Днем забежала Наталья, нахмурилась, увидев его бездеятельным, каким-то опустошенным, со смеху всплеснула руками:

- Пойдем, проветришься...

Он не умел отказывать. Пошли.

Мало-помалу странные предчувствия проходили, сдавались под натиском неумолкаемой болтовни: о погоде, о новой танцгруппе, о планах на ближайшую среду. Он позволял себе со всем соглашаться, дивился внезапно охватившей его легкости. Ната строила милые гримасы, морщила носик и все подталкивала его: живей, живей, жизнь не ждет! Под ногами одобрительно хлюпали счастливые лужи.

Он записал в дневнике, записал, не задумываясь: "Надо жить по-моцартовски".

Наконец-то принялся за уборку комнаты. Вымел сор, основательно пересортировал любимые диски на специальной подвесной полочке, стряхнул пыль с книг, задержался, перелистывая одну, потом принялся за другую, а из нее случайно выпала любительская семейная фотография. Светлые, обласканные щедрым солнцем верхушки елей. Хрупкий мостик с аркообразной дугой. Вконец обмелевшая речка, по которой раньше деды и бабушки катались на лодке и, бодрые, жизнерадостные, располагались пикником среди камышей. Эльва. Лето. Детство.

Он не был в ладах с капризной памятью, чаще завидовал воспоминаниям других, чем предавался своим, мимолетным, кратким, изменчивым. Склонность систематизировать знания и выхолощенный увлечением математикой ум не смогли классифицировать по праву и порядку эту шаловливую, беспечную попрыгунью, и иногда она лишь злобной ностальгией наваливалась ему ночами на грудь. Он стонал как от зубной боли.

Скромный райский уголок, рассыпавшийся где-то среди обхоженных грибниками хвойных лесов, внезапные холмы, ясные равнины и заблудившиеся в чащобах озера - вот что такое Эльва. Приветливый, уютный городок с обстоятельными допотопными магазинами, которых не коснулся безвкусный вихрь модных товаров ("Смотри-ка, здесь распродажа старых пластинок!"), чопорные миниатюрные кафе, где приятно лениво растянуться за столом и сцапать с тарелки лишнюю булочку, цветы, дороги, мосты. Просторные деревенские дома. Собаки во дворах. Играющие в футбол дети. Даже кино было. Предприятие какое-то было. Семья была.

Поскольку время было отпускное, съезжались на отдых многие родственники, снимали поблизости комнаты, возились с чемоданами и ранними утрами наперегонки бегали к реке. Все сорились да мирились приехавшие из первопрестольной супруги Панкратовы, самая старая ветвь рода, а их взрослый сын Володя уединялся с удочкой на лесном озере, часто курил и раз с наигранным добродушием предложил папиросу. Другая же семья, Киницыны, едва пробивало десять часов, торопилась в центр, с ненасытными авоськами обходила лавку за лавкой, что-то прикидывала в уме, откладывала, забывала, но уезжала, навьюченная всяческими тюками и рюкзаками. Редко звучал голос всегда язвительного, но сдержанного и порой даже обходительного Леонарда (что за нерусское имя! Звали-то его Леней, по-простому), а сестра его еще копалась в песке, отлавливала из ила древние ракушки и бойко торговала ими с соседскими ребятами. Им это было не в диковинку.

Вечерами собирались среди можжевельников, на возвышении (к реке шел песчаный берег). Заунывно скрипели всегда занятые деревянные качели, на костре румянилась картошка. Всем заведовала бабушка, еще сильная, строгая женщина. Ее боялись, но иногда подозрительно шептались в сторонке. При ней не позволяла себе жаловаться на мигрень немного взбалмошная Киницына, а ее муж или Володя негромкими, но твердыми басами что-то пели, играя на гитаре, и казалось, что весь пропитанный их песнями ночной воздух содержит в себе что-то необъяснимое. Где-то протяжно мычала голодная корова, может, за полями, за земляничной горой; уныло грохотали проезжавшие мимо скоростные поезда, а совсем рядом волновался, не находя покоя, мохнатый шмель. В такие минуты мать говорила: "Пора спать", кто-то пугал рассказами о леших, но лунные лесные тропинки, по которым выходили к даче, вовсе не пугали, не настораживали своей затейливостью. Наоборот, все манило к открытию.

