Олег принял последнюю берёзку и, прижав, затянул петлю. Всё, верхушка замётана и укрыта. В одну сторону столкнул вилы, в другую соскользнул сам. Рубашка задралась, и подсохшее сено больно шоркнуло по голой спине: трава на заливных лугах толстая и грубая. Спружинив, далеко выпрыгнул и оглянулся – крепко уложенный стог даже боком не колыхнул. Всё, конец сенокосу! Раскинув руки и зажмурившись, он пошёл по чуть пылящей золотом ломкой отаве, ловя остужающий встречный ветерок. Всё.
Мать собирала остатки еды в сумку, а батя, из последних сил терпя сухоту, нервно увязывал между мотоциклом и коляской длиннющие вилы. Солнце ещё высоко, наверно, четырёх нет, и, если выехать сейчас, то можно успеть к парому на пол-пятого. Движок стриганул с первого тычка, и пока мама устраивалась в люльке и укрывалась брезентом, Олег пытливо заглядывал в батино лицо: даст порулить или сам поведёт? Но тот, настроенный на скорейшее отмечание окончания страды, даже не дрогнул. Перекинул ногу и, не ожидаясь сына, отпустил сцепление. Олежек едва успел подсесть на заднее сиденье, как «ижик», оставляя синюшную полосу выстрелянного разношенным цилиндром дыма, через Былинов увал помчал подпрыгивающее семейство Тороповых напрямую к летней пристани.
Людей на берегу накопилось уже немало, одних мотоциклов по косогору штук десять. Да у самой воды растопырили дверцы два «москвича» и бензовоз. Народ спешил встречать стадо. Разговоры, переклички, где-то смех. И одна тема: окончание покоса. Кто-то тоже завершил сегодня, кому-то ещё метать да метать – опоздали с греблей, хорошо, что хоть крепкое вёдро установилось, можно пока не волноваться.
Судя по отцовой целеустремлённости, у него сегодня «святое дело» пройдёт по полной программе. С бормотаниями на кухне до зари. И мать это признаёт, куда деться, если, действительно, такое закончено – тридцать два воза в трёх скирдах и двух стогах. Пятнадцать корове, пять телку, два овцам, остальное для дедов. «Святое дело»! Поэтому Олегу жуть как хотелось куда-либо смыться. Ну, правильно, раз отдых заслуженный, так пускай для всех! Эх, на рыбалку бы с ночевой или с двумя, так дядя Саша Селивандер ещё не кончил ставить, а с кем ещё? С Ределем? С Попом? Нет, сегодя вечером из пацанов уже никого не сблатуешь. Олежек, разувшись и закатав штанины, бродил бирюком по отмели, распугивая стайки греющихся у самого берега мальков.
Паром – ржавая промятая баржа, сцепленная с чумазым толкачом, неторопливо отошёл с того берега. Он был практически пуст: пара мужиков и телега. А здесь уже загодя выстраивалась нервозная очередь. Батя разве что ремень от шлёма не жевал, так нетерпелось. Олег обречённо обшаркал о траву подошвы и не спеша начал обуваться, когда произошло чудо: заворот парома к пристани нежданно подрезал маленький плашкоут. Сюда?.. Сюда! Паром и самоходка ткнулись в присыпанную шуршащим гравием мель одновременно и почти бок о бок. Неужели? Это же дяди-колин старший сын, олегов троюродный брат Борис! Вот оно, то самое спасение!
- Ну, как, молодогвардейцы, заветам Ленина верны? – Прямо на откинутый для машин паромный подъёмник с плашкоута спрыгнул Борисов матрос Толян. Вечно чуть датый, сутулый, сплошь татуированный сорокалетний малоросток, корячась, потащил тяжеленный брезентовый мешок в глубь парома, здороваясь направо и налево. Это хорошо, что Толян сошёл, он такой надоедливый, что за пару часов любому кишки вымотает своими легендами о победоносных драках и удачливых блядках. Если бы при этом ещё его самого не видеть, то можно было б слегка поверить, но когда смотришь на этого острогрудого ощипанного петушка с выбитыми в ранней молодости зубами, – легче утопиться, чем терпеть незамолкающую похвальбу. Толян повёз домой рюкзак с заказной стерлядью, и Борис просто расцвёл от столь своевременной просьбы взять Олега к себе. Ну, конечно, конечно, место в кубрике теперь свободно, а вдвоём-то попроще – где помочь швартонуться или даже у штурвала постоять. Да, да, до завтрашнего вечера. Пусть родичи не беспокоятся, не в первый раз. Мама только подкунула несъеденные яйца, огурцы и уже подзадохнувшуюся в целлофане полутушку обжаренного кролика. Чтоб сын не был нахлебником. Ох, мама, мама!

