Олег прошёл по берегу шагов двести честно, как договаривался с братом, но потом начал, как-то не заметно даже для самого себя, забирать влево, в глубь острова. За береговым тальником разбросано росли невысокие кедры, сквозь тёмные кроны которых цедились косые лимонные лучи, ударяясь о стволы, они разбрызгивались по изумрудным сырым мшаникам, по огненно-рыжей опавшей хвое и нахально красным, в белых бородавочках, малюсеньким мухоморам. Две сороки, треща, как немецкие автоматы в кино, некоторое время провожали его, предупреждая всё живое о вторжении на заповедный остров вооружённого человека. Когда они отстали, Олег был уже у подножья елбана. Совесть немного томила, но, в конце концов, он же тот, кто всё придумал, всё подготовил и практически почти уже осуществил. Братишка, конечно, был необходим, но Олег и не собирался лишать его положенной доли славы и наград. Просто он пойдёт и предварительно посмотрит. Предварительно.
Крутой подъём возводил к разрастающемуся небу. Среди редкого плауна повсюду пробивались округлые трилистники зацветающей костяники. Ветер стих совершенно, вечернее раздувшееся солнце медово лоснилось на мириадах иголочек, нежная хвоя скользила по брезенту, мягко оглаживая плечи, лаская и как бы успокаивая, но от этой обступившей со всех сторон золоченой светлой тишины отчего-то становилось ещё более не по себе. Олег всё чаще смахивал заливающий брови пот, замедляя и замедляя ход. До приплюснутой вершины осталось шагов тридцать. И, что там? А … похоже, что … ничего. Просто ничего.
Просто лысоватая, словно когда-то кем-то вытоптанная площадка. Большой, изгнивший пень.
С которого испуганно спрыгнула бурая остромордая лягушка.
Блин. Блин. Блин.
Вот тебе и елбан, блин.
Олег сидел под деревом и рубил топором землю перед собой. Вот, дошёл, блин. Три месяца готовился, и, на, сегодня дошёл. Через протоки, болото, согру. Переплыл в дырявом обласке озеро. И – всё. Теперь можно возвращаться. Домой. К маме с папой. Ибо никакой Золотой Бабы не существует. Нет ни трёх слоёв золота, ни алмазов, ни просто-напросто сколько-нибудь интересной вещи. Всё это детские выдумки. Права была Вика Лазарева. И этот, её писатель, забыл, как звать. Все были правы. Все, кто думал, что идола спрятали на Таймыре.
Лезвие всё глубже уходило в серый суглинок. Ну, а как же дед? Он ведь взаправду встречался с беглым остяком. И топографы? На которых якобы медведь напал. Это тоже не выдумки. Люди-то взрослые. Может, сегодня не стоит ничего говорить Алёхе? Промолчать, а назавтра как следует прошарить остров. Весь, от края до края. Почему обязательно что-то должно было храниться на вершине? Вовсе даже нет. По крайней мере, если тот остяк жил здесь, то, кроме обласка, где-то должно остаться и его зимовье. Хоть какие-нибудь следы. Вот, например, пень, на который опять вскарабкалась лягушка, явно из-под топора. А самой берёзины-то нигде нет. Унесёна на дрова? Да! Да! Тысячу раз – да! На дрова ли, на сруб, но отсюда утащена. Куда-то туда, где кому-то для чего-то понадобилась. Так что, паря, рано ещё отчаиваться.
По макушкам ударил сильнейший порыв ветра, и низкое солнце перекрыла, как-то незаметно подобравшаяся с юга, сизая, плотно взбитая туча. Олег поднялся, обстучал топор и двинул вниз, к берегу. Завтра всё тут прошарить. Решено.
Когда упали первые крупные капли, Олег даже заколебался – а не переждать ли где под плотным шатром? Но тут так тарарахнуло, что он разом передумал. Нет, в грозу оставаться под высоким деревом ни в коем случае нельзя. Придерживая заткнутый за ремень пугач и поглубже натягивая капюшон менингитки, он побежал. А дождь посекундно набирал силу, продавливая ветви до земли, сбивая слабые ещё ростки папоротников. Ага, вот отчего лягушка повыше карабкалась. Трава под ногами запузырилась. Глина не успевала впитывать, сапоги разъезжались по скользкой плёнке, приходилось цепляться за всё, что попадалось. И тут фиолетово-белый, сплетённый из сотен узких сияющих лент, электрический разряд рванул затрещавший воздух немыслимой силой над самой головой, разом ослепив и оглушив. Метров пятьдесят отсюда? Сто? Ну, очень близко.
