Вика, сколько себя помнила, для папы всегда была только Викторией. Не Викушей, не Торией. И, уж конечно, не Викочкой. Впрочем, при нём и мама всегда обращалась к ней так же, ну, правильно. Всё оттого, что тон в их семье задавала комиссарская профессия Антона Николаевича. Замполит роты, батальона, полка. Зимой и летом, днём и ночью двадцатипятилетняя служба живым примером для подражания – вначале под Ростовом, затем в Нерчинске, а в конце в Томске. Армия лекалами уставов и трафаретами уложений определила взаимоотношения не только в семье, но и отрегламентировала количество и качество их общений с внешним миром: даже жёнам в военных городках рекомендовалось дружить с равными, плюс-минус звёздочка. Послабления давались только детям младшего возраста. Мама, со своей жалостливостью, далеко не сразу, но всё же примирилась с иерархичностью распределения ответственности и благ, и хоть в сердцах иногда обзывала «папу человеком в футляре», но это так, отступая и уступая, просто ради сохранения лица. Тоже мол, имею право на мнение. А так-то Елена Дмитриевна была образцовой боевой подругой, и понимание социального положения «зам по тылу» с годами переросло в естество. Самым большим из конфликтов, если можно только так назвать их редчайшие размолвки, случился, пожалуй, именно из-за этого их переезда сюда, в райцентр. Из города в деревню, да ещё и не по приказу, а собственной волей… ну, где у человека ум?! Ладно б, куда-нибудь в Краснодарский край или под Полтаву… а то Сибирь-матушка… Да они же отдельную квартиру, о которой столько мечтали, получили всего как полгода – на Красноармейской, в двух шагах от трамвая. Отдельную! Хоть и в старом доме, но сплошь резном, на одни наличники залюбуешься. Где у человека ум?! У неё просто не хватало слов…. И мама в первый раз попыталась вовлечь в свой протест дочь. Но Вика знала лишь то, что положено знать природно-послушной девочке, к тому же совершенно искренне соглашалась с доводами папы, что сильный, волевой мужчина и сознательный член коммунистической партии не должен просто уходить на пенсию по выслуге, так как его двадцатипятилетние управленческие навыки и опыт идеологического и патриотического воспитания молодёжи может, а значит, должен ещё долго приносить пользу Родине. Идея переезда в Лаврово всецело укладывалась в ясную логику: близкий профиль должностных обязанностей, несомненная востребованность, плюс хорошие жизненные условия для укрепления здоровья дочери. Последний довод для, как всегда, потихоньку смиряющейся Елены Дмитриевны, конечно же, стал первым: Вика родилась семимесячной, два с половиной кило, поэтому первые свои три года уже провела в деревне, выпариваемая бабушкой с помощью грелок и козьего пухового платка. Но затем бабушка резко поплошала, а Антона Николаевича перевели в Забайкалье, и вот девять лет родители с переменным успехом сами боролись со всеми возможными и невозможными хрониками своей «дохляны».
И пусть в Мельниково, в РОВД, было б несравненно ближе – каких-то сорок минут на машине от города, но в Лаврово жил старший брат, директор средней школы Владимир Николаевич, который и помогал с назначением на должность начальника районного ДОСААФ.

После стеснённого Томска райцентр пугал обилием неба. Округлый холм, на котором улицами, переулками и тупиками вольготно расползлись и рассыпались полторы тысячи дворов, чем-то походил на спину задремавшего Рыбы-Кита из ершовской сказки. Кита, чья крутолобая налимья морда сонно погрузилась широкими губами в изворот Оби на восток, а могучий хвост с совхозными выселками раздваивался вдоль трассы Томск-Колпашево. За рекой до самого своего края заливные луга стелились ровными простынями, с мелкими складками дальних былинских грив, а здесь, кроме главного холма, выше по течению в берег утыкалось ещё несколько узких, разрезанных заболоченными балками, поросших березняком и сосняками горок. На самом ближней – Остяцкой Рёлке – возвышалась телевизионная башня, а остальные населяли только бурундуки и зайцы. Но все эти бельниковые рёлки своей тощей остротой только подчёркивали необычайность главного холма, его тайную, вздувающуюся неохватным шеломом из недр, дремлющую до поры, до времени нутряную силу. От того, что горизонт с него везде был ниже смотрящего, стоило только притаиться и прислушаться, как становилось совершенно ощутимо глубокое медленное дыхание где-то глубоко-глубоко под ногами. А ещё по большому небу постоянно бежали облака. Они, то множеством, сизой сплошью перекрывающие солнце и луну, то редкой бледной цепочкой крадущиеся по восточному краю, вздуто-тягучие и полупрозрачно-рваные, белые и фиолетовые, алые и серебристые, стелящиеся и высокие, кучковые и перистые – они были и плыли над холмом всегда. От этого их вечного движения, окружённый небом сонный Кит и сам постоянно плыл. Спал и плыл – на юг или на север – навстречу ветрам, тысячелетия без устали дующим вдоль русла Великой реки.