Борису Громову было уже двадцать пять, но он никак не женился. Высокий, широкоплечий, с ярко-голубыми глазами на всегда легко улыбающемся лице – по нему все девки в клубе на танцах млели, а он как связался со вдовой утонувшего три года назад бакенщика, так и болтался ни то, ни сё. Всё потому, что та ведьма его присушила. И пила из него силы. Это Олежек от дяди Коли и его жены тёти Нины уже раз сто выслушал. С разными подробностями. Второе лето Борис, отслуживший на Тихоокеанском флоте торпедником, ходил за капитана и моториста на крохотной самоходке-холодильнике, собирая на переработку для рыбозавода улов от рыболовецких бригад, раскиданных по Оби и притокам километров на пятьдесят, а то и сто, от райцентра. Работа не пыльная, всегда при стерляди и соляре, так что, если кто с умом, то и прибыльная. Но Борис был совершенно не жадным, если не сказать больше.

Они на малом ходу вошли в зацветшую зеленью старицу. Качая волной прибитые к поросшим ивами берегам притопленные стволы и лиственный мусор и гоня перед собой долинивающих, тяжких на подъём уток, медленно-медленно двинулись навстречу мутно-коричневому току болотных вод. Старица, слегка изгибаясь меж невысоких грив, через три километра окончилась курьёй – заиленной мелью, за истоптанным куличками перетаском которой начиналось озеро Курдо. Это, в общем-то, и не озеро, а та же старица, отделяющаяся от Оби только с середины лета. Запутанными протоками изрезающая огромную площадь дальних, невыкашиваемых лугов, Курдо сверху походило на зачирканный каким-то гигантским малышом лист бумаги, где тёмные линии подпитываемых с болот водяных зигзагов то пересекались, образуя длинные узкие межмучные островки, то пресекались обширными сростами осоки. Весеннее половодье промывало озеро от травяных и листьевых завалов и наполняло разнообразной рыбной мелочью, на которой потом всё лето и осень жирели окуни и щуки, пока собственные караси и лини спокойно отлёживались в холодном пудинге торфянистого дна. Тысячи куликов и уток спокойно гнездовались по камышовым и тальниковым зарослям, до осенней охоты вспугиваемые только лисами и ондатрами. Лишь трижды в сезон сюда забирались рыбозаводчане и пробредали неводом тупиковые заливы, выгребая плановые центнеры «дОбычи».
В этот раз Борис должен был забрать улов у сысоевской бригады, заброшенной сюда на водомёте пару дней назад. Зачалив плашкоут метрах в пятидесяти до мели, они спустили за борт маленькую фанерную плоскодонку, и на греблях отправились искать рыбаков. Борис сильно тянул, а Олег с кормы важно указывал каким загребать поболее. Протолкавшись через наносы ила, они вышли на хорошую воду и ходко заскользили по рыже-прозрачной глубине отноги. Тишина, отмеряемая скрипом и хлюпаньем вёсел, играющее в ленивой ряби нежаркое, склоняющееся к западу августовское солнце, и чуть улавливаемый ветерок, сносящий в воду пушинки молочая. Воздух в грудь набирался, набирался, и выдохнуть его можно было только песней. Олег не вытерпел и тихонько замычал: «Не слышны в саду даже шорохи… всё здесь замерло… до утра». И вроде бы под нос-то замурлыкал, но вдруг Борис громко и красиво довёл: «Если б знала ты-ы, как мне дороги подмосковные ве-че-ра-а!».