И ливень почти сразу сбавил. Задуло холодом, и в просветлевшем мелким дождиком воздухе запах озона смешался с кисловатой испариной папоротников. Олег доскользил к лодке.
Брата не было. Мокрый, неподъёмный ком палаточного брезента, мокрые рюкзаки, переполненный дождевой добавкой котёл. Олег дважды сделал круг около загубленного ужина и ночлега, но никаких следов не увидел.
- Лёшка! Лё-ха!!
Мельчайшие капли ровно шуршали по осоке.
- Лё-ха! Ух-угу-гу!
Шорох, ровный, сплошной шорох.
Олегу стало совсем холодно: а куда молния-то долбанула? И он, сильно сгибаясь, полурысью зашаркал по мокрой траве. Где-то там. Это там. Зубы даже не стучали – от страха тряслась вся голова. Тяжёлый пугач почти провалился в штаны, только рукоять держалась поясом. Там. Там.
Отлетевшая макушка молодой лиственницы ещё дымилась. От расщепленного, как кисточка, надлома ствола по спирали вниз стекали узкие полоски оголённой розовой древесины. Кору выдрало до самого корня, словно в несколько рубанков – глубоко и гладко.
Лёшка лежал на груди, сгорбившись, уткнувшись лбом в старую хвою, неудобно подвернув под себя обе руки. Босой. Олег, тормозя, на коленях проехал последний метр и, никак не мог заставить себя выдохнуть. Потянул за плечо, трудно перевернул. Бледное личико с плотно закрытыми веками. Губы голубой ниточкой. Брат. Брат! Не слушающимися пальцами раздёрнул замок ветровки, припал ухом к груди. Бьётся! Сердце тихо-тихо отстукивало. Жив! Жив братан. Молодец. Какой же ты молодец.
Поднять его на руки никак не удавалось, расслабленное тело просто вытекало из мокрых ладоней. Олег высвободил лёшкин брючный ремень, пропустил его подмышками и застегнул на последнюю дырочку. Вцепившись в петлю, отступая задом, поволок брата к лодке, следя, чтобы свесившаяся голова не цепляла лицом за траву и отпавшие ветви. Дождь снова усилился. Теперь, подчиняясь меняющемуся ветру, он брызгал неровными прядями, словно кто-то где-то свысока, развлекаясь, поливал из гигантской лейки двух крохотных человечков, медленно, рывками скользящих по расквашенной глине. Так вот и сам Олег когда-то выгонял из клубники заселившихся там красных муравьёв.
Сердце брата билось, но он не только не приходил в себя, но и почти не дышал. Затянув его на край палатки, Олег попытался прикрыть другой частью брезента, но из всех складок потекла вода, и Лёшка оказался в луже. Что делать? Зайдя в камыш по край бродней, Олег вытолкал обласок на берег, раскачав, перевернул и слил. Подтолкал ещё выше. Из рюкзака выдернул не совсем промокшее одеяло, расстелил в два слоя. Перетащил брата и накрыл лодкой. Нормалёк. И крыша, и не на голой земле. Протиснулся под борт, прижался к Лёшке спиной. Капли сердито стучали по днищу, но под долблёнку не подтекало. Тут даже, кажется, даже потеплее. Мокрая куртка, свитер и рубашка липли к телу со всех сторон. Нужно передать дождь и развести костёр. Чем? Вещи залило, и спичкам каюк. Единственные сухие – на пугаче. Олег осторожно, чтобы не толкать брата, вытянул оружие. Вроде, сухие. А где чиркалка? Тут.
Дождь опять перешёл на моросилку. Как бы заставить себя выйти, найти мёртвую берёзу, нарезать непромокающей бересты. Костёр нужно развести с одной, ну, с двух спичек. Для этого внутрь берестяных свитков нащипать смолистых сосновых лучинок, присыпать их старой травой или мхом, сверху придавить щепками покрупнее, сложив их шалашиком. Огонёк, выпущенный из ладошек, вначале осматривается, осторожно обнюхивает тонкую белую стружку бересты, и вдруг набрасывается на неё, захлёбываясь от жадности потрескивающими искорками дёгтя. Прозрачное, голубовато-розовое пламя легко разбегается, но, правда, так же легко умирает, достигая краёв сухости. И всё же где-то оно уже зацепилось за лучинки, уверенно пожелтело, и, проходя сквозь траву и мох, дало белый слезоточивый дым. Потом на шалашик можно осторожно приставлять и кругляки крупных сучьев. И, всё же, обязательно держать немного бересты на случай неожиданного затухания. Когда костёр наберёт хорошую тягу, в первые жаркие угли кладут две лесины для ночной нодьи.
