День был смешной и чудный, как навеселе затянувшийся эпизод из какой-то старой черно-белой кинокомедии. Переменчиво светило, будто подмигивая или играя в прятки, солнце, и дома, откровенно говоря, не сиделось. Он быстро натянул на себя куртку, обулся и лишь уже в прихожей, заметив, что опять оставляет брата на целый день, прокричал ему: «Неча в паутине киснуть. Одевайся, проветримся! Жду минуты две, не больше». Брат не ответил, и самолюбие больно огрызнулось, напросился, понимаешь, на невнимание. Он с горечью подумал о загубленной прогулке, свободной и легкомысленной, с обязательными (если никто не видит) прыжками через лужи, с улыбчивыми гримасами проходящим мимо девушкам, с нежнейшим мурлыканьем «привет-привет». А тут расхлябался, позвал всегда сумрачного, сдержанного брата, перед которым вдруг почувствовал себя виноватым, и озорные шалости остались уделом одной мечты. Ну их теперь... Он нахмурился и вышел в подъезд. Через битые стекла нежно выглядывало безмятежное стадо облаков и попирающие их стройки. Где-то вдали зычно проревел мотоцикл, всколыхнулся подъемный кран, и стало тихо. Обыденно тихо, но за этой мнимой тишиной следовали искушения. Вернее, они притаились и жаждали, чтобы он вышел наружу и позволил миру ослепить себя. Он склонялся к этому, маялся около грязной бетонной стены, с трудом разбирая нацарапанное «Оля + Ира =?», а далее следовала вмятина, пустота, скрывающая целый омут сложных пересечений судеб, детского злорадства и просто возмущения. Под ногами хрустнул окурок.

- Стой! Я уже боялся, что ты ушел. Дверь закрыта, в прихожей пусто.

Брат стоял и смотрел на него. Он подошел, провел рукой по щеке, где не так давно красовался приличный синяк.

- Надо же, исчез... Шишки не было?

Оба молчали.

Снег растаял, бежал под покровом ночи, проваливаясь в окопы, канализационные трущобы, а лужи талой воды хищно разливались, соединялись тоненькими рукавами. Машины так и норовили брызнуть. Встречных пешеходов попадалось мало. Мелькали так. Зато особо пригож был воздух, невидимая раскрепощенная симфония. Здесь носились и густой пар земли, и едкие примеси выхлопных газов, и слабое, но верное, возбуждающее аппетит обаяние булочной, и сиротские слезы реки. Они стояли над ней, и, спустившись, он, бросил в воду пару камешков, горделиво посмотрел на брата. Камешки скакали, как лягушки.

- Умеешь?

Нет, не умел, дал, как всегда понять, что это глупо и неинтересно. Злой, может, насмешливый ярлык на все его задумки, идеи, фантазии.

- Тебе надо больше ходить. И заниматься спортом. Ты не знаешь, но теперь без вздутых, пружинистых мускулов никуда! Я завтра в клуб пойду.

Это не означало приглашения. Он шел скоро, даже, может, чересчур скоро, и брат не поспевал, оставался позади. Путь пролегал через затхлый, никудышный район с непутевыми, неровными улочками, древними заплесневевшими хибарами, на порогах которых грелись старушки или яростно гавкали голодные псы. Брат не любил псов и шарахался в сторону. Почему он не хочет подражать ему, просить совета и, вместе с тем, жить своей жизнью, своими заработками и расходами? Он пропадет, неумелый, задумчивый молчальник, повиснет крестом на шее и придется, превозмогая личные обиды и запросы, поддерживать, растить, кормить, выслушивать несправедливые патетики и филиппики, обличающие век нынешний и превозносящие век минувший. Брат станет ругать его товарищей, сделается посмешищем в их глазах, и придется оправдываться, устало мотать головой, ограждая себя от сплетен и шуток. Он больше с ними (к ним он ходил утром, совершенно один, даже не предупредив), чем с людьми, живущими... черт! старающимися жить.

- Куда ты торопишься? Мне не поспеть.

- Иди же быстрее!

Брат шел быстрее, а идти вместе с ним не хотелось и приходилось постоянно наращивать темп.

Вдруг он спросил:

- А скажи, что ты во мне ценишь?

Загадочные, ненужные вопросы.

- Ну и вопрос. Что же мне ответить?

- Правду. Так что ты во мне ценишь?

- Да как сказать... знаешь много...

- И все?

- Много книжек прочитал...

Брат ожидал большего.

- Ну, незлой ты. Даже добрый, лишь изредка когти выпускаешь...