Рыбацкий стан они заметили по дыму. Три четырёхместные, выцветшего брезента палатки и балаган из свежей осоки сходились лазами к закосившемуся дощатому навесу, много лет назад поставленному над просоленным, забитым по щелям чешуёй узким столом и двумя высоко вкопанными лавками. Перед навесом бесприглядно пылал никчемушно большущий костёр, словно в разведённом выше человеческого роста пламени сжигали что-то опасно лишнее. Под станом к крутому вытоптанному берегу причалены два длиннющих, в четыре весла, баркаса, а сами люди, разделившись на две группы, растягивали по чистовине сырой шестидесятиметровый невод. Стоящий в стороне бригадир Сысоев, белобрысый, но с кирпичными, как у индейца, лицом, шеей и грудью, беспрестанно сплёвывая, отчаянно что-то и кого-то крыл семиэтажными матами. На секунду отвлекшись, чтобы пожать руки поднявшимся Борису и Олежке, он опять затрубил на дальнюю группу с прежнем напором. Однако, краем глаза уловив, что Борис собирается отойти к навесу, вдруг совершенно спокойно, делово буркнул:
- Привёз чо ли?
- Два литра. Как обычно.
- Тогда мы щас.
Под навесом, плечом к плечу, спрессовались семнадцать курящих махорочные самокрутки и наперебой галдящих, третий день небритых мужиков, перед которыми на застеленном лопухами столе, посреди груд вяленых язёвых костей, шкур и голов, четырьмя горлышками чарующе блестела, медленно-медленно, по надонышку, из синеватых гранёных стаканчиков смакуемая томская «столичная». Олег только чуток погрыз почти сырой жирной рыбы, и отвалился к костру на кучу скошенной жёсткой травы поиграть с шестимесячным бригадирским лайчонком. Что ему до того, что арабы организовали совет совместной безопасности с нашей помощью, а вот теперь президент Садат отказался от СССР? Чёрно-белый, ещё лопоухий Кунак отчаянно трепал острыми, как шило, новенькими зубами олегову брючину, очень грозно рыча и вопросительно кося на него выпученными карими глазёнками. Ну-ну, конечно же, напугал! Настоящий медвежатник. Волкодав!
Наконец последние капли стекли по гортаням, и все, дёрнув кадыками, дружно повылезали из-за такого, как вдруг оказалось, тесного сиденья.
- Так чо тебе тут делать? Ну, забирай, чо есть. Вон, с Тимкой черпайте в садке за заездком. Я даже смотреть не могу, засоси тебя комар, совсем ноне без плана. Послезавтра к вечеру подходи, может, наберётся пара центнеров.
Три рыбака вместе с Борисом спустились к запруженному ивовыми плетнями заводку и стали вычёрпывать из него отчаянно плещущую рыбу. Всего набралось четыре мешка и, подцепив на буксир фанерку, на одном из баркасов в четыре весла Борис, Олег и рыбак Михеич поплыли к плашкоуту.
- Так чего ж, на, не злиться? – Пожилой, с изрезанным, как кора, глубокими и частыми морщинами, тёмным скуластым лицом, Михеич сидел у руля, а гребли молодые. – Уже и в позапрошлом годе та же история, на, была, и ранее, в шестьдесят девятом. И чо ей надо? Стояла б в камыше, на, и стояла. Нет, обязательно на шум выйдет. Ну, мы её и загребли, на. А я как задом почуял. Смотрю: вода на завоине буруном пошла. С чего бы, на? А это она так хвостом вильнула. Мы ближнюю луку загребли, потянули к берегу. Так, понимаешь, на, обычная щука, на, через верхнюю тетиву перепрыгивает, а эта тварь разгоняется, на, и таранит, на. Я внутри завода был, низ выбирал. Гляжу: она вот так, на, совсем рядом прошла. Торпедой ударила, невод ка-ак дёргануло! Дыра – сами видели!
Разгорячаясь по ходу всё больше и больше, Михеич, присев на дно поближе к слушателям, переключился на высокий, какой-то мальчоноческий крик.