Квартиру папе через два месяца дали в только что отстроенной, белокирпичной двухэтажке. Прокрашенные наскоряк и по-сырому полы шелушились, батареи почти не грели, и не протыканные с осени окна заросли несоскребаемым сантиметровым слоем льда, ёлочно-папоротниковые хитросплетения которого мягко переходили в сплошной мох пушистого инея подоконников. Температура никак не поднималась выше десяти градусов, днями они ходили в пальто и в валенках, спали все в одной комнате, в свитерах и в шерстяных рейтузах, а каково же было просыпаться под издевательски бодренький возглас: «В эфире «Пионерская зорька»»! Хотелось просто до весны не высовываться из-под одеяла, чтобы не видеть полосок густого ультрамарина над белизной окна на контрасте с жёлтым квадратом кухонного проёма. Но мама приносила ей в постель разогретое на газе молоко, а свежевыбритый отец демонстративно расхаживал в поисках запонки в одной майке. Перед выходом в школу, Вика по самое горло тщательно кутала своего серого мишку в старую шаль. Иначе он замерзал, хоть и был игрушечным. Уроки она продолжала делать у Владимира Николаевича и Марии Петровны. Потом, когда папа принёс «козла», от тёмно-красной спирали самодельного обогревателя разительно потеплело, даже с окон побежало, но он выжигал кислород, и, если не выключать, то к утру дышать становилось нечем.
Наверное, летом, когда они доведут квартиру «до ума», докупят мебель, высадят в горшки цветы и заведут котёнка, в ней будет уютно и мило, а пока Вика вздыхала о том времени, когда они жили у дяди. Три комнаты в большом деревянном двухквартирнике, забитые поражающим всякое воображение количеством добротных, рассчитанных на столетия вещей, напоминали Ане музей. Выросшей в аскетике готовности к переезду по первому приказу, девочке до этого только в кино доводилось видеть такие точёно-резные этажерки и сервант-горку, высокие застеклённые «сталинские» книжные шкафы в гостиной, огромный, под зелёным стеклом и с мраморным чернильным прибором стол, плетёное кресло около китайского, с жар-птицей, драконом и длинными кистями, торшера. В кабинете по стенам в деревянных рамках висело множество фотографий, где, кроме заученной Викой родни, большую часть составляли групповые снимки выпускников разных лет. Над диваном накрест с зауэровским ружьём серебрились ножны тяжёлого австрийского палаша. Здесь вообще много было трофейного: студийный фотоаппарат, патефон, бинокль. И даже морской темно-бронзовый барометр. Несмотря на сверхзанятость хозяев вечными школьными проблемами, в квартире всё – от кухни, где у духовки постоянно поднималось тесто для ежевечерней выпечки, до нежного перезвона настенных часов в спальне, всё, всё – и тёмно-бордовые плюшевые с бахромой шторы, и огромный, разросшийся возле окна непривитый лимон, и вязанные присахаренные салфетки, репродукция шишкинской «Ржи», и даже старый-престарый пушистый сибирский кот-мурлыка – всё источало уют и стабильность. Два сына Владимира Николаевича и Марии Петровны давно выросли, закончили институты и работали в дальних городах, где у старшего даже подростала внучка Верочка.
Особенно хороши были семейные вечера за общим столом, какие у них самих и представить было бы трудно. Владимир Николаевич, переоблачённый после работы в мелкоклетчатую байковую рубашку и смешные сатиновые шаровары «времён довоенной молодости», обычно сидел в гостиной у торшера и с помощью мощных очков просматривал многочисленные газеты, а мама с Марией Петровной на кухне в четыре руки что-то жарили и парили, по мере готовности вынося съедобное на большой стол. Отец в те месяцы постоянно мотался в Томск, сдавая и принимая дела, организуя перевоз вещей и мебели. Но даже в редкие дни, когда он тоже присутствовал, всё равно, если его не спрашивали, обычно молчал, без конкретной просьбы никогда ни во что не вмешиваясь. Так уж у него было решено: в гостях чужая воля. Тем более, Владимир Николаевич был старшим братом, а Антон самым последним, седьмым. Трое их братьев погибли на войне, одна сестра умерла от неудачной операции, а ещё одна, тётя Катя, жила со своей семьёй в Казахстане, в Караганде. Вика её знала только по открыткам и фотографиям. Когда стол заполнялся тарелками, тарелочками, блюдцами и плошками с солёной или квашенной, с морковкой или со смородиной, капусткой, маринованными в чесночном рассоле огурчиками, бочковыми белыми груздочками или мелкими-мелкими опятками под нарезанным кружочками синим лучком, чуть приперчённым салом и сложной овощной «икрой», то напоследок выносили «только» исходящую паром зажаренную или потолчённую с укропом и тмином картошку и ставили булькающую жаровню с гуляшом. Кликали корпевшую в соседней комнате за уроками Аню и громко сдвигали стулья. Когда папа оказывался рядом с Владимиром Николаевичем, становилось особенно видна их несхожесть. Братья, а настолько разные: старший невысокого росточка, очень толстый, седой, и подчёркнуто русопятый в округлостях светлоресничных и светлобровых глаз, картофельного носа и большого рта. А младший наоборот – высокий, крепко оформленный атлет, с обширной ранней лысиной, с тоже светлыми, но могучими, сросшимися бровями над глубокими, без блеска, глазами. И губы ниточкой. Такие достались и Виктории.
