07.

Окна были большими, не занавешивались по вечерам. Комнаты, две, показались маленькими, и их своеобразный уют, обаяние темных маленьких уголков, где можно было зажечь лампу и уединиться за книжкой, он оценил не сразу, позднее, когда незаметность стала до поры до времени отличительной чертой его характера. Чертой, так и не оправдавшей себя.

Уже стемнело, и зажгли свет. Толик помог внести чемоданы и попытался незаметно скрыться, за что он был бы ему от души благодарен, как из кухни вышел какой-то человек в халате, босой и недовольно пробасил, что пол чистый, его мыли, не разгибая спины, всей компанией, и поэтому надо снять сапоги. Он опешил и подчинился.

- А вот, приехали! Здорово-здорово!

Его уже забыли. Брат, развязно раскачиваясь, запросто хлопнул незнакомца по плечу и отвесил что-то непонятное. Собиравшийся уже уйти Толик включился в обмен репликами, заметно оживился. Они походили на эмоциональных театральных артистов, слишком открыто и цинично обнажающих свое существо, но здесь, за налетом грубой бравады, угадывалась своя логика, свое порхание бабочки, живущей по особым неписаным законам. Они словно метали громы и молнии, но низводили все до взрыва обыкновенной хлопушки.

- А, с родного пепелища? Вкусил дым отечества?

Брат махал рукой:

- Не говори, приехали – тоска такая, все в пыли, паутине...

«Привидения!»- насмешливо подмигнул Толик.

«Чего, болван, мелешь!»- загоготал незнакомец и странно задрожал, будто от внезапного приступа смеха.

Смех оборвался.

Они глядели на него.

- Да ты устраивайся поудобнее, не укусим, знаешь. Сымай куртку и проходи, а то стоишь, как бедный родственник.

- Да-да, проходи, а мы-то забыли, идиоты. И ты сам, ***, хорош: брата на квартиру привез и тут же забыл. Не представит, не чего....

Он ощутил их неуверенность, даже робость, а заодно и некое тревожное любопытство. Несколько пар глаз словно спрашивали: с нами ли ты или нет? Брат, еще не отказавшись от громкой театральности, мигом потащил на кухню, неловко стащил куртку и умчался готовить чай. Стерильно чистая маленькая кухня с миниатюрными подвесными шкафчиками не радовала: он привык к великому домашнему беспорядку, размашистому, как летучая подпись Пикассо. И опять захотелось от всей души пожалеть себя, придти себе на помощь, запереться на все пуговицы, но куртка висела на вешалке в прихожей, а обступали любопытствующие чужие люди, которых хотелось или не знать, или ненавидеть. Позднее, он искренне попытается понять их, приоткрыть себя, но еще раз убедится, что первые впечатления – самые верные, и никто вокруг не достоин сожаления. Все хороши! Так он и скажет брату в едком порыве откровения, а тот запальчиво бросится на их защиту, обвинит в бездушии и эгоизме.

- Эгоизме! Что ж, быть разумным эгоистом лучше, чем сероватым таким, коллективным. Ведь вне их ты невозможен, вне своей компании ты не существуешь, а я не завишу ни от кого!

- Да хватит лить чушь какую-то. Маразм! Сам живешь у Христа...

- У Христа? Высоко же ты оцениваешь себя!

Брат злился и грозил выпороть. Он смеялся и хлопал дверью. Это был его конек – хлопать дверью, добавлять последний разрушительный аккорд к ядовитейшем умозаключениям схоластического ума. Тогда он вел себя как генерал, но висел над пропастью. Сейчас устроить нечто подобное он не мог никак, ибо не смел и к тому же надеялся.

Во-первых, он надеялся, что непрошеные гости уйдут и оставят их с братом в покое. А они, в будущем серьезные, нудные люди (Толик освоит должность слесаря, Димас пойдет в большой бизнес) ощущали себя в квартире друга как дома и лишь старались сдерживать язычок, дабы не травмировать «благопорядочного родственничка». И никуда исчезать они не собирались. Исчезнуть придется ему.

