Лёшка стоял на срубленном лапнике босиком и без штанов, блаженствуя в стелящемся белом дыму. Костёр, постреливая еловыми искрами, уже почти высушил одежду и рюкзаки, и теперь кипятил котелок с пятью шикарными окунями. Озёрные, ярко-полосатые, с оранжево-красными брюшными и золотыми спинными плавниками, они теперь побледнели, выдав жирную, пахучую юшку, в которой рядом с луковицей плясали ломтики двух картофелин и разбухшие крупинки перловки. Бросить лаврушку с горошком перца, потомить минут пять, и готово. Вот только палатку они зря сразу не поставили, после ухи вообще будет неохота что-либо тягать и тесать колышки. Говорил же дед, что до ужина надо обустраиваться.
Вышли они на Большое Карасье совсем даже скоро. По хлюпающей до щиколоток воде, ровно залившей низину разряженной еловой согры, протопали с часок – и оказались на камышовом берегу, подпоясанному хорошей сухой бровкой с соснячком, щедро усеянным валежником. Не так уж и страшно, как представлялось. Главное было не свернуть от направления, заданного цаплей. Но на это у Олега дар, он север-юг и запад-восток и в полной темноте как-то чует. Проверено.
Огромная, тускло рябящая под налетающими ветерками, серая масса воды чуть вытянутым эллипсом разлилась в поперечине километра на полтора, да и дальний берег тоже не намного ближе. И ровно посредине, точь-в-точь, как рисовал Олег, дыбился лесной остров. Но, после всего пережитого, радости от того, что и Большое Карасье, и островной «елбан», поросший лиственницами и кедрами, обернулись реальностью, теперь оказалось маловато. Озеро-то озеро, а как же клад? Как на остров добраться? Хорошо дома рассуждалось о плоте. Но, пусть даже они найдут, зачистят от сучьев и подкатят к воде три-четыре ствола сосны или тополя. На которых, в лучшем случае, смогут переправить сухими рюкзаки. А сами? Вплавь? Эдак через три минуты не только ноги, но и уши судорогой сведёт. Расстроенный в край, Олежек вырубил ему удилище, подтащил дров и ушёл. Лёшка заметил, как брат отворачивался, кусая губы. Такой вот он у них азартный. Пусть побродит. Может, что и придумает. Или просто остынет. А в это время Лёшка на двух червяков вытащил пять полукилограммовых окуней, выпотрошил, выколупав глаза на будущую приманку, начистил картошки, и заварил уху. Ох, и дух, аж слюнки капают. Пожалуй, пора снимать. И одеваться.
Эх, так бы забросить удочку, и – раз, вытянуть золотую рыбку. Первое желание – лодка. Второе…
- Лёшка! Лёх!
Смотри-ка, в какой раз Олег сегодня бежал вприпрыжку. Неужели, … а?!
- Лёха, скорей! Скорей! Собираемся, давай палатку так скрутим, да, ладно, давай просто свалим. И пошли. Лёшка, ты понял? Там – обласок!
- Обласок? Чей?
- Ничей, просто припрятанный. Давай-давай, одевайся поскорее!
Лёшка натянул штаны, накрутил горячие носки, покидал в рюкзак так и не испачканную посуду. А уха?
- Там, на острове поедим. Ты понял, братан, как всё сегодня удачно? Раз за разом. Представь: иду, и вдруг, вижу: что-то лежит. Чёрное, старой травой прикрыто. Я давай разгребать: целый, совсем целый. А ты сопли распускал! Нам везёт, братан, везёт!
Олежек метался, дёргал то одно, то другое, хватал и бросал, и торопил, торопил, аж слюной брызгал:
- Понимаешь, я в начале думал – бревно. Днищем же вверх. Чуть было не прошёл мимо. Потом вдруг стукнуло. Даже не поверил. Позырил – целый. Ну, струхлявил у носа, и, может, пара трещин есть. Так это же ерунда, тут полчаса плыть, вычерпаем. Большой такой облас. Давай, пошли. Пошли.