Олег уже нагрел ладони и повернулся посушить спину, когда проснулся. Дёрнулся: нет, Лёха лежал, как лежал. Сколько времени? Дождя больше не слышно, только ветер пошевеливал листья. Да где-то опять тревожно заверещали сороки. Из-под обласка с одной стороны виднелась уже изрядно ими вытоптанная береговая залысина, замкнутая листвяником, с другой… с другой чёрные камыши чуть проблескивали хлюпающим прибоем. Окончательно темнело после одиннадцати, а раз небо досвечивало фиолетово-серебристыми остатками зари, то, значит, около того и есть. Но сороки в это время молча спят, и отчего же они встревожились? Олег переложил согретый под мышкой ствол поудобнее к правому плечу, большим пальцем прижал к головкам чиркалку. Прислушался. И беззвучно завыл. Ой-ёой. Вот сейчас-то ему по-настоящему, честно стало страшно. Отчаянно страшно. Ой-ёй! И братан без сознания, и лодка вытянута, а, главное, не осталось никаких сил к сопротивлению. Ой-ёй. Слёзы бежали и бежали по измазанным глиной и зубной пастой щекам, щипали ноздри, солонили кривящиеся губы: «Нет. Не хочу. Ничего я больше тут не хочу. Ничего мне тут не надо». Кто-то приближался. Уже не нужно было ни вслушиваться в осторожные шаги, ни вглядываться в скольжении лёгкой тени – это воспринималось нутром, резью узелка солнечного сплетения…. Вот совсем рядом….
Когда напряжение потянуло судорогой под челюсть, Олег затылком оттолкнул долблёнку, и с колен, вытянув перед собой руки, чиркнул. Чуть отсыревшие головки разгорались медленно, с громким шипением.
Секундная затяжка. Выстрел.
Сероватое облако дымного пороха заполнило всю полянку, а Олег, обеими руками едва удержавший больно дёрнувший пугач, продолжал чиркать и чиркать пустым большим пальцем по сгоревшим спичкам.
Облако волнисто расползалось, и из дыма медленно проявлялся старый остяк в опоясанном красном шабуре и осборенных, надшитых от колен тканью, кожаных черках. Укоризненно покачал головой, старик перешагнул через ярко тлеющий в темноте травы газетный пыж, и устало улыбнулся узкими серыми губами. В каждой руке он держал по бродню.
- Не пугайся. Надо Лёху спасать.
Остяк мимо Олега склонился к Алёшке и приложил два пальца к виску. Закрыв глаза, замер. Просунул ладонь за ворот к ключице. Потом приподнял его левую руку и прощупал запястье. Олег, всё так же стоя на коленях, не дышал, чтобы не мешать слушать пульс. Старик похмурился, распрямился. Взглянул на остатки зари.
- Не хорошо. Надо спасать. Я его понесу, ты котелок возьми. Помой, и догоняй.
Поглубже подхватив Лешку под мышки, остяк рывком вскинул его себе на грудь, завалив болтающуюся голову за плечо, и сильно отклоняясь назад, понёс мальчика к лесу. Олег добежал до воды, выплеснул разбавленную дождём уху и, оглядываясь, пучком воды протёр котелок на несколько раз. Вода у берега за день нагрелась, и сейчас, после грозы, казалась парной. Откинув котелок, он с наслаждением смыл с лица остатки маски.
Волоча прихваченные лёшкины бродни, он едва догнал остяка, когда тот уже входил в листвяник. Старик, не смотря на ношу, двигался споро, и, зайдя в хвойную тишину, сразу повернул вдоль берега направо, туда, куда Олег должен был идти согласно уговору. Над головой о частые ветви вербы слепо забилась вспугнутая сорока. Даже умыванием не избавившийся от вязкого оцепенения, Олег понуро тащился за стариком по, чёрной на серебристом, полосе сбитой с травы росы. Вот-вот, как раз тут-то он час назад и повернул на горку. Зря: всего через каких-то триста шагов чернело вросшее в землю крохотное зимовье-карамо.