А во-вторых, он хотел заснуть, и перед сном, после молитвы, собрать воедино накопившиеся впечатления, и чтобы брат пришел бы пожелать ему спокойной ночи, немного задержался у изголовья и сказал бы что-нибудь простое и понятное, без всяких ужимок и выкрутасов, постоянно сопровождающих его теперь. А если он так не сделал, пришлось бы сказать острую, надолго припомнившуюся фразу. Здесь имелись великие союзники, воспоминания, и их искупить он жаждал больше всего.

- Странный у тебя брат, не замечаешь? Не такой как все.

- Что ты ему пить чай мешаешь? Разве не видишь, человек устал? У него потрясения. Предков нет, никого.

- Мои предки страшно живучи, особенно старик. Как придет к часу-второму, пьяный в стельку, хмурый...

Он высказал желание уединиться, и его повели в спальню, где через незавешенное окно в горьком постыдном одиночестве мастурбировал пепельный городской массив, да на переулок ревела открывшаяся час назад дискотека. Он обхватил чемодан руками и боязливо присел на чужой неприбранной кровати. Ассоциации были разными. Он не попадался в плен, может, лед кончился, и земля, наконец, проснулась?

Непривычно включать свет и сидеть у всех на виду (не дай Бог, увидят с улицы!), непривычно изучать чужой письменный стол, записки, заметки.

Энциклопедии. Словари. Потрепанный Пушкин. Прикладная физика. Чужой мир становился подвластен ему, он бестрепетно заглядывал в первую попавшуюся тетрадь, читал и по мере погружения в чужие мысли, страшно похожие на его собственные высказывания, успокаивался. Брат еще отставал, он мучился над тем, что он освоил уже в детские годы.

За стеной, на кухне, сидели долго, может, просто забыв обо всем на свете, кроме рассеянного, неторопливого разговора. И когда в самый канун его протяжно заголосила гитара, он весь загорелся, прилег не дыша, и стал медленно втягивать в себя отзывавшийся эхом напев. Было жалко, когда он оборвался.

- Мы не мешаем?

Всё: люди, идеи, звуки, мечты, всё проносится мимо, всё невечно, как предрекал любимый дряхлый Державин. Но один ты избежишь тленья.

- Вы не мешаете мне. Продолжайте-продолжайте!

И продолжается...

В те часы, когда вся погруженная во мрак улица сотрясалась от грохота из ближайшего ночного бара, а рядом заливалась тщетными обещаниями негромкая гитара, он позволил себе писать и писал в чужой тетради, не спросив на это даже разрешения. Потом критически перечел выспренный шедевр и усмехнулся. Летняя поэма обратилась в золу. В сказочку о звездах он едва верил сам, такие давние события описывал своенравный вымысел. Больше ничего не оставалось.

Утром, когда раскладывали на полке книги, среди прочих вещей выпала старая черно-белая фотография с незнакомыми людьми, загорающими где-то на пляже.

- Ты взял? Постой, ты это и искал?

Брат выглядел самоуверенно, свежо и не отвечал. Напевал какой-то англоязычный мотивчик. Едва взглянул.

- Все образуется.

А правда, разве жизнь вокруг так неизбежно статична, как ему представлялось? И через оправдавший себя скепсис, через тысячи преград и десятки лет хочется повторить «Все образуется» - и поверить.

Он не поверил.

Ему мало единичного добродушного взгляда, он по горло сыт частыми посещениями возомнивших себя бог весть кем приятелей, он будет шокирован отношениями брата и Наты, брата и Кати, брата и Лии. Он будет требовать, злорадно вспоминать, подкалывать и ждать пары простых понятных слов, которые брат так и не произнесет.

Почему ничего не образуется, почему?