Взвалив на одно плечо незавязаный рюкзак, и подцепив, как крюком, сучковатой палкой котелок с докипающей ухой, Лёшка поспешил вдогонку за уже убежавшим с кое-как смятой палаткой Олегом. Виляя меж сосенками, они прошли по бровке достаточно далеко, прежде чем около двух почти сросшихся топольков Олег свернул вниз к берегу. Шагах в двадцати от воды, под сбитой на сторону жухлой осокой, чернело длинное гладкое днище. Вдвоём они, раскачав, с трудом вытянули из плотно слежавшейся, многолетней травной путаницы и перевернули долблёнку. Осмотрели. Один, ближний к воде конец как обгрызен, в середине, действительно, дно щепилось трухлявыми кубиками, а две или три продольные трещины были сквозными. Но, всё равно, это мелочи, понятно, что так просто обласок не затонет. Тем более, в воде древесина распухнет, зажмёт дыры, а на середину они просто не будут наступать. Главное, не дрейфить. По свежей траве облас легко соскользнул к озеру, закачался под заброшенными рюкзаками и палаткой. Чем грести? Да шестами!
Обласок, сибирская долблёная пирога, высекается из цельного тополя по расчётам: на одного рыбака – два размаха рук, на двоих – три. Зачищенный и затёсанный по форме с обеих сторон кусок ствола выбирают изнутри теслом, периодически выжигая углями, и снова выбирают, от сердцевины к наружным стенкам. Толщина будущих стенок замечается по контрольным крашенным шпенькам, вставленным в предварительно высверленные снаружи углубления. Когда стенки становятся равномерно в толщину ладони, тополину заливают кипятком, держат над слабым огнём и распирают изнутри частыми поперечными брусками. Сушат в таком виде, и снова несколько раз мочат, распирая больше и больше. Остаётся защитить от гниения и зачернить дерево смесью смолы и сажи. Лодка получается лёгкая, ходкая, удобная на все случаи. Единственно, требуются некоторые навыки сохранения равновесия, вроде велосипедных. Лёшка-то помнит, как он первый раз в обласке плавал: так как за борта хвататься запретили раз десять, то он, как упал на карачки, так и простоял, окаменев от страха, раком, с час, пока протоку проходили. А потом ничего, пообвыкся, и сам грёб, и самолов перебирал прямо на Оби. Даже кайф – волна качает, тонкий бортик всего сантиметров десять над границей непроглядной глубины, а ничего, спокойно, когда знаешь, что и как делать.
Олег срубил и наскоро отесал две тяжеленные жердины. Зайдя по колено, прижал грудью корму, чтоб не перевернуть. Лёшка осторожно завалился внутрь, присел около носа, и, развернувшись от берега, крепко упёрся в глубоко заилиное дно обеими палками. Теперь забрался Олег. Облас просел, по днищу закипели малюсенькие бурунчики. Отталкиваться долго не пришлось – метрах в пяти от берега дно уже не доставалось. Они стали часто грести, выворачивая на остров.
Через полчаса грёб только Олег, а Лёха двумя кружками сливал на борт слишком уж быстро прибывавшую воду. Потом грёб он, а выбившийся из сил Олежек черпал. Так они менялись, и остров приближался, нарастая тёмным массивным гребнем с хорошо заметным срединным шишаком.
Первые шаги, после того, как с долгим шипением долблёнка врезалась в густую осоку, оказались непростыми. Илистая жижа всасывала сапоги, корневища цепляли не хуже капканов, и, пока они протолкали лодку на настоящий берег, пропали последние силы. Тяжело дыша, Лёшка на карачках выполз на сухой, с колючей корочкой мшаник и сбросил рюкзаки. Олег выволок палатку и котелок. Всё. Прибыли. Потрясая над головой топором, Олег удушливым шёпотом возвестил:
- Выйду на остров без страха,
Острый клинок наготове.
Боги, даруйте победу
Скальду в раздоре стали!
И упал рядом с Лёшкой. Тишина. Только неровный ветерок затяжно посвистывает в хвое и ершит высокую, жёсткую осоку.
- Как думаешь, где наша цапля?
- Где-нибудь здесь. Камыша вон сколько. А это, обласок-то, наверное, точно от шамана.
Олег нашарил рукой отброшенный накомарник.
- Лёха, а здесь комаров совсем нет. Выдувает на фиг.
Лёшка приоткинул свой, подождал. Посвистывало вверху, в кронах, а здесь ни писка. Стянул полностью, но вдруг спохватился:
- А как же про маску? От заклятия.