- Ну, коли, старики говорили, на, что они её сто лет назад уже видали. Она и тогда, на, с бревно была. И тут, я думаю, метра три или более. Зелёная с чёрным вся, на, и тиной как бородой заросла.
- Михеич, ты руль не бросай. – Борису возбуждение рассказчика не передавалось, а вот Олег уже и не грёб.
- Ты чо, не веришь, на? Сам же дыру видел, на. В неё вся наша-ваша рыба ушла. Одни караси остались. А ты подумай, на, какая силища требуется, такую сетку прорвать.
- А кто эту щуку раньше видел? – Олег дёрнулся невпопад, обрызгав Михеича с левой гребли. – И когда?
- Я же говорил, на, двести лет ей. То есть, сто лет, на, как она такая здоровая. Мужики и стреляли, и острогой её били.
- И что?
- И ничего. Картечь, на, о воду плющится, сила не та. А с острогой она уходила. В камыш зайдёт и вертится, пока не избавится.
- А ловить не пробовали?
- А на чо, на? Она давно одной уткой и ондатрой питается. Рыбу-то ей не догнать. Можно, конечно, бригадирского кутёнка за наживку закинуть. Не даст, на, задавится.
Под днищем зашуршала отмель. Олег и Борис одновременно перевалились за борта, осторожно опустились по пояс в тёплую воду, и, продавливаясь в ил до колен, стали проталкивать баркас с уловом через курью. Михеич, натужно помогая с кормы веслом, понемногу успокаивался:
- У меня-то бабка остячка, на. По матушке. Так помню, как она мне свои сказки на ночь рассказывала. Мол, есть такие лоси, медведи, осетры и щуки, которые не умирают, а уходят под землю. И там у них вырастают бивни. Ну, они, на, мамонтами становятся. А я её тогда спрашивал: а какие-такие не умирают? Она говорила – большие, которые очень большие. Я опять: а почему они такие большие? А оттого, на, что в них шаманская сила, на. Мол, когда шаман внезапно умирает, и силу другому человеку не успевает передать, она, эта сила, или в особое дерево, или в животное переходит. Вот это дерево, на, медведь, на, или щука, на, так и растут, растут, а умереть не могут. Пока мамонтами не станут.
За мелью они с Борисом вновь забрались в лодку и погребли к плашкоуту. Борис подмигнул Олежке, но тот был не на его стороне:
- Михеич, значит, та сосна, что в Чёрном Логу растёт, тоже с шаманской силой?
- Наверно, на. Если бабкам верить, на. – Михеич тоже подмигнул Олежке. – Боря, а, это, на, у тебя ещё чо выпить есть? Отбатрачу, на, вот выйдем на реку, кострюками или нельмой отдам! Веришь? Мы же с тобой, на, старые друганы, на!

Засолка у тёти Марты Селивандер всегда больше походила на приготовление лекарства. Мало того, что в её в светлой, аккуратно выкрашенной голубой краской летней кухне всегда идеальная чистота, но в эти дни и заготовленные к пастериализации банки блестят длинными рядами как в аптеке, и овощи выложены в тазах по калибру, соль развешана в блюдцах, а распределение на столе кучками зубков чеснока, листиков смородины, горошинок перца, зонтиков укропа и прочего, необходимого рассолу для вкусноты, произведено со строжайшим учётом, по рецептам. И где только она находила эти настолько одинаковые листики, зубки и горошинки?
Олежек, не заходя, с порога заискивающе поулыбался:
- Здрасьте, тёть Март. А дядя Ваня где? Не на вызове?
- Здравствуй. Нет, сегодня спокойно.
- А где он?
- Ты садись там, подожди, он вот вернётся.
Олежек присел на вынесенный на крылечко табурет.
- Давно тебя не видела.
- Покос добивали.
- Всё закончили?
- Позавчера.
- Хорошо. А как Лёша?
- Оклемался. Ходит уже нормально, вон, пока нас не было, сам по хозяйству управлялся. Спит только плохо.
- Что плохо?
- А просыпается посреди ночи и сидит, качается до утра.
- Майн Гот! Доктор что сказал?
