Немного задержался на лестничной площадке, пара слов с соседом, жаловался на какой-то шум, однако под конец внезапно расплылся в любезностях, пожал совсем некстати руку.

Все раздражало своим некстати. Старухи во дворе собрались на скамейке около клумбы, повышали глухие голоса, забывая, что те, о ком они переговариваются, могут проходить мимо. А большего не заметил, столкнулся в прихожей с резко вскрикнувшей Натой. «Я уйду, я уйду, если хочешь!- завизжала она, прикладывая к щекам руки.- Я не выношу его, черт возьми, не выношу! Пропал бы, сдох бы; не могу...» Ожидая осуждения, она примолкла, остановилась у зеркала, комкая в руках безвинный платок.

- Он шизик. Это я сразу поняла... Ульяна мне глаза раскрыла. Он тавось, это ясно.

Он заглядывает по комнатам, везде все на месте, разве что у себя слишком вздулась на потолке трещина, словно и не трещина, а взбудораженная, кипящая жила.

- Где же он?

- Сумасшедший. Сумасшедший. У Ульяны отец врачом работал, он-то ей рассказал, как твой братан одурел в детстве. В люльке еще свихнулся, мать в слезах – что такое? Шаровая молния в комнату влетела и прямо к нему, она засекла, подкралась, схватила на руки...

- Какая еще шаровая молния?

- Да ты не знал, утаили. А я читала, в «НЛО» писали: как-то магнетизмом или, тьфу, чем влияет на мозги. Вот и свихнулся. А то бы сожгла его молния. Мой папаша, Ульяна передавала, даже записал все, такой удивительный случай, сказал. Да куда ты?

Он уже гремел по лестнице.

- У вас наследственное, да? и не надейся...

Прежде всего, угрюмая августовская ночь. Такими ночами взрослые ложились поздно, смотрели телефильм или вели у того же экрана нескончаемые споры. Дверь в детскую всегда оставалась приоткрытой, и любой шорох, тем более внезапный, всегда был слышен. Но невидимый домовой охранял своих подопечных: в воздухе густыми потоками разливалось тепло, младенец славно почивал в нем, не утруждая себя вглядыванием в предостерегающий мазут сумерек.

Куда же, куда же он делся?

Мнимое спокойствие тревожно взмахивает плащом, срывается с робкой ветки липы, и та судорожно цепляется за карниз, застревает и коченеет от страха. Голуби под крышей проснулись, толкаются, бьют себя крыльями, а с крыш соседних домов, прижимистых деревянных мансард, выглядывает большая черная кошка. Ее золотистые зрачки наливаются на миг кровью, но только на миг. Обманчивая плотная пелена обволакивает пламя, и зрачки неслышно подлетают к окну, обгоняя друг друга, в смущении заглядывают внутрь.

Должно быть, ее разбудил звон разбитого стекла.

Звезды – рукой подать – склоняются над ним, заигрывают переменчивым свечением, благодушно расплываясь обходительной улыбкой. Кружат медленно, то увеличиваются, то уменьшаются, сжимаясь до размеров игрушечных шариков. Навес над кроваткой вспыхивает от гнева: сон младенца потревожен, он болен, на нем вышла разъедающая внутренности золотая сыпь. Он не сдержит злости, он вспыхнет.

Она, верная своей привычке проверять любой самый безобидный шум, застывает на пороге. Отныне – единственное ее желание, великий помысел - перехитрить не терпящие неожиданного вмешательства шары, Фобос и Деймос, принявшие вид святых посланцев, благословляющих на грандиозное, неповторимое будущее. Зачарованные младенческим лепетом они не спешат сбросить невинную личину, они забавляются. Ему ведь весело!

Никто не узнает, какой хитростью взяла она их. Да и зачем выворачивать наизнанку трепетную романтическую легенду, цветущую срубленной деревенской яблоней, чьи задыхающиеся цветки съеживались в холодной воде, блекли, вздувались моченым бельем.

Ничего больше не осталось.

Он приостановился. Звезды не сдались, манили выше и выше. Теперь он уверился где.

Покатый откос холма вел к мосту с видом на центральную часть города, а на мосте, повернувшись к нему спиной, стоял он, прислушивающийся к истерическому визгу проехавшего внизу, по вымощенной камнем мостовой, мотоцикла. Редкие любопытные указывали вверх, прикрывали рукой вытянувшийся рот и шли дальше.

«Оставь меня, зачем ты пришел?- не оборачиваясь, сказал он угрюмо.- Зачем ты вообще взял меня к себе? Я же ненормальный, сумасшедший. Твои ничтожные дружки перешептывались. Право, безразлично теперь, зачем они перешептывались. Не умели больше ничего».

Он понял, дело плохо и кругами попробовал подобраться к ограждению, на котором босой стоял брат. «Не хитри!»- проницательным предупреждением вырвалось у того. Десять-пятнадцать метров вниз. Каменная мостовая. Он призывал все хладнокровие, но он всегда больше бравировал, чем держался стойко.