- Так, ну… мы её нарисуем! Зубная паста, говоришь, где?
Олег, как всегда, вспыхнув идеей, вскочил, мигом расстегнул боковой рюкзачный карман, вытряс оттуда «поморин», и через десять минут они вряд ли походили на викингов. Разве что, когда те открыли Америку и остались там вождями. А дальше Лёха, всё более смурнея, выслушивал братановы рассуждения в виде винипуховых вопросов-ответов. Мол, прежде чем поедим, сначала, давай, пойдём, взглянем, что вокруг, так, быстренько, поблизости. Чего? Пусть солнце садится, светлота ещё три часа простоит, всё успеется. Действительно, и уха давно застыла, запечатав в плёнке жира десятка два погрустневших комаров, и всё равно придётся разводить костёр.
Чего? Ну? Чего ну?
Козе понятно, что к ночи идти за кладом может только чокнутый. Вдруг он, в самом деле, с проклятием? Но Лёшка знал: если брат завёлся – всё, не отступит. Опять же, палатку нужно вдвоём ставить, а дров поблизости мало, да и … и он согласился. Какая разница, если, всё равно, хоть так, хоть эдак, придётся оставаться одному.
Но! – только взглянуть. Пусть Олег направо, а Лёшка налево, и по-честному – недалеко, понизу. А на вершину они с утра пойдут, с солнцем. Замётано, братан! Только, на всякий-який, если там что, надо самопалы проверить. Пыжи на месте, головки примотанных спичек, вроде, сухие. Главное, если палить, то держать нужно на вытянутую руку, подальше от лица. Вот так: кусочек чиркалки зажимается под большим пальцем, стоит только шаркнуть. Что ещё? Олегу топор, Лёшке нож. Если кто вдруг что такое увидит, то лёшкин позывной кряканье, а олегов филинячье уханье. Последний раз: только вдоль берега, на холм до завтра не заходить. Кто нарушит, тот гадом будет!

Раскрашенное белыми полосками и точками лицо зачесалось сразу. Однако Лёшка терпел, и ещё, стараясь не наступать на хрусткие веточки, терпел нарастающее, прямо неудержимое влечение уклониться, потихоньку завернуть к центру, на холм. Понятно, что даже и думать-то западло, уговор есть уговор, – но! Но, вдруг клад, к которому они так долго готовились, который каждый вечер, лёжа с выключенным светом, представляли до мельчайших, правда, не совпадающих меж собой, подробностей, клад, сулящий им всемирную славу и, как минимум, машину, а то ещё и каждому по мотовелику, поджидает всего-то в двух шагах?
Еловый борок встал поперёк пути изумрудно-чёрным непримиримым гребнем. Острые, густо увешенные длинненькими шишечками, вершинки, масляно блестящая шёрстка хвои, смолистая кора, лапник, затканный свисающими до земли бледно-зелёными мочалинами лишайника. В другое время так и вспомнилась бы, и представилась какая-нибудь берендеевка, старичок-лесовичок или ещё кто мохнатенький, но сейчас ни про какие сказки лучше не думать. Не думать надо, а трясти, то есть идти. Тук! Лёшка аж присел: прямо в лоб стуканул здоровенный крестовик, сонно сидевший посредине невидимой растяжки. Всё лицо залепило паутиной, а бедный паук сиганул в темноту на голодный желудок. Втискиваясь между шершавыеми стволиками, отжимая царапающие верхние и отламывая хрусткие нижние ветви, Лёшка продрался метров на двадцать и заскулил. Всё, застрял окончательно. Размазанная по исцарапанному лицу паста стекала уже под горло, а нос от паутины не чесался, а просто разрывался на части. И плечи, и спину, и даже зад со всех сторон кололи сучки и иголки. Ни туда, ни сюда.
А вот точно, что Олег специально его сюда послал. Захотел сам клад найти, один, и пока Алёха, как маленький дурачок, чапает по берегу, буробится в ельнике, сам, поди, давно уже на вершине. Ну, конечно, а потом будет везде хвалиться, как это он, без никого, обнаружил Золотую Бабу. И его будут фотографировать, показывать по телевизору, все в школе будут ахать и охать. Олег будет как первый космонавт, а Лёшка – как Белка или Стрелка.