Тему разговора обычно приносили с кухни женщины. Что-нибудь местное. Про проводы на пенсию директора пищекомбината с неясностью кандидатуры на занятие вакансии, или про завоз индийских чайных сервизов в райпотребсоюз, про нежданно раннюю свадьбу у вчерашних выпускников из-за «щекотливых» обстоятельств, или про рецепты излечения гипертонии. Единственное, о чём никогда не говорилось, так это о школьном. Из-за Вики, в том числе. Мужчины удивительно мирно терпели эти сплетни до чая, а лишь после того, как женщины уходили прибирать несъеденое и замачивать посуду, приступали к тому, ради чего Вика таилась в самом затемнённом углу стола, на котором оставался больной жёлтый эмалированный чайник на резном деревянном кружке, фарфоровый цветастый заварник, старинная сахарница с серебряной крышечкой, две-три красивые хрустальные вазочки с вареньями, порезанный пирог с брусникой или черёмухой. Мужчины пили чай с подстаканников, женщины из китайских невесомых чашечек.
Разговоры братьев начинались с обсуждения московских и космических новостей, и от воспоминании про прошлогодний небывалый урожай в двести двадцать миллионов тонн и успехов массовой мелиорации плавно переходили на международное положение, где от вьетнамской войны и достигнутого соглашения с США по предотвращению внезапного нападения, добирались до параметров современного вооружения, обязательно касаясь войны Отечественной, с её общенародным пафосом. В конце концов, приступали к самому интересному – к истории Томской области.
- …в нашем районе, километрах в пятнадцати ниже Могочино, на Оби есть Игрековский остров, на котором томские археологи обнаружили более сотни каменных орудий и наконечников стрел и оригинальную глиняную посуду девятого-восьмого веков до нашей эры. А немного выше, недалеко от посёлка Нарга, раскопана одна из самых северных в Западной Сибири Могочинская палеолитическая стоянка охотников на мамонтов, которой вообще шестнадцать тысяч лет! – Владимир Николаевич, поселившийся в райцентре в пятьдесят пятом, с первых же дней увлёкся местной историей, открыв при школе краеведческий музей. Каждое лето, пока позволяло здоровье, он брал с собой десяток ребятишек и ходил с ними в экспедицию за пополнением археологических и этнографических экспозиций. Они были на Томи и на Чулыме, на Васюгане и на Кети. Встречались со старожилами, осматривали обвалы яров, сами делали небольшие раскопки. Вот-вот, пока в шестьдесят седьмом не приключился скандал, едва не стоивший ему и должности и партбилета. В облАНО пришло гневное письмо из Томского университета с требованием немедленно прекратить варварское разграбление памятников кулайской культуры. Дело завертелось большое, тянулось мучительно более двух лет, пока не закончилось изъятием наибольших ценностей из школьного музея в пользу университета. И инфарктом миокарда. Хорошо, что за краеведов вступился профессор Матющенко. После больницы Владимир Николаевич больше ничего не «копал», только «келейно» собирал письменные свидетельства древности сибирской жизни. А последний припрятанный костяной наконечник стрелы хранил в домашнем кабинетном столе.
Прижавшись подбородком к сложенным на краю стола ладоням, Вика не дышала. Оказывается в самом райцентре, на его круглом холме, по признанию официальной науки, люди жили с эпохи поздней бронзы, на ближних рёлках хороня своих князей. На их могилах приносились обильные жертвы богам и славным предкам. Этих курганов тут около сорока – от конца шестого века до семнадцатого. По нескольку могил в каждом кургане. И хантыйские, и селькупские. Что-то уже раскопано, что-то погибло при строительстве райцентра. А вообще есть и такие места, как, например, комплекс у озера Малгет, что чуть выше Шуделги, так там некоторые находки датированы аж третьим веком.
Русские тут поселились с начала семнадцатого. Молчан Семёнов, сын Лавров, выходец из Великих Лук, первоначально служивший в Кетске, в Томск был назначен казачьим головою в 1617 году. Молчан оказался удивительно деятельной личностью. Уже через год по прибытию на должность, он со своими казаками совершил дерзкий поход и поставил Кузнецкий острог, а ещё через пять – Меллеский острог на реке Чулыме, где пленил хакасского князя Кару с семьей. Вообще, русские казаки, при всей своей малочисленности в сравнении с отрядами вогулов, селькупов и татар, брали Сибирь именно тем, что не просто воевали, разоряя местных жителей, а строили. Много строили. Так и внук Молчана, Фёдор Лавров, на месте остяцкого городища основал Лаврово, которое через двести пятдесят лет стало районным центром.
