Игорь Сергеевич продолжал писать: «Зачем я вылавливаю в памяти эти песчинки детства в деревне? Зачем? Ничем моё детство не хуже и не лучше миллионов других детств. Но это – моё… И даже та скука, что бывала от целодневного одиночества (когда ссорились, например, с Витькой и Валькой), даже та скука сейчас вспоминается, как великое счастье.

У Коноплёвых была мать – старуха.  Во сколько же лет она Витьку родила? На стене висела у них фотография отца и матери – свадебная. И там она уже не молодая, а отец и вовсе старый.

Я его, отца Коноплёвых, помню очень старым. Худой, высокий (но даже в том возрасте не сутулый), ходил всё время в длинном брезентовом плаще. Часто в лес бродил, за грибами.  Смотришь – идёт вдалеке по окрайку леса длинная фигура в балахоне, и даже как-то не по себе  становилось. 

Никогда он с нами не разговаривал. Ладно, со мной – чужим мальчишкой, но и со своими детьми я не помню, чтобы говорил. Будто и не дети ему…

Потом мать у Коноплёвых умерла. И жила у них в доме какая-то слепая старуха, родственница. Всё на печке лежала.

Однажды, весной (снег лежал ещё), с Витькой зачем-то в овин за деревню потащились. Потом обратно. Витька далеко вперёд убежал. Я в резиновых сапогах, в поле сугробы, под ними вода. Снега начерпал в сапоги. Ноги замёрзли страшно. Я еле дошёл до дома Коноплёвых. И эта старуха меня на печь позвала (как узнала?), трогала руками ступни мои, грела. Чуть не отморозил ноги-то…

Потом и эта старуха куда-то пропала… Не стало её, когда на другие каникулы приехал и всё. Потом и отец Коноплёвых умер… Казалось, что и забыл я их совсем, а вот вспомнил. Время пришло вспоминать.

За грибами, конечно, ходили.

Один я чаще ходил в болотистый лесок сразу за большаком напротив Софроновского дома. Тут и с Витькой Коноплёвым часто ползали. В этом леске росли серые (подберёзовики), попадались, но реже и другие грибы.

Было у меня и «моё место» - окраек леса за большаком. На своём месте я знал, что под этой осиной найду боровик (подосиновик), а в тех вон ёлочках – белый. Лисички там были всегда.

Иногда отец и летом брал меня в лес, проверять кротоловки…

Кротовьи ходы, пересекающие старую лесную дорогу, хорошо видны. Отец разрывал ход с одной стороны дороги, ставил в дырку настороженный капканчик-кротоловку, специальным ножом с длинным лезвием вырезал с краю дороги кусок дерна и закрывал  им отверстие с кротоловкой, так же ставил капкан с другой стороны дороги. Втыкал рядом неприметную для чужого глаза веточку. И потом уже только ходил, проверял – наклонится, приподнимет дерн, если пустая кротоловка, закрывает ход, следующую смотрит, если крот попал – достаёт его, бросает в корзину, настораживает снова капканчик.

Более ста кротоловок у него было, а путик километров пятнадцать, кажется…

Спал я в комнате на полу. Матрас к моему приезду набивался свежим пахучим сеном. Рядом у стены стояла металлическая кровать, на которой спал отец. Во всю стену над кроватью – карта мира. Вот откуда мои дальнейшие школьные успехи в географии!

Потом и в городской квартире над моим столом висела карта мира, но меньшего размера.

Я знал все страны, и их столицы, путешествовал на всех континентах, плавал по всем океанам, побывал на всех островах (предпочитал крохотные, может, необитаемые)…

Лето… Проснусь на своём матрасе или на полу, скатившись с матраса во сне. Отец уже в лес ушёл. Я воды из самовара налью (на столе у окна стоял). Тут же под тряпочкой-накидкой хлеб – штабелёк буханок (всегда ведь с запасом покупали). От початой буханки отрежу кусок, намажу маргарином или жиром (продавался белый какой-то жир в поллитровых банках)… Или же в куске хлеба делается пальцем вмятинка, в него наливаешь из бутылки зелёного стекла с тугой пробкой подсолнечного масла, размазываешь масло пальцем по куску, посыпаешь солью… Замечательно!

А пил-то с утра не воду, а молоко козье… Или вечером молоко?..  Но точно помню, что вечером, часов в восемь, ходил с пустой пол-литровой банкой к тёте Сане за молоком. По крыльцу поднимешься и, как в сказке – за верёвочку дёрнешь, дверь и откроется. Подашь ей пустую банку, а она – полную тёплого молока, ещё и куличиков испечённых только что даст… В избе у неё были иконы, и всегда горела лампадка. А жила она одна. И замужем не бывала. От кого-то слышал, что у неё жених ещё с финской не вернулся…

Но, утро… Телевизор был – включал, смотрел. Потом обязанность моя нарвать корзину травы и покормить «кролей», то есть кроликов. Ещё поливал грядки с луком и огурцы в парнике…

Пёстрая зелень огорода: сизовато-зелёные, на голубизну – перья лука; зелёно-жёлтые мутовки укропа; яркая зелень морковной ботвы; тёмно-зелёно-сиреневая ботва свёклы; густая зелень картофельных гряд…

А ещё кусты смородины (красной и чёрной) и старые корявые яблони, родящие кислую мелочь, и рябина в палисаднике. Из этих яблок и рябины отец делал на зиму компот.