Выбравшись, он только чуть-чуть свернул в глубину, чтобы обойти борок сверху. Не возвращаться же так быстро! Что это будет за разведка? Брат-то уже какой раз сегодня удачу приносил. Ха, удачу! Оставит его кашеварить, а сам идёт куда хочет. Вот и сейчас, поди, опять словил свою «удачу». Только почему она его? Потому, что старший? И теперь всегда так будет? Он и в викингах конунг, а Лёшка даже не ярл, а только херсил – короче, подай, принеси. На побегушках.
У основания холма ёлки рассеялись перед, сначала невысокими двадцати-тридцатилетками, а за ними и огромными, вековыми кедрами, раскидистыми кронами-шатрами перекрывшими небо. Здесь, в слакопахнущем сумраке, меж чёрных двуобхватных колонн, не было никакого подлеска. Воздушная, торжественная тишина. Как в каком-то храме. Пышный мягкий подклад из десятилетиями не преющей хвои и изгрызенных мышами шишек гасил все звуки. Шаг, ещё шаг. В сторону совсем уже недалёкой вершины опять кедры мельчали. И?.. Что?.. Ещё каких-то метров двести, и он будет там.
А обещание?! И … заклятие?
Мотнув головой, Лёшка решительно повернул вниз, в обход ельника к берегу. Обещание-нужно-выполнять. Мало ли чего кому захочется?
Из-за дальних зарослей два раза ухнуло. Филин? Или Олег? Ага, наверное, следил, сдержит ли братишка своё слово. «Угу. Угу. Ух-угу-гу». Вон там, в ельнике прячется. Не отвечая, Алёха медленно-медленно обошёл широко разросшуюся черёмуху, и, согнувшись, почти на четвереньках прокрался к самому месту. Подняв над головой пугач, с шумом выпрыгнул: «Кря»!
Филин с бесшумного прыжка развернул крылья, и воздух его отмашки шевельнул лёшкины волосы. Ох, ты, какой здоровенный! Чуть не пальнул. Значит, всё же это не Олег. А он-то, было, подумал, что брат подглядывает. Да, щас бы как пальнул, на фиг, только бы перья полетели! Стоп, а только … как бы он пальнул? О-о, болван: он же где-то потерял чиркалку. Как теперь воспламенять спички? Болван, болва-ан. Об штаны шаркнуть, так они насквозь сырые. Лёшка пошёл назад, всматриваясь в траву под ноги. Ну, и разведчик.
В кедраче совсем стемнело. Нет, здесь ничего не найдёшь. Нужно просто возвращаться. Набрать дров, и возвращаться.
И тут он увидел избушку.
На курьих ножках.
Не просто увидел, а прямо-таки натолкнулся. Два, в его рост, отёсанных столба держали вытянутый жердевый сруб. Длинный, чёрный. Как гроб. Двускатная горбылёвая крыша давно провалилась, и за, почти непроглядный от сухих наслоений многолетней паутины, входной зев, свет проникал сверху и сбоку. Там что-то… Что?
В глубине смутно светлелось… что?! Он осторожно, дулом пугача разорвал ближние трескучие паучьи плетения, и… и в этот момент, неожиданно, разом по всему небу могуче и мучительно загудело, под внезапным ударом вихря кедровые кроны зашевелились, обильно роняя прошлогодние шишки. Так что же там светлеется? Лёха просунул ствол поглубже. Тугой верховой гул дополнился протяжными стонами напрягшихся стволов. Только не надо пугаться: это гроза. Это всего лишь гроза.
Из-за последней завесы ему прямо в лицо жадно и жутко взглянул вытянутый, оскаленный череп.
Огромный, с жёлтыми саблями скрещенных клыков.
А с боков к горлу протянулись чёрные медвежьи когти.
Лёха отбросив пугач, побежал, но кто-то схватил за лодыжку, и он, отчаянно заорав, упал навзничь. Изо всех сил задёргавши ногами, оставил сапог и вырвался. Вновь побежал, хромая и крича, крича под первыми тяжеленными каплями осыпающегося дождя.
Он был уже совсем недалеко от берега, когда, заскользив, ткнулся ладошками в мокрый ствол, ткнулся в тот самый момент, когда в дерево ударила молния.