Село, не смотря на своё высокое положение, постоянно сильно поддавливалось Обью, и за триста лет сдвинулось с первоначального места на несколько километров. Только в девятнадцатом веке здесь смыло паводками две церкви, деревянную и каменную. Сохранилось здание лишь третьей по счету, с 1859 года, это в которой сейчас телефонная станция. А ещё было знаменитое наводнение сорок первого года, как раз перед войной. Кто помнит, тот до сих пор вздрагивает. Много людей погибло.
Кстати, ты, Вика, знаешь, что учишься в старейшей сельской школе Томской области? В 1867 году школа уже была открыта как церковно-приходская. «Закон Божий» преподавал священник, а читать и писать учила настоящая учительница. После Октябрьской революции она становится начальной, первое время с четырьмя классами, затем с семью, и переезжает в новый дом купца Сергеева, это где сейчас охотхозяйство. А с 1939 года и до сих времён районная школа является средней.
- А вот совсем удивительная история. Ты, Антон, как политработник со стажем, можешь даже и не поверить. Но всё же послушай, потерпи. – Владимир Николаевич хитро подмигнул племяннице:
- У нас тут, что ни речка, то Анга, так вот, и за Могочино, на Чулыме одна такая тоже есть. И на ней до «укрупнений» стояла деревушка Верхний Волочок. Маленькая такая, но крепкая, особо славилась шорными мастерами. И прямо посреди той деревни был холм, на котором рос очень-очень старый кедр. В шестьдесят третьем году местный юноша-паралитик, который и говорить-то почти не мог, стал каждый день с утра на четвереньках подползать к дереву и как-то одной своей здоровой рукой умудряться его рубить. На калеку ругались, гнали, и даже немного побили, но он, ничего ни кому не объясняя, рубил и рубил. И через год всё-таки завалил кедр. А сам после этого на третий день напился и утонул, провалившись под лед. Ствол кедра наскоро распилили, а когда пень сдёрнули трактором, то под корнями открылось древнее захоронение отыра – воина богатырского телосложения. То есть, холм, на котором рос реликтовый кедр, оказался древним курганом! И началось в ту весну небывалое наводнение. Такого паводка на памяти ни у кого не было: место вроде не низкое, а тут дома залило под самые окна, скотина стояла по шею. Вокруг настоящее море. После наводнения Анга изменила свое русло и стала бить прямо в местное кладбище, размывая уже новые могилы. На следующий год из-за ледяного затора на повороте Оби деревню опять сильно залило, второй раз погубив и скотину и припасы. И Волочок как-то разом ослабел, словно с разорённой могилой из него ушла некая сила. Молодежь стала покидать село, перебираясь кто в Могочино, кто в Сулзат…. И я заодно с ними пострадал: из-за этого-то захоронения и понаехали спецы, заглянули в наш школьный музей, ахнули, и строго-настрого запретили всяческие изыскания «профанам». Ну, то есть, нам, краеведам. Что ж стало делать? Пускай всё погибает.
- Почему погибает? – На Анин вопрос Владимир Николаевич слишком громко загремел ложечкой. – Так у них-то самих ни средств, ни людей вечно нет. А местных не привлекают категорически. Наука-с! А без краеведов как? Как? Наоборот, всё должно быть наоборот! Нужно же, чтобы эти самые местные и сохраняли то, чему они естественные наследники. Нужно воспитывать, растить эту пресловутую любовь к малой родине. Хорошо, что наши дети что-то знают про Египет и Майя. Но почему за счёт Рязани и Томска? Неужели нельзя втиснуть в школьную программу хоть несколько часов краеведенья? И…и… ладно, ладно. Вот сейчас уже из ребятишек никого своя земля не интересует. Теперь всем дальние страны подавай, чужие горизонты. Космос, глубины. И разбойничье счастье. Чтобы разом, много и за просто так: «Сим-Сим, откройся»! Кто в корсары готовится, кто викинги. Сегодня так вообще мне урок сорвали. Олег Торопов из шестого «бэ». Я по его милости минут тридцать соловьём заливался. Ну, да, сам виноват, впал в соревновательность, и давай, как мальчик, знаниями козырять. Опомнился, когда звонок прозвенел.
Вика уже знала, что если Владимир Николаевич кого-то из учеников ругает, то вовсе не потому, что злится, а наоборот, значит, имеет на него какие-то виды.
- Он, кстати, тебе сегодня помог класс вымыть? Помог, это хорошо. А ничего такого особого не выспрашивал? Точно? Ладно, вот я им устрою контрольную, поплачут у меня эти Куриные Ториры и Рыжие Эрики, ох, порыдают.