Вернее, не вросшее, а вкопанное. Слегка конусообразный, из сужающихся бревёшек, позеленевший лишаями сруб возвышался на поверхности чуть выше метра, пришлёпнутый на два ската пологой жердёвой крышей, перекрытой берестой и мшанным дёрном. Занавешенный облезшей лосиной шкурой вход вёл в жильё через легкую пристройку из горизонтальных осиновых жердин, закрепленных концами в вертикальных лиственных столбушках. Через эту пристройку пять неудобно глубоких ступеней спускались в четырехугольный котлован основного жилья. За косо висящей на кожаных петлях горбылёвая дверью почти полная темнота. Больше чувствовалось, чем виделось, насколько сильно прогнулся каркас крыши, опирающийся на четыре опоры углов и на столб в центре. Осыпающиеся земляные стенки зимовья поддерживались тальниковыми плетнями. Посередине, рядом с центральным столбом находился приглублённый в пол очаг, над которым в крыше чуть-чуть высвечивалось дымовое отверстие.
Старик, подкинув Лёшку повыше за плечо, бочком спустился в темноту, знакомо шагнув, с выдохом привалил бесчувственное тело мальчика на низенькие нары у правой стены. Поправил голову, сложил руки на груди. Олег, подолгу нащупывавший каждую ступень, дальше порога не двинулся.
- Чего встал? Садись там.
Куда садиться-то в такой темноте? Отпустив братовы бродни, Олег двинулся вдоль стены. Налево от угла были такие же низенькие земляные, прикрытые шкурами нары. Ноги разом подкосились, едва он успел присесть. И в голове всё поплыло.
- Меня Колькет зови. Дай котёл.
Олег не увидел точно, но ему показалось, что в очаге огонь вспыхнул от взмаха руки. Может, там были тлеющие угли, а старик только какого-нибудь порошка сыпанул? Но всё равно, пламя со вздохом рвануло на метр, багрово осветив внутренности зимовья, и, опав, часто затрещало, зашевелив рыхло наваленные ветки можжевельника. Колькет поднял выпавший у Олега котелок и вышел.
Блики рябо метались по отжатым осыпями плетням, на срубных рёбрах и по жирно закопчённых провисшим сводам. Кисловатый дым нашёл, наконец-то, выход и толчками потянулся вверх. Подвешенный над опасливо лижущим его огнём котелок медленно набирал тепло, готовясь вскипятить налитую в него дождевую воду, собираемую с крыши в подвешенные мешочки из рыбьих шкур. Олег сначала, сколько терпелось, сидел, но потом обессилено прилёг, и так, с бочка, молча смотрел, как Колькет стягивал с Лёшки мокрую одежду, как растирал его бесчувственное тело травяным веничком, мазал глаза, уши и губы чем-то из маленькой берестяной коробочки. Потоптавшись, старик задумчиво отошёл к мулу – приступке у противоположной от входа стены. Опять помедлив, со вздохом отвалил тяжёлую крышку стоявшего на низеньком выступе старинного сундука. Почти такого же, как у их дедов. Из сундука на свет появились семь завёрнутых в цветные тряпочки разновеликих предмета: маленький, как бы игрушечный, меховой колчан со стрелами, разной величины гильзы, продолговатое чеканное блюдце, две закутанные деревянные куколки, просто мотки цветных тканей. Колькет аккуратно расставил всё рядом с сундуком, а с одного свёртка один за другим снял несколько платков, шкурок, фольгу от шоколада. На ладони у него остался чёрно-зелёный от патины крохотный бронзовый медвежонок. Старик что-то нашептал отливке и только потом поставил рядом с другими. Глубоко вздохнул и достал со дна бубен. Не поворачиваясь спиной к мулу, он отошёл к костру и осторожными пасами стал разогревать бубен над огнём. Продолжая чуть слышно бормотать, Колькет изредка пристукивал по коже, вслушивался и снова грел. Бормотание усиливалось, сливаясь в подбиваемую бубном круговую мелодию, прерываемую позывами: «Га-га-га, гай-гай-гай».
В ответ на призывы огонь с шипом вздувался и опадал, ритмично выдыхая тёплую силу. Старик запевал громче, громче, и пламя, как маленькая женщина в оранжево-красном халате, заплясало, взмахивая рукавами языков и пощёлкивая кастаньетами искр, под песню бьющего в бубен ёл-та-ку. «Га-га-га, гай-гай-гай». Продолжая правой рукой постукивать бубном о грудь, Колькет левой зачерпнул из котла высоким деревянным стаканчиком и, поставив его на полочку около фигурки медведя бросил в горячую воду красную, с белыми пупырышками, грибную шляпку. «Гай-гай-гай». Поднеся стакан к губам Алёши, отжав нижнюю губу, залил. Остаток выпил сам.