Два высоких и очень широкоплечих менква в кухлянках из чёрных шкур, ухватив подмышки и за кисти, приподняли Лёшку, и поволокли по мокрой опавшей хвое. Тащили долго, и он иногда приходил в себя, но не было никаких сил выказать признаки жизни. Он только тупо отмечал, как под ним близко мелькают захвоенные мхи, щекотливо скользят хвощи, шуршат молодые папоротники. В боковом зрении почти бесшумно мелькали чёрные черки, быстрыми шагами отмерявшие неизвестный путь. В голове было совсем пусто, размягчённое тело изнутри пощипивали бродячие мурашки. Но не больно.
Окончательно он очнулся от того, что его бросили на землю. И ушли. Подождав, но ничего не дождавшись, Лёшка, отжался ладонями, и, чуть-чуть приподняв голову, медленно осмотрелся. Прямо перед ним завешанный чёрной тряпкой низкий вход вёл в рубленную из тонких лиственниц избушку или амбарчик. Вокруг, на вытоптанной поляне разбросанные жерди, кучи порубленных дров, у кромки пихтового леса лоснились какие-то вкопанные, отёсанные и окрашенные красным, разновеликие столбы. Слева от сруба чуть дымилось кострище, над котором висел большой, жирно закопчённый котёл. Со стороны кострища и котла рвотно несло тухлятиной, точнее, воняло от невыделанной лосиной шкуры, висящей чуть дальше на горизонтальной жерди, привязанной между берёзками. Рядом с костром зелено-чёрный ворон грязным клювом разрывал что-то зажатое когтями. Заметив лёшкино шевеление, птица присела, и, оттопырив бороду, предупреждающе вскрикнула. Потом громче. Лёшка трудно обернулся и увидел, как вороний зов из леса вышли те самые менквы. Они походили на людей, только очень больших людей, с сильно вытянутыми острыми головами, которые он вначале принял за шапки, да ещё длинные, ниже колен, когтистые руки выдавали природу. И тут до Лёшки дошло ещё одно: а вкопанные-то в землю столбы венчались черепами.
Он хотел, очень хотел встать, чтобы побежать, побежать от них, и от того страшного и необратимого, что должно было случиться с ним на этой поляне, но не смог. Менквы разом склонили над Лёхой свои бугристые, какие-то все покореженные лбы, разом высоко подняли и осторожно поставили на неслушающиеся, бесчувственные ноги. Оказывается, у него на шее была наброшена толстая петля, сплетённая из множества сыромятных бечёвок.
Чтобы Лёшка не упал, его крепко держали, а ворон, распуская крылья и подсидая, нервно прыгал вокруг, гортанно и протяжно гракая. Наконец чёрная тряпка на входе откинулась, и на пороге встал Кынь-кон. На такую же, как у менгов, вытянутую голову низенького старичка были надеты один на другой семь колпаков. На опояске подвешено множество просверленных медвежьих клыков и когтей. При его появлении ворон вспорхнул на крышу и замолчал, любопытно поблескивая сверху то одним, то другим глазом.
- Ыл-лунг! – Хором негромко прохрипели менги, и Лёшка впервые почувствовал, как больно их толстые кривые когти вонзались в его руки. Старик равнодушно смотрел поверх предстоящих гигантов.
- Ыл-лунг!
Старик не реагировал.
- Атым-лунг!
Опять не то.
- Кынь-кон!
Наконец тот ответил, и начались интенсивные переговоры. Менквы хором хрипели, а Кынь визгливо им что-то выговаривал. Пауза, опять хрип и ответный визг. Сколько ни вслушивайся, ничего не разобрать. Только что-то у них не срасталось, и менги начали угрожающе дёргать Лёшку за петлю. Он поднял глаза на ворона и через ответный взгляд птицы стал понимать смысл споров: его променивали. За него дух болезней Кынь-кон должен был вернуть их племянницу, которую он ел уже вторую неделю. Менгам всё равно, пусть даже Кынь обернётся богом смерти Кэллох-Торумом, и полностью пожрёт человека, им не жалко. А вот племянницу пусть вернёт. Но Кынь не соглашался, потому что человек неполноценный, у него нет лица, а без лица кому он нужен. Менги ругали его вруном, они считали, что старик только ломается, так как дождь смыл белую маску, и лицо у человека почти всё есть. К тому же он мальчик, и, более того, русский – руть. Но хозяин поляны мертвецов в ответ верещал, что полноценная девочка-менг лучше, чем ущербный мальчик-руть. Тогда менги заявили, что вот они снимают петлю, и теперь их жертва больше не жертва, и пусть старик сам рыщет по мирам в поисках бродящих душ и теней, и сам их ловит, если ему не лень.