Почему Вика соврала? В первый раз – глядя вот так в глаза. Хорошо, что сидела в тени абажура, никто не заметил, как покраснела.

Готовиться к Первомаю начали за три недели. Девочки на домоводстве, отставив штопку и тесто, ножницами вырезали по лекалу из плотного ватмана и старых простыней пяти-лепестковые заготовки. После такой работы передавленные пальцы авторучки не держали. А мальчишки на трудах сходили в лог и нарубили гору ивовых и тальниковых прутьев, а потом исстригли целый рулон тонкой медной проволоки. Только-только отошёл ленинский субботник, как вновь все классы дружно оставались после уроков: писали и трафаретили транспаранты, поправляли и укрепляли на древках портреты членов политбюро, космонавтов и героев-пионеров, но больше всего времени тратили на изготовление цветущих ветвей – давнее изобретение и особую гордость своего директора. Две-три бумажные пятилепестковые заготовки протыкались проволочной скрепкой и прикручивались к веточке, рядом крепились следующие, потом ещё, ещё – пока сорок-пятьдесят таких рукотворных символов готовой к брачеванию природной силы не превращали сибирскую иву с едва набухшими почками в пышно цветущую украинскую яблоню. Для всех школьников, кто не нёс плакат или портрет – две-три веточки были строго обязательны. А воздушные шарики по возможности.
Выход школьной колонны назначался на девять-тридцать, но народ подтягивался за час, а то и ранее. Педсостав, по крайней мере, собирался точно с полвосьмого. Физрук и учитель труда, с подозрительно красными лицами, отчаянно благоухали одеколоном, а слабовольная завстоловой впускала их через каждые пятнадцать минут на кухню «руки помыть». Но, не смотря на эти кратковременные отлучки, мужчины очень внимательно следили за выдачей дружинных и школьных знамён, равномерным распределением по классам стационарных транспарантов, наличием ответственных с красными бантами на груди вместо обычных нарукавных повязок, то и дело вступая по этим поводам в мелкие стычки с классными руководителями, завучем и пионервожатой. В это время директор, парторг школьной первичной ячейки Лидия Яновна и присланный курировать проведение демонстрации второй секретарь райкома ВЛКСМ Аркадий Мосалов, сидели в кабинете Владимира Николаевича и принципиально ни во что не вмешивались: если подготовка прошла правильно, то никаких чэпэ быть не может. Не должно. Директор, в заказном зелёном костюме, при всех боевых наградах, сидел за своим столом под большой типографской копией картины «Ленин и дети» и степенно рассуждал о ледоходе и перспективах посевной. «Химичка» Лидия Яновна тоже хранила вид неколебимого утёса, как бы между делом проверяя тетрадки с уравнениями окислительно-восстановительных реакций аммиака. И только молодой Мосалов, потирая широкие, вечно холодные ладони, нервно вышагивал туда-сюда длиннющими тощими ногами, то выглядывая в окно, то замирая у двери и вслушиваясь в любые коридорные звуки. Но в тот момент, когда куратор, с которого, «если что, то голову снесут», окончательно посерел и начал заметно подёргивать щекой, Владимир Николаевич, незаметно подмигнув парторгу, громко продул нос, снял невидимую пылинку с лацкана и очень неспешно всмотрелся в свои командирские: девять-пятнадцать.
- Ну, что ж, пора в массы, товарищи.
Горн, потянув слишком высокую ноту, было, сорвался, но поддерживаемый дробью четырёх барабанов, вернул звуку торжествующую силу. «Знаменосцы, впе-ерёд!» – и в девять-двадцатьпять общешкольная колонна, в провождении маршей из радиоузла, бурля весенними эмоциями под несанкционированные крики «ура», толчками классных сочленений – младшие вперёд – выдвинулась по украшенной со вчерашнего вечера улице Димитрова. На стенах и над воротами совхозной и рыбзаводской контор, управления милиции, гостиницы, книжного и хлебного магазинов, дома быта и библиотеки дежурно краткие щиты «Мир, май, труд» и «Слава КПСС» чередовались с длиннющими транспарантами «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи. В. И. Ленин» и «Да здравствует советский народ – воплотитель коммунистических идеалов». В моросящей сизости непроснувшейся сибирской природы их пионерско-комсомольская колонна буйно пенилась беспечной бравадой ивана-царевича, сжигающего постылую лягушачью шкурку едва ли закончившейся зимы. Равномерная белая кипень бумажного цветения, растягиваясь по мере удаления первых рядов октябрят от топчущихся десятиклассников, служила великолепным фоном для яро-красных полотнищ с энергичными обещаниями. Низко провисший полог серовойлочного неба усиливал протестную красочность праздника солидарности с ведомыми только через газеты и радио пролетариями всех стран.