Олег лежал и смотрел. Странная песня на неведомом языке пересыпалась знакомым посвистом птичьих крыл, треском ломаемого сохатым сухостоя, плеском щучьего гона. Спал? Не спал? «Га-га-га, гай-гай-гай». Скорее, всё же не спал. Но сказочные видения перекрывали прыгающий огонь в глиняном очаге, поющего и приплясывающего шамана, неподвижно белеющее тело брата. «Га-га-га, гай-гай-гай». Гуси-гуси, га-га-га. За взлетающими гусями, тонко потявкивая, рысила лиса, а мудрый ворон чистил на высоте клюв, ожидая своей доли добычи от медведя. Дым и пар закипевшей воды вдоль центрального столба ровно возносились в отверстие потолка, и сквозь зыбучие токи горячего воздуха столб оживал, набухая и подрагивая, выпускал ветви, которые тянулись к вызвездившему сквозь крышу небу, а, прорастаемая его корнями земля под ним дыбилась, округляясь мировым холмом. От корней к небу и назад сновали разновеликие люди и звери, иногда не различаясь кто есть кто, а округлившаяся макушка уже упёрлась в серебряный гвоздь Полярной звезды, вокруг которой бежала шестиногая Лосиха, с вытекающим из вымени Млечным путём…. «Гай-гай-гай»….
- Ты не спи. Не спи. Тебе нельзя. Пусть братец Лёха спит, его глаза уже улетели. Он отвар мухомора попил, будет спать ночь и день, пока глаза не вернутся в свои гнёзда.
В очаге почти догорело. Тёмно-рубиновые кубики последней сосновой головни, умиротворённо тускнели пепельной дрёмой. Вновь загустевающая темень зимовья-карамо то и дело царапалась по крыше раскачиваемыми ветром ветвями, шуршала и попискивала мышиными перебежками по стенам, потрескивала остывающими нарами. Необъяснимо отчётливо, до мельчайших подробностей виднелось только лицо Колькета. Словно кожа светилась сама, изнутри, оставляя непроглядными чёрные прорезы глаз и рта.
- У тебя вопросы есть. Ты говори, говори, а то потом себя мучить станешь. Спрашивай.
О чём спрашивать-то? Вроде как всё понятно. Ну, если только… совсем честно….
- Баба, думаешь, где? Не тут Калтась-эквы. Сам смотри: как бы я один её сюда принёс? Шесть человек нужно. Шесть, а я один пришёл.
Старик говорил, но узкие, как у ящерицы, растянутые в полуулыбке губы не шевелились.
- А что геодезисты? Ну, эти, на которых медведь напал.
- Эти-то. Никто бы их не трогал, но они священную берёзу срубили. Пень на вершине видел? С лягушкой? Беда им и пришла. Священного города старик проснулся.
Он даже про лягушку знает. Какие после этого вопросы? Не спрашивать же где тогда эта Золотая Баба теперь. Лучше не спрашивать.
- Братец твой проспится и станет здоровый, его сам Вэрт покрывает. Запомни: братец Лёха – избранный духами, он, когда вырастет, шаманом станет. Всевидящим. Но ты за него не беспокойся, за собой следи. Ты очень смелый. Слишком. А бояться тоже нужно. И никогда не ищи чужое. Найдёшь – захочешь взять. Взять не своё – это перевернуть мир. На земле всё разложено Нур-Торумом по местам, всё каждому по силам и по нужде отмеряно. Как в лодке: передвинешь что-то – и перевернёшься.

Колькет нёс спящего легко, шагая размеренно, и, вроде как не глядя по сторонам, безошибочно находил самые мелкие места, так что они нигде не пробредали залитые рямы выше середины голени. Без перерыва и отдыха шли три часа. Маленькое, но упорно неотступное солнце доставало даже через встречный ветерок, и, сгибаясь под двумя рюкзаками, Олег тупо шваркал в такт старику по прогибающемуся под ржаво-чёрной жижей торфяному дну, а едкий пот струйками стекал по сетке накомарника, мутно скапывая на горячий брезент, пропитанный тем же потом изнутри. В штанах просто чмокало. От нутряной жары все мысли выпарились, ещё когда обходили Малое Карасье, и теперь под черепной крышкой сухо каталась только одна малюсенькая горошинка. Она раздражала и дразнила своей неустроенностью, в тот же такт болтаясь справа налево, слева направо: «дырка». Что это за дырка на спине старого ханта? Под правой лопаткой груботканная материя звёздчато разошлась торчащими во все стороны лепесточками. Это не зацеп за сучок, не потёр на складке, и, уж точно, не моль. И что же это тогда за дырка? Далась же она Олегу. Горошинка раздражения не позволяла отключить сознание, и пустой череп от этой мелкой мыслишки гремел как погремушка. Что-за-дырка-на-спине-старого-ханта?
