкого качества – 10 копеек.

Однажды зимой в капкан попал большой рыжий кот. Отец принёс его домой. У кота была повреждена задняя лапа. Пытались лечить её, забинтовали. Но рана стала загнивать. Тогда отец сказал: «Будем, Игоряшка, делать операцию». Я держал Рыжика, а отец острейшим своим «шкуровочным» ножом, отмахнул лапу до коленного сгиба (да она и так уже отваливалась), потом культю посыпал порошком из каких-то предварительно истолченных таблеток и накрепко завязал... А я ничего – не боялся.

Рыжик поправился, долго жил у нас, потом пропал куда-то…  Я приехал на очередные каникулы, а его уж нет. Наверное, убежал в свою деревню. Деревенский же кот-то был, не лесной же…

После той операции отец и сказал: «Может тебе, Игоряшка, врачом быть?» Но врачом я быть не хотел. А хотел я быть, например, археологом… Или… Да не знал я, кем я хотел быть! Но я хотел быть!

А однажды отец со слезой в голосе сказал: «Кем же ты будешь-то, Игоряшка? Таким же бродягой, как я». Почему он так сказал?..

Как-то лежали с отцом на повети, там был сеновал (сено для кроликов) и с повети – лестница на чердак.

Мы лежали на сене. Что-то отец рассказывал. Я помню только, что он про своего отца, моего деда Андрея говорил, что он был на Первой мировой войне, а в революцию в Петрограде. Слышал, мол, на митингах выступление Керенского и Ленина…

Один ученик в школе (четвёртый или пятый класс) спросил у меня как-то: «А что вы больше всего любили делать вместе со своим папой?» Я ответил: «С папой всё хорошо». Это сейчас я так думаю, а тогда разве понимал…  Когда-нибудь и Андрюшка мой поймёт это. Должен понять.

Во дворе перед домом отец сделал для меня высокие качели. Это же надо было срубить деревья в лесу, сделать брёвна, притащить их из леса, вкопать… Перекладина между столбами – какая-то железная палка, к ней привязал длинные верёвки, на которые и крепилась доска-сиденье.

Приходили ребята, по очереди мы раскачивались и прыгали с качели – кто дальше.

Отец не пил, когда я был у него… Нет, один раз было, зимой, кажется. Прихожу с гулянки, а он и Колька Коноплёв (нашёл же с кем и пить-то) в избе на полу лежат. Я и пошёл к Коноплёвым, к Витьке (мой дом был крайним с одного конца деревни, их – с другого). У него и ночевал.

Вспоминаю непоследовательными картинками. И уже строго по хронологии не выстроить эти картинки. Да и не нужно…

Речка Ёза в километре от  Говоркова, если идти через кладбище, можно пройти к ней и полевыми дорогами.

Между деревней и кладбищем было льняное поле. Помню, как раскинутую голубую скатерть – цветение льна.

На том же холме, посреди клабища были развалины церкви – розовая, заросшая иван-чаем груда битого кирпича. Храм был Никольский. И приход когда-то назывался (узнал уже гораздо позже) Николо-Говорковский.

А церковь относилась к недалёкому монастырю, о котором тоже  ничего не знал тогда, в детстве, узнал лишь недавно, в интернете вычитал…

За рекой была деревня Ржищево. Теперь её уже нет. А я помню, как зимой ходил туда с отцом. У отца была пила «Дружба» (он нёс её в рюкзаке за спиной), и он пили кому-то дрова, а я сидел в доме, и там было много книг. Помню хозяина немножко, он и показал мне книги, разрешил брать, а сам ушёл помогать отцу. И я читал какую-то книжку про индейцев. Было очень интересно, и я жалел, что не дочитал…

  Солнечный летний день, цветущий луг, тропка, сбегающая к реке… Счастье… По лаве (мостику в два бревна и даже, кажется с перилами с одного бока) перешёл на другую сторону речки. Там, наверное, была дорожка на Ржищево, но я пошёл вдоль берега.

Ёза – почти ручей, сжатый зарослями ольхи, крапивы… Тёмные бочаги перемежаются звонкими перекатами. Частые завалы перекрывают речку.  Там, где кончаются каменистые перекаты, донышко чистое, песчаное и стайки «малявок» отбрасывают на белый песок тени.