Вика только два раза в жизни ходила на демонстрацию. С мамой. Это когда отца уже перевели в Томское училище связи. А до того, в военных городках бывали только торжественные построения на плацах, где участниками являлись парадно «оформенные» офицерский и рядовой составы, а жёны и дети оставались зрителями. Особенно трудно было просто стоять в стороне от тяжело хлопающих, сопровождаемых обнажёнными клинками, бархатных знамён, чеканных всплесков наполированных голенищ, рядов ровного подрагивания примкнутых штык-ножей их военногородковским мальчишкам. Да и у девочек сердчишки тоже едва удерживались от разрыва всей этой красотой. И вот теперь, в гуще ровесников, сама став соучастницей общемирового проявления солидарности трудящихся, Вика сжимала побелевшими пальцами две веточки с бумажными яблоневыми цветами, с подвязанными к ним тремя зелёными шариками – красные, оказывается, в «универмаге» и «союзпечати» раскупались за месяц до мероприятия, и счастливо улыбалась всем-всем-всем.
Девочки их пятого «А», держась под руки, растянулись двумя неразрывными цепями, старательно рассекая своих мальчишек на три группы. Те, конечно, время от времени пробовали найти слабое звено, но их атаки с весёлым визгом отбивались. Вика шла почти крайней, и ей не особо доставалось, если не считать хулигански проколотого спрятанной во флажке иголкой шарика.
Не смотря на два прожитых в Лаврово месяца, она продолжала ощущать отстранённость одноклассников. Понятно: племянница директора. Да, вдобавок, из города. После обыкновенных проверок первых дней, когда на каждой перемене вокруг собирались три-четыре девочки и задавали в очередь самые разные вопросы, интерес понемногу остыл. Даже сидящая с ней Лена Бек предпочитала на уроках шушукаться с Олей Тумановой с передней парты. Почему? Она же ни в чём не важничала: самая обыкновенная девчонка, училась, конечно, хорошо, только по алгебре и физике четвёрки. И даже форму носила как у всех, разве что кружевные воротнички капроновые. Правда, имела постоянное освобождение от физ-ры. Но это ли причина для отстранённости? Порой прямо при ней девочки договаривались о встрече у кого-нибудь в гостях или в кино, а потом в клубе, куда она, как бы случайно, приходила на тот же сеанс, садились рядом, угощали орешками. И только возвращалась домой она опять одна.
Когда школьная колонна благополучно влилась в густой, почти полуторатысячный митинг, мятущийся перед райкомом, где рабочие за ночь соорудили деревянную, обтянутую кумачом и украшенную алюминевым профилем Ленина трибуну, морось развернулась настоящим дождём. Поднимающийся от реки ветер сильно раскачивал хлопающие знамёна, дёргал парусящие транспаранты, взбивал девичьи причёски. Несколько воздушных шариков, неожиданно обретя свободу, под счастливый визг и одобрительный гогот покатились прямо по головам, упорно не даваясь в руки. Дождь усиливался с каждой минутой, безжалостно размывая бумажные цветы и написанные зубным порошком лозунги и призывы. Где «мир», где «май»? Краска сползала по окостеневшим пальцам, затекала за рукава. Хотя праздничное настроение от непогоды не убывало, но на трибуне, по-видимому, было принято решение процесс солидарности ускорить. Гремевшее из алюминиевых колоколов «сегодня мы не на параде, мы к коммунизму на пути…» неожиданно оборвалось прокашливанием секретаря райкома Гурьева, и начались торжественные и отрывистые, неразборчивые от ветра выступления руководителей района, весело заканчивающиеся общим раскатисто-задорным «ура-а-а!».
Около Вики вдруг появилась мама.
- Ты совсем промокла. Пойдём к нам, а то простынешь.
На них мгновенно скрестилось несколько любопытных взглядов.
- Пойдём, там не так дует.
Папа, как номенклатурная единица, был хоть и не самой трибуне, но стоял на крыльце, среди других директоров и начальников. Наверное, уже полкласса жадно смотрели на то, как Вика отрицательно качает головой, не поддаваясь на уговоры воспользоваться «блатом». И долго она так продержится? Елена Дмитриевна, приобняв, силой повлекла дочь к выходу из строя.
- Мама! Ты что?!
От неожиданности Елена Дмитриевна не только её отпустила, но даже спрятала руки за спину. И только сейчас заметила окружившее их внимание.
- Ты чего … кричишь?
- А ты чего? Не понимаешь, что я тут с друзьями? – Чуть слышный шёпот, и губы у дочери стали совсем отцовы.
- Прости. Прости! Дай я тебе только платок подвяжу.
Мама сорвала с себя и подвязала ей свою шёлковую косынку. Прямо поверх вязанной белой шапочки. И, не оглядываясь, быстро ушла. Упёршись глазами в ноги, Вика никак не могла подцепить ногтём скользящий маленький узелок.