- Отдыхай пока.
Колькет осторожно привалил Лёшку на плотный тальниковый куст, поправил запрокинувшуюся голову. Олег с громким стоном плюхнулся рядом. Уже лёжа избавился от лямок, несколько раз глубоко вдохнул и, закрыв глаза, покачиваясь и кружа вокруг самого себя, разом поплыл в так скоро догнавшую гундосую дрёму. Сотни вопящих на разные голоса насекомых не могли помешать этому сладкому-сладкому дрейфу. Комары стадами топтались по сетке, через ячейки жадно просовывая хоботки к тёплой, терпко пахнущей плоти, но, не дотягиваясь, обиженно взлетали, сносимые лёгким ветерком. Руки Олег просунул как в муфту во встречные рукава, и дремал, дремал, невнимательно следя за золотисто-алым плеском под веками.
- Идти пора.
Стёртые, наверное в кровь, плечи горели, менингитка сползала назад, давя замком горло, а сбившиеся портянки давно стали стельками. И чего он их не перемотал? Но, не смотря на все эти тяготы, возвращение всегда спорее выхода – вроде как дорога к дому всегда чуть-чуть короче. Вот и конец зыбунам. Дно затвердело, губчатый торф сменился глиняной слизью. Теперь, по согре-то, можно и не нарезать галсы, а двигать напрямую. И тенёк от ельника просто наслаждение. Ага, сразу стали возвращаться мысли. В виде вопросов. Может быть, это второе дыхание? Вот, например, почему комары над хантом вьются, а не едят? И зачем он повелел всю еду выбросить? Плавучий островок остался довольно далеко в стороне, и интересно, цапля на него вернулась? И … и что за дырка у него на спине?
Через два часа опять отдыхали. Колькет протянул Олегу полупрозрачного, высушенного без соли окуня. Сгрызть-то Олег его сгрыз, обсосав сладковатую шкурку и все косточки, но пить после вяленины захотелось кошмарно. Пока искал более-менее прозрачную воду, отдых кончился. Раздвинув в мочажине меж кочками плёнку ряски, спешно нацедил через накомарник в шляпу пахучую ледяную воду, и не столько попил, сколько вылил на шиворот. Всё равно хорошо!
В третий раз Лёшку положили под тем высоченным дуплистым осокорем, который послужил им маяком при переходе кочарника с тремя старицами от Варнацкой гривы.
- Всё. Пришли. Смотри: вон там на гриве дымок. Это вас Филиппок поджидает. Пойдёшь теперь сам. Лёха пусть ещё часок поспит. Ты – туда-сюда без вещей поскорее. Придёте с дедом, он и проснётся.
Старик улыбался, а чёрные щёлки глаз так и оставались непроглядными.
- Олег, ещё одно прошу: про меня не болтай. Пожалей. Скажи, мол, ударила братца молния, это бывает. Он ничего не вспомнит, а ты не болтай.
Олег кивал, а сам пытался всмотреться в чёрные, не впускающие внутрь щёлки. Взгляд опустился к чуть шевелящимся губам, скользнул ниже. На груди, под правым сосцом, на красной ткани чернела чуть обугленными нитками маленькая дырочка.
- Филиппок догадываться будет, но ты молчи. Прошу: три года молчи. Тридцать шесть лун. Потом ему расскажешь. Ладно?
- Ладно. Я обещаю.
- Ты хороший парень. Смелый. Сильный. И брата любишь. Возьми, это тебе памятка.
Колькет протянул кулак, Олег подставил ладонь. И вздрогнул от ледяного касания.
- Прощай.
Старик присел над спящим, приподнял накомарник, трижды дунул Лёшке в лоб и с силой потёр ему ладони. Привставая, повернулся сразу спиной и быстро, не оглядываясь, пошагал в борок. Под правой лопаткой груботканная материя звёздчато разошлась торчащими во все стороны лепесточками.
Так это… это же… выходное отверстие! А на груди дырка от входа. От пули? Или от шарика? Из олегова пугача… Но крови-то не было. Ноги подкосились, и Олег опять плюхнулся на пятую точку. Нет-нет-нет! Не сидеть: дед уже с утра ждёт.