Малявки – непонятной породы мелкие рыбки  (с мизинец величиной), клюющие чуть ли не на голый крючок. Краснопёрки – чуть крупнее малявок, с красными пёрышками плавников. Вьюнки – похожие на налимов мелкие рыбёшки. И пескари! Это уже крупный улов…

Но была там и настоящая рыба – голавль. Эти держались в более глубоких (хотя вряд ли там где-то глубже полутора метров было)  хмурых бочагах, с медленной тёмной водой… Я пробрался к такому бочагу, наживил червя, закинул…  Я вытянул голавля, и он, пружинно выгибаясь, прыгал на песке. Не помню больше о том дне ничего…

Ёза – маленькая речка, ручей, была для меня большим, прекрасным и  интересным, и опасным, и чудесным миром. Глядя на её светлые быстрые перекаты (которые перепрыгнуть можно в два, а то и в один прыжок), представлял себе бурлящие пороги; глядя в сонные бочаги, с застывшим будто жёлтым листом или пушинкой иван-чая на медленной тёмной воде, представлял страшную их глубину… А берега были высокие, крутые, задёрнутые ольхой, кое-где и ёлки над водой клонились, у кромки воды – песок, камешки, а где-то и пологий открытый берег…

И хотелось пойти по берегу к истоку этой речки… Истоки рек почему-то манят меня сильнее, чем устья…

Недавно взглянул на карту – исток Ёзы совсем и недалеко от того места, где рыбачил я когда-то. И там, в самом верховье Ёзы, крестиком обозначен монастырь… Светлая моя речка, святая!

Говорково, Ржищево и другие окрестные деревеньки все монастырские были деревни.

Тогда не замечалось, а теперь вспоминаю – в избах в деревне иконы-то у всех почти были. У тёти Сани Палкиной и лампадка всегда горела…

Стал я узнавать всё про монастырь. Узнал, что основал его старец Игнатий. Нашёл его житие… Как пронзило меня – 1 июня впервые я узнал о нём, впервые читал его житие. И день памяти преподобного Игнатия - 1 июня по новому стилю. Ни раньше ни позже, именно в этот день прочитал я его житие… Разве не знак мне?..

В житии и такие слова есть: «Преподобный отец наш Игнатий пришёл на речку Ёзу, поселился здесь и положил основание обители. А откуда явился, какого он рода, то неведомо.

По Божию изволению собралось у святого Игнатия множество братии, и был он им наставником, учителем и вождем ко спасению. Так прожил он много лет.

И оставил он в обители, перед своей кончиной, завещание и предание свое братии, где сказано: « Если кому повелит Бог жить в пустыне нашей, то прежде всего о сем молю вас, Господа ради: поминайте меня, грешного, во святых молитвах своих, как поминайте же и родителей своих и весь род свой, и всякого человека Божьего, ибо в каждом кровь Адама и дух Божий. Я же вам, отцам и братиям, до земли челом бью и завещаю вам, чтобы между вами не было ссор и споров, а были любовь о Христе и мир духовный».

… На подъёме от Ёзы к кладбищу росла земляника, и, казалось, сам воздух там был напитан этим земляничным духом. И кладбище было какое-то светлое, не страшное… На краю кладбища у развалин церкви росла старая толстая берёза с большим чёрным дуплом. Я залезал в это дупло… Берёза, наверняка, помнила ещё церковь и всех тех людей, что служили в ней…

Раз пошли с отцом на дальний бочаг. Сапоги, удочки, рюкзаки (у меня был свой маленький рюкзачок), плащ-палатка (где отец взял?)… Часть пути шли клеверным полем, ноги в стеблях путались, я устал… Бордовые головки клевера рвёшь, выдёргиваешь трубочки-лепестки и сладкий нектар тянешь…

Бочаг, к которому мы с отцом подошли, называется Кукуй.  Рядом деревня Жёрновка. Недавно вычитал, что «кокуй» или «кукуй» - у древних славян-язычников место, где справлялся «купала» и  проводились «русалии» - главные летние праздники наших далёких предков.

И правда, Кукуй очень подходящее место для купания – почти круглый, с чистой водой и достаточной глубиной, с пологим спуском к воде и широко раскрытым берегом со стороны Жёрновки (название тоже весьма интересное, напоминающее о глубокой древности) и скрытый кустами и деревьями с остальных сторон… Так и представляется, как в ночи горели на берегу костры, как  входили люди в воду…

Когда мы с отцом туда пришли, там как раз мальчишки купались.

Было там ближе к перекату место, уже приспособленное для рыбалки – вытоптана площадка у воды, рогалинки под удилища в землю воткнуты… Парни, увидев нас, стали орать, плюхаться ещё сильнее. А у отца сразу клюнуло и ещё… «Они рыбу пугают, она сюда и плывёт», - усмехается отец.

Потом мы пошли вдоль берега по тропке среди кустов и деревьев к следующему бочагу – Кривцу. Он вытянутый и с изгибом, вода в нём прозрачная, дно каменистое. Место для рыбалки тоже у переката. Отец стал тут навес делать, дрова для костра собирать. А я закинул удочку и увидел в той чистейшей воде, как к червю, надетому на крючок, подплыл окунь. Я и на поплавок-то не смотрел, дождался, когда окунь заглотит наживку, и вытянул его.