Взрослые могли сидеть у костра часами, даже когда уходила бабушка (тогда, наверное, начинали петь иные песни, начинали пить). На веранде дачи засиживался в одиночестве покоренный, завоеванный музыкой Леонард: уголки рта дрожали, глаза блестели. Мама терпеливо выслушивала беспомощные упреки, сетования насчет равноправия детей и взрослых. А потом она уходила, и в комнате устанавливалась тишина. Под полом шуршали мыши. Звезды горели.

В моменты, подобные этим, когда все вокруг тебя становится близким и понятным, послушным твоей воле, как ночной цветок, цветущий раз в столетие, просыпается душа. Он не мог заснуть и тщетно пытался постигнуть упорной мыслью раскинувшийся пред его взором через чердачное окошко океан созвездий. Грустное пение Володьки не то о моряке, не то о солдате в окопах, мягкая хвоя, приставшая к босым ступням, редкие выстрелы из тира, затерявшегося в смутном тумане эльваского покоя - очаровывало все.

- Слушай, у нас такая книга стояла. "Межзвездный скиталец", что ли. Ты, это, знаешь, звучит глупо... ты никогда не ощущал себя им? Такой простор, такая воля...

Он не знал к кому обращался. Брат лежал, старательно закутанный в одеяло, боялся пошевельнуться и, что же? неужели мечтал? Его лицо боязливо, он чем-то испуган, хотя это от излишней впечатлительности. Души романтика в нем нет, он еще пробует неумело подражать старшему брату. Ему нужны же открытия, и смущенное сопенье в ответ он принимает как оскорбление.

- Что же торчишь? Скорее, одевайся!

Как же он несообразителен!

- Куда? Куда?

- Увидишь! Неча медлить! Пошевеливайся же!

Незаметно - вниз, по ступенькам. В соседней комнате неярко мерцает одинокая лампадка - бабушка не спит, молится. Брат то и дело отстает, не может без шума выскользнуть из дома. Ясное дело, не краснокожий. На веранде сидит Леонард. Про него забыли, или он, углубленный в себя шестнадцатилетний паренек, забыл про всех. Внезапно он выходит из необъяснимого состояния лунатика и с подозрением останавливает взгляд на засеченных братьях. Капут! Предаст. Леонард отворачивается, смотрит в пышущую спокойствием даль деревни. Проказы малолетних родственников его интересуют. Это последнее его лето просто Леней. За ним следует таинственная, ошеломляющая своей внезапностью полоса заговорщического молчания: родители упрямо молчат и избегают говорить о нем, из семейного альбома умышленно теряются его фотографии, а его сестренку Полю срочно забирают к себе в Москву старики Панкратовы.

Во дворе он со всей возможной злостью шепчет брату: "Это все твоя вина! Из-за тебя чуть не засекли! Кто знает, он еще донесет! А ты... Брат называется..."

Помилуй бог, он еще начнет хныкать! Да что я подумал, вправду хнычет, хотя, молодец, силится доказать, что не обиделся, идет следом.

Великая стихия свобода. Крадешься во тьме по лесу, нарочно сбиваешься со знакомых тропинок, страстно желая вообразить, что плутаешь наугад. Всякий редкий шорох подвергает в сладостный трепет, не пугает, так как совсем рядом валится снопом искр притомившийся костер, а оставшиеся у реки дяди что-то распевают на разные голоса.

Он подмигнул брату:

- Страшно?

Тот соглашается, принимая правила игры.