- Да ладно ты, оставь. Послушай, как всё кончится, зайдём ко мне? Чёго в школу-то возвращаться? Обсушимся, чаю с малиной попьем. Мы с мамой вчера булочек настряпали. И Наташа, и Лена тоже зайдут. – Высокая Ольга Демакова, пригнувшись, заглядывала в лицо ей снизу. – Зайдём?
- Конечно.
- Вот, я тебе котят покажу, они недавно глаза открыли. Такие смешные!
- Конечно.
Вика только делала вид, что продолжает колупать узел, а сама просто прятала вдруг защипавшие глаза.
Котята, действительно, были просто чудо. Серо-полосатые, с белыми передними лапками и мордочками. А носы розовые. Пока Вика рассказывала про свой бывший томский класс, они исцарапали и изгрызли ей руки. До крови.

Владимир Николаевич, как перенёсший инфаркт и поэтому не пьющий по уважительной причине, на торжественном обеде в актовом зале райкома надолго не задерживался. Отмечался, выпивал несколько рюмок с компотом, и, когда после начальника речпорта подходила его очередь, говорил возвышенные и приятные слова о заботе партии и правительства о воспитании тех, кому доведётся жить при коммунизме, передавал эстафету директору почты и, под руку с Марией Петровной, бесшумно уходил домой. Основное и искреннее веселье по поводу интернационализма мира, весны и солидарности трудящихся для них проистекало на квартире, где со вчерашнего вечера раздвинутый стол сверкал начищенными хрусталём и мельхиором в окружении двенадцати стульев. А вот Антону Николаевичу, новому начальнику районного ДОСААФ, протокол предписывал праздновать в райкоме до конца. С супругой, естественно.
За домашним столом, кроме хозяев, сидело четыре пожилые пары и Вика. Вика, конечно, временно, до прихода родителей. Мужчины пришли важные, все при орденах и медалях, но после второй рюмки скинули пиджаки на спинки и порасстёгивали ворота одинаковых белых, в тончайшую синюю полоску, нейлоновых рубашек. Женщины, тоже в почти неразличимом полупрозрачном гипюре и бусах крупного искусственного жемчуга, первое время высоко и несуетливо державшие свои, выкрашенные поступившей к празднику в продажу тёмно-рыжей хной, «химки», понемногу отмякали, становясь родными, и всё чаще вскакивали, помогая Марии Петровне с выносом новых блюд.
Вика, съёжившись, колупалась вилкой в насыпанных ей на тарелку разнообразных салатах, а сама всё перекручивала в памяти картинки гощевания у Оли Демаковой. Это же в первый раз её здесь пригласили к себе. В первый раз. И Наташа, и Лена оказались такими милыми и даже чуть-чуть наивными девчонками, что расставаться никак не хотелось. Договорились, что завтра они придут к ней слушать пластинки с Карелом Готом и «Цветами». К тому же оказалось, что из всего класса Поль Мариа вообще есть только у неё. А на шестое мая они вместе пойдут встречать первый, открывающий навигацию теплоход из Новосибирска. «Марию Ульянову».
Из задумчивости её вывело знакомое имя. Когда покурившие на крыльце гости вернулись, они почему-то дружно напали на хозяина, обвиняя его в том, что он, педагог, растит неизвестно что и неизвестно для чего. Тот отбивался:
- Ну, вы, товарищи, совсем даже не правы. Видели бы, как сегодня простой мальчишка все эти разговорчики разом смёл. Дождь-то такой, что на обратном пути почти половина моих учеников разбежалась. И этот, отличник Ермолаев, что знамя пионерской дружины должен был нести, тоже смылся. А знамя передал другому. Так вот, я смотрю и вижу: идёт Олег Торопов из шестого «б», несёт флаг, и вдруг – бац! – поскользнулся и плюхнулся прямо в лужу. Но! Дорогие мои товарищи, – держит! Знамя-то над собой держит. Даже лёжа в луже. Настоящий пионер. Почти как Андрей Болконский.
Гости примирительно рассмеялись вместе с хозяином. А Вика, зажмурившись, представила картину из фильма, где Тихонов-Болконский в красивом белом костюме, но с красным галстуком лежит раненный под дымом и бегущими мимо солдатами, лежит и держит над собой развевающееся знамя дружины. Красиво, и ничего смешного. Только Олег светлый, а не чернявый.
После борщика покончили с анекдотами про русского, американца и немца, и перешли на Чапаева и Петьку: «Прилетает белогвардейский аэроплан. Чапаев и Петька спрятались в кусты. Летчик их не заметил и вернулся. «Пронесло», – сказал Петька. «Меня тоже», – признался Василий Иванович». Анекдот с бородой, всем давно знаком, и хохотали больше от удовольствия встретиться и вот так уютно посидеть в приятной компании. «Василий Иванович зовёт: «Анка, пойдем на речку купаться»? Анка: «Не, неохота потом одной домой возвращаться». Раньше и громче всех тонко заблеял бывший директор дорстроя Лялин, жена его даже пристукнула по спине, а здоровенный лысый хирург Шпедт подливал: «Петька жалуется Василию Ивановичу на Анку: «Иду мимо бани…». Но тут взрослые заметили в своём кругу девочку и напряглись.