Ночевали там…

Был ещё дальше бочаг, название которого я не помню. Рядом с ним деревня. Туда я ходил рыбачить с Коноплёвыми – Витькой и Колькой. Жгли костёр, жарили на сковородке картошку с луком  (я не люблю жареный лук, а там показалось очень вкусно, потому и запомнилось). Чего наловили – не помню… Отпускал же отец!

Вечер и ночь на реке, влажный холодок, звёзды, костёр, стелющийся над водой и берегами туман, всплески воды, крик птицы, дальний гул машины, шорохи в кустах… И снова звёзды, и искры костра, сливающиеся со звёздами, и разговоры, содержания которых совсем не помню, но нужные же и интересные. И тишина…

Всё это во мне – самой дорогой, сердечной памятью.

Были у нас велосипеды: у меня, у Михи Гусева, у Витьки Коноплёва, у Вальки Копытова.

И гоняли по ухабам раздолбанной дороги, по вытоптанному стадом полю, по тропкам и по большаку – так, что спицы вылетали и втулки разваливались. Каждый день отец ремонтировал мой велосипед и подкачивал колёса. На этом же велосипеде он ездил в Меленку (километра за четыре) в магазин…

Не помню, ездил ли я в магазин на велосипеде, а пешком точно ходил. Помню, как стоял в очереди, покупал буханок шесть хлеба и укладывал их в свой рюкзачок. Купил маргарин, а продавщица, протягивая мне пачку, сказала: «Последняя, счастливый!» И улыбнулась. Совсем уже мелочь, а вот помнится…

Однажды поехали на великах далеко по большаку: Миха, Витька, я… Витька, когда ещё собирались, сказал: «Смотри, мы ведь быстро поедем…» И поехали – и Меленку уж проехали, и до самых Рамешек промахнули…

Если б знать тогда, свернуть бы там в Рамешках всего-то там два-три километра и приехали бы на кладбище, где ещё останки церкви, место бывшего монастыря, основанного преподобным Игнатием… Если б знать… Ничего тогда не знал я, не знали, конечно и Геша, и Витька… И не думалось мне ни о чём, кроме того, что уже далеко уехал от дома (всего-то километров шесть), и что Витька-то отстал от меня. Велик-то у него совсем плохонький был…

Мы доехали до Рамешек и повернули назад.

… Вспомнился тот парень из самого дальнего крайнего дома… Наглый, злой… Он не часто с нами возился, но в то лето, видимо, не работал, не учился…

Пошли рыбачить на Ёзу – тот парень, Миха Гусев, Витька Коноплёв, Валька Копытов, я. Мне только что в городе мать купила шляпу-самбреро, плетеную из соломки (был год фестиваля на Кубе, и появились вдруг в магазинах эти шляпы). И тот парень (не могу вспомнить почему-то имя и фамилию) снял с меня  шляпу и бросил на середину бочага. Мне бы просто войти в воду и взять её или удилищем подтянуть… Плыла она, покачиваясь, я чуть не ревел. А парни смеялись. Потом достали шляпу. Наверное, в тот же день и пришлось её выкинуть. Проучили, в общем, городского – а не выделывайся со своим самбреро!

С этим же парнем связан страшный и стыдный  поступок. В их доме появились котята. Его мать попросила их поймать (уже большенькие были). И мы стали ловить – весело было. Бегали по двору, избе, в подпол залезали… Поймали и пошли в сарай за деревней… И там убивали котят.

Сначала ещё  не прошёл азарт ловли, всё ещё игра была. Было жутко и… интересно… Бросали об стену, пытались поджечь на живом ещё котёнке шерсть… Потом было страшно и жалко.

Я не помню возражал ли как-то, убежал ли…  До сих пор стыдно и больно.

Помнится, как Колька рассказывал мне и Витьке, как ездил в город в военкомат. Что, мол, на стрельбище их привезли, автомат дали. « Я как дал очередь по молоку – бутылки все в дребезги!», - восторженно врал Колька (и мы верили). Слышал что-то про «молоко», в которое попадают при стрельбе. Какой ему автомат с его-то сильнейшим косоглазием! Ни в какую армию он не пошёл, а попал потом в тюрьму за кражу.

Да, я бывал в Говоркове и зимой, и весной…

На Новый Год отец приносил из леса ёлку. Наряжали её мы, обычно, конфетами батончиками, подвешенными за привязанные к ним нитки. Были такие белые батончики (тёмные – дорогие), назывались, кажется, «Зорька». Вкусные!

Конечно, эти новогодние конфеты с ёлки быстро съедались. А не на праздники – были те же батончики в кульке из грубой зелёной бумаги. Отец выдавал мне утром конфету, а остальные прятал (помню, что прятал, например, в кухне на подвесной, типа палатей, полке.  А я всё равно, за целый-то день пока он в лесу, находил и таскал по одной конфетке.

Отец за это меня не ругал. Он вообще очень добрый был.  Но мог и выпороть… Не за конфеты…»