Неизвестно, чем бы закончился их спор, может быть, Лёшку даже и отпустили бы за ненадобностью, но тут из-за спины неуступчивого Кыня послышался еще один голос. Это его мать, древняя-древняя Эвут-ими, свистящим шёпотом запросила добавки в шкурку соболя и шёлковую ленту для себя, и тогда её сын обменяется.
Ворон опять слетел к кострищу доклёвывать сухожилие, и больше ничего не переводилось.
А и переводить-то было нечего: у менгов соболя с собой не оказалось, но нашлась серебряная монета, которая, вместе с голубой капроновой ленточкой, и решила спор. Как только добавочные дары передали внутрь амбара, оттуда вышла крупная, но до прозрачности бледная, с опухшим некрасивым лицом, девочка, в такой же, как у дядьев чёрной парке. Она, как слепая, едва переступила через порог, но менги подхватили её своими длинными руками и унесли в пихтач. А старик вцепился в конец лёшкиной петли и грубо потащил его к ближнему дереву. Лёшка не сопротивлялся, его качало, и он едва переставлял босые ноги. Подвязав выменянного мальчика-человека, Кынь присел к костру и стал расшевеливать угли, подкидывая новые ветви. Старик что-то запел. От его песни вокруг потемнело, а на небе высветились мелкие розоватые звёздочки. Когда огонь набрал силу, в котле бурно закипело. Старик пел, звёзды разрастались, и откуда-то явственно доносился шум ровного широкого прибоя. Лёшка вновь почувствовал приступ слабости, но короткий конец петли не позволял даже присесть. Упёршись лбом в берёзку, он сдерживал тошноту от близости протухшей мездры и пытался вспомнить, вспомнить, как он сюда попал. И куда это «сюда»?
Темп песни убыстрялся. Костёр высоко пыхал багровым, клубящимся чёрнотой пламенем, старик, слегка подпрыгивая вслед новому ритму, быстро отвязал мальчика и рывком повалил его на вытоптанный ягель. Зачерпнув из чана берестяной чашкой, старик попил, а остаток плеснул на Лёшку. Странно, кипевшая вода была холодной. И какой-то совсем безвкусной, словно дождевой. Лёшка вдруг страшно захотел спать, всё вокруг поплыло и зарябило. Но, теряя сознание, он успел увидеть, как, попив и брызнув в девятый раз, Кынь выхватил из-за спины тёмный, неблестящий, почти треугольный нож и точило. Несколько раз шаркнул, и стал разрезать ему живот.
Лёшка, как при плавании брасом, то проваливался в оранжево-багровую муть, то чуток выныривал. И в эти моменты видел, как Кынь-кон выдёргивал из него кусочки печени и лёгких, и жадно пожирал.
Было совсем не больно. Только холодно.
Когда появился человек? Лёшка очнулся от того, что над ним кричали в два голоса. Первый, визгливый, принадлежал Кыню, а второй был незнаком. Он приоткрыл глаза: напротив друг друга два старика, один, слева, в чёрном шабуре, а второй, справа, в красном, сердито махали руками. И ещё Лёшка не увидел, а почувствовал, над своей головой какое-то шевеление. Закатил глаза вверх и встретился взглядом с вороном. И услышал смысл спора:
- Ты совсем потерял стыд, Кынь-кон! Нум-Торум велит тебе отпустить руть.
- Это ты потерял стыд, хочешь забрать моё купленное!
- Купленное? А что в мирах можно купить не у Нум-Торума?
- Ничего не знаю, каждый придёт и скажет «отдай»! Уходи, Колькет, уходи. Откуда я знаю, что ты не хочешь поживиться за чужой счёт? Пусть крылатая дочь Калм объявит волю отца. А ты, хантэ, уходи, я пока не звал тебя к моему дому.