Итак, я поливал лук и огурцы. На грядочках в палисаднике росла редиска и даже репа, но не помню, чтобы поливал там.  

В дальнем углу огорода небольшой, но глубокий пруд с холодной водой. Зачерпну ведром, несу к грядам и теплице. Железной банкой с продырявленным, как решето, дном, поливал. Почему-то не было лейки…

Собака Пыж, летом на цепи (во время, запрещённое для охоты, отец не брал собак в лес). Место собаки в доме за крыльцом или в сарае-дровнике – между ними натянут трос, по которому  пёс и бегает. Кину ему кусок хлеба, который он хватает налету, хлопнув пастью,  и проглатывает, и пойду… Пойду, например, к дороге, к большаку, превращаемому в асфальтовое шоссе.

Вдоль шоссе – прекрасные, чистые с песчаным и гравийным дном лужи. Те лужи превращались в моря, по которым плыли корабли, а на берегах из песка и камешков строились крепости…

Не долговечны крепости из песка. Но в памяти, кажется, каждая песчинка осталась.

С гулом проносятся по дороге машины. А под дорожным откосом, у лужи, сидит на корточках мальчик – в сандалях на босу ногу, старых  брюках от школьной формы, в грязноватой рубашке, с выгоревшими до белизны волосами. И песчинки перетекают из одной ладошки в другую. И нет для него никакого времени, только вечность…

А там и лес рядом, по своему месту пройду, обязательно грибов найду. Дома на маленькой долго нагревающейся электроплитке поджарю грибы, положив в сковородку того белого жира, и мелко покрошив их…

Потом к Коноплёвым. Или сразу на «большой» пруд – опять за большак. А там уже и Миха, и Витька, и Валька, и ещё кто-то…

Купались в том грязном, с глинистым дном, пруду, выкопанном для поения скота, не умея толком плавать, до посинения. 

Купались и в «малом» пруду, чуть дальше, за прогоном. Потом перестали там купаться, и пруд затянуло водорослями, по краям он зарос осокой… Я любил ходить туда один. Смотрел, как за уткой, будто пуховички нанизанные на нитку, плыли утята, как ондатра плыла к норе, неся во рту стебли осоки…

Помню, как однажды отец зимой брал меня в лес. Он там пилил бензопилой деревья. Наверное, договор какой-то заключил с сельсоветом…

Я помню заснеженный лес, вой пилы, запах сгорающего бензина. Помню огромную кучу обрубленных веток. Отец плеснул бензин и поджёг.

Огромный жаркий костёр в зимнем лесу.

И даже в тех лесных походах или когда вечерами были дома, отец очень мало разговаривал со мной… О чём он молчал всё время?

Папа, о чём ты молчал?

И всё-таки, кое-что я узнал и от него, и, уже недавно, от его сестры, тёти Гали…

Семья отца – мой дед, бабушка, его сестра – была выслана из соседней губернии. Мой дед (отец тети Гали и отца) и его брат были сыновьями богатого скотопромышленника – в Питер на продажу мясо возили. Брат моего деда, якобы, уехал потом в Канаду…

А дед воевал в Первую мировую, в революцию был в Петрограде…

После высылки в N-ск дед ещё работал ветеринаром в пригородном совхозе, потом ушёл на войну и погиб.

Отец, как-то, обмолвился, что хорошо бы найти деревню из которой семья его отца была выслана, да так, кажется, ничего и не нашёл, никуда не ездил… Может, это предстоит мне?..

Одно лето у Гусевых из окна всё звучало: «За стеной пиликает гармошка, за окном кружится белый снег…» , и другие песни… Очень нравились мне. Я ещё не знал, что это любимая моя в будущем певица Анна Герман.

Ничего я ещё не знал. Что скоро отца не станет, что … Ничего не знал. Только мечтал о чём-то неясном, непонятном, большом, интересном… О жизни?..

И ещё помню: в огороде на расстеленном покрывале: мама (в купальнике, загорает), папа, я. Перед нами целая куча лука, мы обрезаем корешки. Сочиняем все вместе, по очереди, сказку… Сказку я не помню, не получилась у нас сказка…

Когда-нибудь я доеду до Говорково (может, с сыном), через тихое кладбище дойду до Ёзы и пойду вверх по течению. (Мне ведь всегда хотелось найти исток). Приду туда, где был монастырь, где стоял храм. Место это обозначено крестом. И попрошу: «Святый отче Игнатий, моли Бога обо мне грешнике…»

*   *   *

Летняя лень. Распаренный солнцем дворик.

Сарайка, поленница дров, домик.

Мальчик сидит на крыльце, мечтает.

То ли по морю плывёт,

То ли по травке идёт,

То ли в небе летает…

Небо и солнце, жизнь и любовь –

Всюду!

Я – это он. Был и всегда буду…

… Три вечера Игорь Жилкин писал свои «деревенские воспоминания». Решил, что потом и про детство в городе  напишет…