- Я тебя разыскивал, подумывал, знаешь, о чем? Поехали бы по Эстонии, ты все мечтал в Пярну побывать, а еще в Валгеметса. Мама эти места хвалила. Поехали бы вдвоем, ты и я.

- Ты всегда притворяешься. Я больше не позволю, не позволю (с угрозой) тебе притворяться. Все вы гадкие, скверные люди, пьете, ругаетесь, сбиваете прохожих... сбиваете!

Брат зашатался от возбуждения, однако справился и счастливо глухо захихикал, успев обернуться назад, оценить его глупую белую рожу. «Смешной ты! Всегда поучал, дулся, а вот стоишь, двинуться не можешь. Однако зачем тебе беспокойство? Ты всегда невозмутим, когда дело касается родных. Ты всего раз было у них...»

«Неправда!»- хотелось соврать.

- Сам тоже хорош. Не позвонил...

- Я звонил!

- Замкнулся, отгородился в своем горе, а до других дела нет. (Господи, пускай он рассердится, потеряет контроль, и я его схвачу, Господи!) Сам виноват, сам...

- Замолчи!

Он переминался с ноги на ногу.

- Думаешь, легко убиваться по дням, полным ссор, взаимных нареканий?! Ты оставил нас разобщенными, твой уход...

- Так значит, из-за меня...

- ...они терроризировали меня, не давали и писать: я отбивался как мог от их назойливого внимания, обязывающей на годы вечные опеки. Это моя борьба, слышишь, моя! Я, я слышал каждый день, каждый час про тебя: предатель! Все твои черты характера оказались вдруг и моими: вожу с кем знакомство, так принимаю наркотики, встречаю случайно одноклассницу – папа разбубнит о тайном свидании и опять валидол. А еще они ссорились между собой! Ты бежал, а почему? Хотел взвалить на меня груз родительских пререканий? Так хвалюсь, испытал все немыслимое: я всегда дома, я всегда слышал, уже в детстве, только тогда ограничивалось непонятным шепотком в углу столовой. Зато я отомстил сполна. Где теперь эти глупые кирпичи, по которым папаня строил нашу семейную жизнь? где?! Ага, не знаешь! Я знаю, я! Ты и не заметил. Ты наивно полагал... Я отныне не тот глупенький, я покажу...

Он чуть было не схватил брата за ногу, но тот с усмешкой отпрыгнул на шаг подальше, удивленный собственной смелостью.

«Прыгай же, никудышный, никому не нужный человек! Прыгай! Я не буду мешать!»- выругался он, и брат впервые растерялся от такого откровенно издевательского натиска.

- И прыгну! Сейчас прыгну. Сейчас соберусь и прыгну!

Он поджал губы, как делал всегда, ощущая себя не в своей тарелке, медленно подошел к краю и осторожно попробовал одной ногой воздух. Нога плавно покоилась, но стоило ей перевесить, как эфир уже не казался таким надежным, а валуны на проезжей части отталкивали, твердолобые. Между ними, если не проезжала, ворча, проклинавшая водителя за такой поворот пути машина, виднелись осколки битых бутылок, скомканные, изорванные плакаты, потушенные ногой сигареты, одним словом, сор, крайне непривлекательный в качестве последнего друга-утешителя. А он отличался особо изощренным эстетическим чутьем.

Нетерпение сыграло злую шутку. «***, пожалуйста, одумайся!»- он больше не слышал своего голоса, будто это не он умолял, а кто-то рядом, возможно, негромкий вздох из окон музыкальной школы, начавшийся нежным, размеренным, разлинованным метрономом adagio, постепенно перешедшим в убедительное призывное presto, из которого ручьем, крушащим камень, пробивались неистовства в последний раз заклинающего allegro. Брат замер, впервые дрогнул, и, наверняка, вздохнул с облегчением, когда разучиваемые такты вдруг прервались. Он хотел сказать, обернуться, но вместо этого невнимательно ступил и, поскользнувшись, пал покоряющейся дыханию вулкана статуей с известной картины. Он бросился к барьеру и успел вцепиться в его лодыжки. Легкий, почти невесомый брат внезапно отяжелел, пальцы заныли. Внизу он размахивал руками, смеялся, останавливая боязливых прохожих. Тело медленно поднималось назад, кажется, прошла вечность, прежде чем оба рухнули на лакированные доски.

Брат лежал на спине и вдруг замолчал. Сказал: «Звезды погасли», и страх был в его голосе.

Он повторил, наклоняясь к нему, поглаживая его по голове.

- Что, что ты сказал?

С каким-то упорным, самоистязающим озлоблением.

- Звезды погасли. Звезды погасли...

Больше ничего он не смог у него выпытать.

4.11.2003