- Беда тому, кого ты зовёшь. Но вспомни, что я из народа Мось. Вэрт мой предок. И Медведь мне по жене тоже дальний брат.
- Ты меня пугать станешь Медведем? Меня, нижнего хозяина Сура, повелителя Земель мертвецов, пугать Ем-Вож-Ики? Совсем обнаглели эти люди. Ничего, Кэллох-Торум ещё встретит каждого человечка в своём городе смерти, и каждому напомнит, кто кого должен бояться. Уходи, Колькет, уходи пока сам!
Совсем очнувшийся Лёшка жадно взглянул на того, кого Кынь назвал Колькетом. Обвязанное женским платком лицо красного старика было бледно до серости, губы побелели, щёлки глаз сомкнулись от напряжения в трещинки. Но он продолжал спор:
- Ну, тогда жди Священного города Старика.
- Не пугай.
- Не пугаю. Предупредил только. – И Колькет вдруг пронзительно-высоко закричал куда-то в небо, – Гай-гай-гай! Ем-Вож-Ики! Ики! Гай-гай-гай!
Кынь зажал уши и завертелся на одной ноге:
- Замолчи! Замолчи! Я же только закона требую. Я же выменял мальчика, за него много отдавал. Вот и ты неси выкуп и уходи. Не нужен мне твой медведь. Вечно он на Нум-Небо бегает, Нум-Торуму ябедничает. Давай выкуп и забирай. Только хороший выкуп, с железом.
- Отдаёшь?
- Отдаю.
- Целого?
- А что дашь в жертву?
- За целого дам с железом.
- Хорошее с железом?
- За совсем целого – оружие.
- Давай! Поскорей давай! Сюда, сюда давай мне оружие. Не обманешь?
- Сначала сделай его целым. Я тебя за сто лет хоть раз обманул?
- Нет. Но когда-нибудь, ведь, захочется. Ладно, забирай.
Кынь-кон согнулся над Лёшкой, и стал изрыгать из себя его печень, почки, лёгкие. Ледяными руками он щекотливо быстро укладывал всё по местам, прихлопывая и заглаживая.
- Всё. Даже лучше стало. Давай оружие.
Колькет, напряжёно следивший за Кынем, присел и сам потрогал, пощупал вернувшиеся органы. Кивнул:
- Всё честно. Забирай, Кынь-кон, твоё.
Он протянул чёрному старику лёхин пугач. Кынь схватил жертву обеими руками, почти обнюхал, и разулыбался большими остроугольными зубами. Хотел что-то сказать, но только махнул рукой и побежал в амбар. А Колькет, приподнял выкупленного мальчика, осторожно и нежно прижал к груди: «Держись».
И они полетели. Лёшкина голова свисала через плечо старика, и он видел, как стремительно уменьшается полянка с освещённой костром избушкой Кыня и кружащей над ней чёрточкой ворона, как за неширокой полоской пихтача вдруг просторно раскрывается тундра, среди которой стеклянно блестит, вточь-вточь повторяя школьную карту, разрываемая Карским морем Обская губа. Тонкие облака под ними, осеребрённой рябью перекрывали взгорбленный горизонт, а со всех сторон висели круглые разноцветные звёзды. Как же он оказался на крайнем Севере? Ведь менги тащили так недолго…. О, да здесь целых семь лун – справа полукругом. Ближняя такая большая, жёлтая, затем бледнее, бледнее… А потом они стали спускаться, и Лёшка даже закрыл глаза от накатывающего лёгкой тошнотой страха. Земля приближалась, обретая фактуру, звуки и запахи.
- Я устал. Много спора – много сил. Мы маленько отдохнём у друзей.
Лёшка босиком, в одних носках, шагал по следам старого ханта и удивлялся: они шли прямо по затянутому жирной ряской болотному блюдцу, и зелёная вода только пружинно колыхалась под ними, прогибаясь лёгкими волнами. Затем они так же легко проскользнули сквозь густой тальник и увидели большую поляну, посредине которой горел костёр. По кругу, на равном расстоянии от огня, росло девять старых, изнутри как бочки пустых, осокорей. Толстая кора надёжно покрывала двух-трёх метровые дупла, а ниспадающие до земли тонкие ветви прятали обустроенные внутри гнёзда из елового лапника и сшитых беличьих и заячьих шкурок. От дупел к костру и обратно весело бегали звонко щебечущие ребятишки и сновали маленькие, с Лёшку ростом, очень красивые женщины. Такие же маленькие и ладные мужчины плотной группой сидели на свету около тёмноликого старика, длинные седые волосы которого и узкая, редкая бородка тусклым блеском стекали ниже пояса. Старик держал на коленях угольную, с девятью косыми струнами арфу, украшенную наверху резной головкой гуся.