Он не умел ориентироваться в таком прямолинейном разговоре, всегда съезжал куда-то в угол.

- Ах, вот как...

- Но, ***, помилуй! Немужские это разговоры.

Все. Обиделся, наверное.

- По крайней мере, человечные хотя бы.

- Пойми, пожалуйста, не собираюсь я себя менять. Не могу и все. А тебе надо придерживаться определенных канонов поведения, если хочешь быть успешным. Тьфу, уже как ты говорю. Ну вот, даже Пушкин пишет: «Счастье можно обрести лишь на проторенных дорогах».

С вызовом:

- Я ничьих дорог не хочу!

Пустошь возникла случайно, как и первозданный хаос, не из ничего. Голые кусты, оставленные на берегу пруда всаженные в песок рогатые ветки, осколки.

- Что же ты хочешь?

Он сел на песок и глянул в пруд, во тьму, где безмолвно шевелились облезлые водоросли, плавала лопнувшая шина.

Брат не стал развивать свои идеи, да они, вообще-то, уже звучали не раз. Спор не успевал начаться, а они утрачивали к нему интерес.

- Ты еще веришь в эти свои звезды?

Брат остановился у ясеня, задрал вверх голову, подальше от шин, водорослей, стекла.

- Да, верю.

- Но такое невозможно. Все знают, что невозможно. Я скажу, в чем твоя беда. Ты выстроил себе другой мир, отличный от реального, и иногда забываешь, что остальным на него плевать, на твой мир. Мам с папой здесь тоже постарались...

- Замолчи! Не упоминай их!

- Нет, упомяну. Значит, они тоже постарались, а ты всегда такой послушный, благонравный.

Он говорил искренне:

- Я поделюсь с тобой одним наблюдением. Я заметил, что на определенном этапе возмужания человеку необходимо не слушаться старших. Не перебивай, не понимай буквально! Человек и становится личностью тогда, когда его начинают уважать другие. Чтобы заслужить, заработать уважение, надо быть независимым, свободным. Надо иметь свою точку зрения на мир. А как ты можешь иметь такую, если всегда во всем со всеми соглашаешься? Так что, пускай ты и был образцовым сыночком, но шанс стать независимым упустил!

- Они бы рассердились, им было бы больно...

Брат не сдавался, подбирал слабые оправдания.

- Да, но это в самом начале. Потом бы смирились. Я, посмотри, так и сделал...

Он поднялся с корточек и поглядел на часы.

- Пойдем домой.

Небо мерно заводнили тучи, но день еще держался, бодрый, участливый. Какая-то компания на велосипедах, разгребая грязь, пронеслась мимо. «Стойте!- мог бы он воскликнуть.- Возьмите меня с собой!» Не воскликнул.

В детстве некоторое время брат воображал, что он волшебник. В таких случаях принимал высокомерный, заносчивый вид, носился по саду с копеечной волшебной палочкой. «Докажи свою власть! Преврати телевизор в горшок с цветами, заставь кушетку летать, сделай много-много конфет!- победно орал он и хохотал.- Где ты, где ты, великий волшебник?»

Брат сказал: «Иногда не все можно высказать вслух. Ты по натуре Антей, твердо держишься на земле».

- А ты кто тогда? Ариэль? Или кудесник какой-то?

Он стал снова критиковать и не сразу заметил, что брат остановился. «Ты не знаешь реальности. Реальность жестока. Ты мягкотелый. Что стоишь? Сделаешь мне чудо, чудо-юдо? Я не буду ждать, слышишь?»

Брат выглядел беспомощно.

Он и вправду не стал ждать, пошел, с внезапной злостью проламываясь через ветер, тоску, разочарование, первое в жизни.

- Хочешь чуда, хочешь я вызову снег, я сделаю чудо?

Брат жалко махал палочкой с уродливой звездочкой из фольги на наконечнике. Ничего не происходило: телевизор не превращался в горшок, бабушкина кушетка не взлетала, а уж конфет подавно не появлялось. Брат терялся, а он злился, хлопал в ладоши, доводя его до слез. Прибежавшая мать грозила пальцем, ласкала то одного, то другого, и откуда-то возникали те самые, ожидаемые конфеты. С хрустом набивали ими рот. Чудо...

Он сплюнул, но отплевываться пришлось еще, так как с ветром в лицо забили первые, сухие комья. Он протер глаза и остановился. Везде перед ним, над городом, над рекой, волновалось, разлеталось по сторонам яркое промозглое кружево.