Они еще застали в детстве популярные в былые времена игры в партизан и разведчиков, умеющих пройти незамеченными по любой местности. Позднее их навсегда вытеснят индейцы Купера и Карла Мая. Но взрослые любят вспоминать о старине. (Эпоха еще не мертва, она еще источает могучей раффлезией многочисленные мифы.) Тоскливы разговоры взрослых. Куда интереснее тайно обходить костер, порой прижимаясь к траве и содрогаясь всем телом от неожиданно хрустнувшей веточки, и ощущать, что за тобой следуют. Ты - предводитель, ты имеешь право резко обернуться назад и с серьезнейшим видом приложить палец к губам.

- Тссс!

Володька все сидит у костра, слушает как размахивающий руками Киницын о чем-то рассуждает. Родителей нет. Какие-то другие люди, чужие.

- И что, разве нам плохо жилось? Я спрашиваю, разве плохо? Хлеб имели, молоко имели. Все было по карману. Жизнь ключом забила. Сюда-то, знаете, со всего Союза наезжали... со всего Союза...

Киницын, видно, выпил. Днем он так себя не ведет, слова лишнего не выпустит.

Но пора дальше. Тихонько спуститься вниз по откосу, по вылезшим из земли наружу, как дождевые черви перед непогодой, корням сосен - до камышей, а здесь снять ботинки и войти в холодную приветливую воду, под прикрытие свесившегося к реке кустарника.

- Чего струсил?

Брат, видно, стесняется, что не умеет плавать. "Ну так возвращайся домой, коли такой слабак". Прилагает все усилия, чтобы не расплакаться. Ступает в воду и, осторожно продвигаясь вперед, светлеет, глаза озорно блестят. Он рад.

Забавно идти в неизвестность и еле сдерживать крик оттого, что редкая рыба проплыла мимо ног, еле коснувшись плавником. Или это коварный водяной щекочет лодыжки? Нет, для него слишком мелко, а он старичок грозный, тучный. Брат смеется. Вот вынесет водяного на отмель, так любо будет поглядеть на это волосатое чудище с ластами вместо конечностей и шапкой, как у медузы.

На песке нет времени сушить штаны и отряхивать ноги. Скорее, скорее через мост, скорее на поле, где, по ту сторону реки, нет ни одной живой души, где волнисто стелется нескошенная трава, горизонтом упираясь в сияющий небосклон. Он хочет охватить все, бегает, прыгает, словно помешанный, и с уст срываются дерзкие, самолюбивые вопли.

- Я дойду до звезд! Я покажу всем! Я ветер, я снег, я дождь! У-уу!

Все поникло в благоговейном молчании, даже с железной дороги не беспокоит ни один состав. Река спит. Люди спят. И звезды тоже спят, видят диковинные сны, какие нам не снятся, и нежатся в свое удовольствие.

- Они прилетели ко мне. Я помню.

- Они, что ли? Так они далеко! Как смогли бы звезды к тебе прилететь?

- А вот и прилетели. Я помню, помню...

- Врунишка!

- Не врунишка. Прилетели!

Брат не находит доказательств, лепечет свое, а он еще торжествует, ощущая перед собой некий грандиозный, молчаливый вызов. Кто-то невидимый, прячущийся среди редких берез на окраине, неумолимо кличет ввысь, взывает поле всколыхнуться, а твое сердце сжаться от бессилия. "Красиво...",- воодушевленно тянет брат. "Красиво! Да еще как! Только смотри, держи язычок за зубами. Я тебе наддам как следует, если проболтаешься!"

Далее пошло пустое. Память изменила, и как он ни заклинал групповую фотографию собравшегося вместе семейства, разум безмолвствовал. Душа горела. Oн устыдился этого. Давнее обещание, клятвенно разлетевшееся по сонной Эльве, не было выполнено. Романтик не умер, все жил в нем, однако не умел или не хотел найти себе применения.