- Викочка, собирай и выноси пустые тарелки на кухню. И помоги мне со сладким. – Мария Петровна, в школе с коллегами и школярами такая категоричная, даже до жёсткости, дома словно подменялась. Сняв свой чёрный двубортный костюм с большими зелёными пуговицами, смыв ярко наводимые с утра губы, ресницы и брови, она становилась мягкой, хозяйственной любительницей вкусной и обильной готовки. Что так явно отражалось на внешнем виде Владимира Николаевича, метко прозванном мальчишками «Пузырьком». Впрочем, кличка «Мамаша» тоже удивительно совпала с сутью Марии Петровны.
- Чего тебе там со взрослыми сидеть? Неужели интересно? – Вика подносила использованные суповые тарелки и ставила их в таз на печку. А Мария Петровна выдавала ей взамен протираемые десертные. – Я в твоём возрасте ещё в куклы вовсю играла. И чтоб слушать про политику или экономику, даже и представить себе не могла. Я, вообще, очень долго ребёнком себя чувствовала. Наверно оттого, что младшей в семье была, поскрёбышь, и маменька меня не хотела от себя отпускать. Хотя уже от Николая, от старшего брата, у неё и внуки были, племянники мои, близняшки. А какие они племянники, если мы под ёлкой вместе песенки распевали? Я же их на три года только старше. Так до семнадцати лет в малышках и сюсюкала. Ладно, отнеси и возвращайся, я тебе одну забавную историю расскажу.
- Папа тогда на железнодорожной станции служил, инженером, и у нас свой дом в Мценске был, это недалеко от Орла. Большой, в шесть комнат, с мансардой и со старым яблоневым садом. Сколько ж в том саду было переиграно! Мы тогда все болели американскими индейцами Фенимора Купера. Старший брат изготовил нам луки и стрелы, а нянька, которая была у нас из Черни, до того наслушалась наших разговоров, что даже выщипала хвост у своего петуха нам на украшения. В дальнем углу сада, за сиренью мы с племянниками выстроили вигвам и отсиживались в нём от гнева «предков». Особенно он пригодился, когда в нашу петлю-ловушку угодил бабушкин кот. Ловушка была сделана по всем правилам, беднягу за ногу подтянуло к верхним веткам дерева, он там истошно орал от ужаса и отчаянно царапался, не даваясь желающим помочь. Кстати, получается, что ваше словечко «предки» имеет немалую историю.
- А что потом?
- А потом, в семнадцать лет я вдруг ни с того, ни с сего повзрослела. Забросила игры и полюбила читать. До страсти – и днём и ночью читала. Всё подряд, даже газеты. А в то время у меня коса почти до колен была. Вот, как-то ранним майским утром, пока все спали, вышла я в сад с книжкой и села на качели волосы чесать. Дело долгое, даже болезненное, я сижу и читаю, как сейчас помню, роман Кондратьева о нашествии Наполеона, страшно сопереживая бедной пани Лубенецкой. И….
- И?
- И – всё. Я к тому, что ты зачем-то стремишься в мир взрослых. Не нужно, рано. Помоги-ка мне с пирогом, подай нож. И, самое главное, завтра – выходной, вот с самого утра ты пойдёшь и навестишь Ираиду Фёдоровну.
- Зачем?
- Затем, чтобы не иметь долгов.
- «Долгов»? Но я же сдала ей работу по алгебре.
- Вика, ты, что, в самом деле, не понимаешь о каких я долгах?
Вика, поджав губы, вышла с очередной порцией посуды в гостиную, но, сколько ни тянула время, понимала, что раз Мария Петровна решила её «воспитывать», значит, дождётся. Может, уйти домой? Так родителей нет, а когда они вернутся? Вдруг под утро, как после двадцать второго апреля. Одной ночевать страшно.
- Вика, это не дело: увиливать от ответа.
Нет, тётю взглядом не прожжёшь. И не потому, что она жена директора.
- Хорошо, Мария Петровна. Я завтра обязательно навещу Ираиду Фёдоровну. Что прикажете ей отнести?
- Узнаешь о здоровье и отнесёшь молоко и малину. А, может, у неё опять давление? Тогда нужно черноплодку с боярышником. Виктория! Прекрати паясничать, я вовсе не собираюсь тебя воспитывать. На это у тебя папа с мамой есть. Но то, что она сегодня не вышла на демонстрацию, это впервые за все годы нашего знакомства. Ираида Фёдоровна – коммунист с тридцатилетним стажем, у неё, как ты знаешь, есть особые проблемы со здоровьем, и я очень хочу быть уверенной, что её сегодняшний неприход никак не связан с тем инцидентом.