Вышедших на поляну первыми встретили две белых лайки. Собаки, видимо, хорошо знали Колькета, и, ластясь, аж легко подвизгивали. За ними со смехом и возгласами набегали крохотные ребятишки, а женщины, замирая на ходу, улыбались и приветственно кивали. Колькет, оглаживая детские макушки, прошёл прямо к огню, и присел. Обернувшись, поманил Лёшку. Тот поздоровался:
- Здравствуйте. – А потом почему-то добавил. – Люди добрые.
Маленькие мужчины необидно засмеялись, жестами показывая на освобождённое место возле, ужё курящего чью-то трубку, ханта.
- Садись, они не знают языка русских людей. Но, хотя говорить не могут, всё понимают. Садись, я их переводить стану.
Лёшка сел, постарался так же, как остальные, подвернуть ноги. Ну, как получилось.
После двух-трёх переброшенных по кругу фраз, у костра наступила тишина. Седой, длинноволосый старик легко коснулся струн арфы тороп-юх, потом ударил сильней. И запел. Колькет склонился к Лёшке и тихо-тихо зашептал:
- Это Арэхта-ку. Он поёт йис-потар, повесть о древних временах, о тех днях, когда сын предвечного Корс-Торума, вечный Нум-Торум творил богов, людей и зверей. Постарайся не спать. Слушай:
На Верхнем небе юрта золотая стоит. Из юрты старый старик, словно снег белый старик Торум смотрит огромными, как солнце глазами, слушает всё чуткими, как вода ушами. Любуется он на три мира, что богато наполнены богами, зверями, духами и людьми, порождёнными им от сестры и жены Калташ-анки. Породил он все существа такими разными, что и сам забывает, кто из них на кого похож.
Посмотрел Нум-Торум, послушал, и ушёл отдыхать. Стар он, стар, и редко вмешиваясь в происходящее. Только боги-дети да ещё шаманы смеют его беспокоить. Он – творец. А за порядком миров каждый день наблюдает его старший сын, Небесный всадник Вэрт.
Но, в то давнее время, когда Небесным творцом лепились люди для разных мест, подобрался к нему его младший брат, знакомый Лёшке чёрный хозяин нижнего мира Кынь-кон. Тоже захотев творить, но ничего не умея, он взял и переделал некоторых людей народа Пор. Из-под его неловких пальцев получились корявые, длинноголовые, лохматые великаны-менквы, к тому же, очень злобные. Они, сильные и зависливые, тут же стали обижать людей Пор и людей Мась. И тогда Творец удалил получившихся без его ведома менгов в мир теней леса. Но, и из мира теней они продолжают вредить людям и зверям. Тогда Небесный Торум захотел, чтобы случившееся зло нашло себе противовес в добре. И его волей от больших, уродливых и злобных менгов зародился, и ушёл жить отдельно, маленький, но добрый и прекраснотелый народ Миш. Добрые миши, тоже живущие среди теней леса, наоборот, всячески помогают людям, голодным подгоняя дичь, выводя к зимовьям заблудившихся и укрывая детей от хищников.
Вот и сейчас, миши, увидев, как два менга захватили душу руть-ики – русского человека, и потащили её к духу болезней Кынь, послали серую цаплю с известием к Колькету, с которым дружили они уже сто лет. И он успел выкупить душу из мира мертвецов Сур назад в мир живых Ях, прежде, чем Кынь сожрал бы сердце мальчика.
Колькет, отдохнувший после двух трубок, попрощался с сидящими, и опять подхватил на грудь придремавшего Лёшку. Старый хантэ теперь берёг силы, и не стал подниматься слишком высоко. Миши снизу махали руками, и их костёр ещё долго играл переливчатой искоркой в бархате болот Вежакоры.