Зазвонил телефон.

В этом не было ничего необычного. Для того и существовал этот голосистый аппарат, чтобы нарушать тишину. Звонили бабушке сотрудники из поликлиники. Звонили отцу с работы, спрашивали по-эстонски. Звонил матери зубной врач. Звонили знакомые, поздравляли с днем рождения, звонили родственники, спрашивали как дела, передавали внутриродовые сплетни.

Кто же сейчас?

Риторический вопрос.

Он вскочил с места, истомленный последней надеждой, пронесся вихрем через комнаты, и громко валились в сторону оказавшиеся на его пути стулья, повизгивающие на колесиках газетные столики, табуретки. Он бежал. Затем остановился, возможно укоряя себя за слабость, и крайне осторожно поднял трубку.

- Але...

- Hallo! Korter № 17 ?

Из трубки напористо вещал самоуверенный, чуть отдававший металлом женский голос. Логичные плоские фразы валились одна на другую, как тяжелые, обессиленные хлопья снега. Он обессилел и еле вникал. "Kuna veeenergia kviitungid jäid teil saatmata oleme sunnitud sellest teatama ja võtma... vajalikud abinõud..." Под конец женщина на том конце провода, видимо взбодренная весомостью отбарабаненных ею фраз, смягчилась, голос ее потеплел и стал похожим на грустный ток воды из водопроводного крана. У него пересохло горло. Что-то сбивчиво промямлил в ответ и положил трубку.

Все оставалось неизменным. В кухне так же, как и день назад, отбивали такт ходики, сытый кот лениво растянулся около печки и удовлетворенно жмурил глаза. Гора посуды на обеденном столе почти исчезла: он что-то пробовал, не смел сидеть без дела и не сидел, однако постоянно останавливался, испуганный, изумленный, пристыженный.

Утром он боялся проснуться, долго выжидал под одеялом, тщетно пытаясь нащупать нить прерванных сновидений, а солнце упрямо продолжало щекотать глаза, но он не смеялся, как раньше в детстве. На самом деле, может, он и хотел проснуться, обнаружить, что по-прежнему живет в мире звуков, легких, привычных, незаменимых звуков. Раньше первой, еще в пять-шесть часов, вставала бабушка, чинно выплывала из древней кровати, вся в ниспадающем до пола белом ночном одеянии. "Тога, тога!"- скалил он зубы. А ведь в молодости бабушка была красивой. В нее влюблялись молодые люди. Она играла на сцене ибсеновскую Нору. Но бабушка не любит об этом рассказывать. Подслеповатая, с трудом добирается она до шкафчиков в углу спальни, и, хотя страстно желает не будить обожаемых внуков, подлые дверцы душераздирающе кричат, стонут, переговариваются с нею. Раньше здесь хранились пестрые обрезки материи, шелка и банты. Сейчас - куча старого тряпья. Вещи и человек вступают в диалог о былом, непонятый другим. Он только сейчас понял.

Родители обыкновенно ленивы и в выходной день не показываются до десяти, хотя, если на цыпочках подойти к их двери, иной раз слышен торопливый шепот. Лишь потом постепенно занимается день: дребезжит под папиными ногами ведущая в дровяной сарай старая лестница, причитает на все лады пузатый чайник или с истомой ноет иностранная кофеварка. На сковородке трепещет разрумяненный хлебец. Отец уже близко, нагруженный дровами, сердитый, тяжело вздыхает как проголодавшийся великан-людоед, и, наконец, входит в детскую, а там уже не до сна.

Он хотел проснуться именно так. Странно было подмечать вдруг и ценить то, от чего раньше презрительно отворачивался, убегал в мир, созданный лживыми обольщениями книг. Больше никто не будил, так как сна не было. Он лежал, спрятавшись лицом в подушку, и старался ничего не слышать. Но и слышать было нечего.

Он понимал как опасно подмечать в прошлом лишь одно хорошее и при таких мыслях настраивал себя припоминать и дурное, постепенно осознав себя как единственного носителя семейной памяти. Alter ego не существовало. Он был один.

А вокруг раскрывалось невообразимое. Жизнь. Следовало вставать, беспомощно озираясь по сторонам, с непривычным практицизмом прикидывать, сколько осталось в холодильнике съестного, с паническим страхом стоять перед газовой плитой и, самое первое, содрогаться от холода. Печка незатоплена. Забыл вчера. Дрова где? Ясное дело, в сарае. Где ключи? На полке на кухне. В коробке. Где коробка? Может, эти? Они маленькие. Или те? Надо проверить. Куртку накинуть, спуститься. А ты чего мяучишь, на улицу захотел? Будет тебе улица, три многоточия! Вниз, скорее! Господи, господи, помилуй меня, пожалуйста, дорогой, миленький господи, я ведь совсем ребенок, я раб твой. Как холодно, всё - простужусь. Господи, соизволь выслушать меня, я обращаюсь к Тебе с молитвой. Ключи не те, не входят. Черт возьми! Господи, мне слишком больно, я устал, ничего не начав. Это не моя, Ты видишь, вина. Меня воспитывали... Я уродился... Ключ где, куда он его запрятал? Я, может быть, был рожден для лучшей жизни, для вдохновений и молитв. Ага, нашел, здесь висит. Молитв, молитв сладких... Слава Богу, наконец-то! Где сетка? Господи, Ты, надеюсь, слышишь меня, мой отчаянный вопль, и даже если Ты занят более существенными вещами (совсем намокли, наверное, крыша течет), то пожалей меня!

Везде стояла стена. Дрова, ключи, сетка, выбежавший в сад кот и сам Господь Бог - всё было стеною. Он был заперт в самом себе, заключен в себя самого!

Не свергай меня с небес!

Молчаливые небеса стремительно уплывали вдаль. Земля уходила из-под ног. Снова зазвонил телефон. Сейчас, после всего продуманного, было бы изуверским кощунством, если бы это звонили "по делу".

Он шел на зов медленно, словно испытывал время. Внезапно ослепила гордость и вместе с нею - жалость к себе.

Беспристрастно:

- Алло!

- Але, это ты?