- Сказал, надо босиком ходить. И обливаться холодной водой. Да, ещё нужно отвлекать от этого, как его? Забыл. Короче – от ступора. Чтобы не заклинивался. Да днём-то всё нормально, а ночью, как проснётся, так и клинится.
- Бедная мать.
Олежек тоже громко вздохнул. Хотя бесполезно, к тёте Марте не подлижешься.
- Она как терпит? Ты помогаешь за братом ухаживать?
- Ну, да! Нам всем Лёшку жалко.
- Матери всегда больней. Олег, а ты его на рыбалку возьми. Ты же с этим к Ивану пришёл?
- Да. Но, я не знаю… я хотел дядю Ваню на озёра уговорить. На Курдо.
- Хорошо. На озеро даже лучше, безопасно. Обязательно берите Лёшу. А я тогда Ивана сама попрошу, чтобы на озеро. Он завтра отдежурит, вы вечером и отправляйтесь. Хорошо?
- Зер гут, майне либер фрау Марта! – Олежек даже табурет опрокинул.
- Ну, я тебя! Маме скажи, пусть зайдёт, я для неё семена турнепса приготовила.
- Спасибо! Скажу!
И в самом деле, разве Лёшка будет помехой? Пусть покостерует, или с удочкой посидит у палатки. А за это тётя Марта в сто раз лучше Олега дядю Ваню на озеро уговорит. Хо-хо! Держись щука! «Выйду на остров без страха, Острый клинок наготове. Боги, даруйте победу Скальду в раздоре стали»! Нет, что-то уже ни в каких бьёрков не играется. Впрочем, с этим покосом даже в футбол с пацанами погонять некогда было. За день так упластаешься, что и выспаться не успеешь. За месяц в кино только три раза сходил. Но и не обидно.
А то, что с Золотой Бабой не получилось, никак не его вина. Если бы Лёшку молнией не ударило, то ещё неизвестно, чем бы дело кончилось. Да оно и не кончилось! Олег отступать вовсе не собирается. Вот вырастет, выучится на вертолётчика и облетает всё Васюганье. Сверху-то видно: где остров, на каком болотном озере. Всё прошарит, каждую кочку, каждую лужицу. Ведь, когда он серебреную монетку Пузырьку показал, ну, которую ему старый остяк на прощание подарил, так у директора глаза, как у кошки ночью заблестели: «Откуда, Торопов, у тебя средневековая драхма»? Прямо как лиса Алиса с котом Базилио в одном лице, вокруг на цыпочках ходил. И в лупу смотрел, и на весах взвешивал. Даже перерисовал. «Откуда»? Оттуда. Ясно же, что вещица из клада Золотой Бабы. Но Олег, конечно, соврал, мол, на берегу нашёл. И в музей ни за что не отдал, хоть директор явно обиделся. Нет, она его талисманом будет. Как залог будущих поисков.

Щука – рыба особая. Главная героиня множества сказок, она издревле почиталась русскими крестьянами, гадавшими по её икре об урожае и применявшими в качестве оберега от змей её зубы. Одинокая охотница всех рек и озёр Европы, Северной Азии и Канады, осторожная и дерзкая одновременно, развивается она быстро, так что на четвертый год может иметь полуметровую длину, но продолжает расти до глубокой старости. Достоверно признано, что длина щук тридцатилетнего возраста достигает почти двух метров при сорока килограммах веса. В девяностых годах восемнадцатого века в подмосковном пруду была поймана окольцованная щука с гравировкой: «Посадил царь Борис Федорович», то есть к моменту вылова ей было свыше ста лет. Щука имела более двух с половиной метров длины и весила около шестидесяти килограмм. А в Европе в соборе города Мангейма хранится скелет длинной пять метров семьдесят сантиметров, с кольцом императора Фридриха II Барбаросы, щуки, будто бы прожившей двести шестьдесят семь лет. В 1961 году журнал «Вокруг света» опубликовал письмо Виктора Твердохлебова. Геолог писал, что в Якутии на озере Лабынкыр он наблюдал всплытие неведомого животного. Исследователи озера тогда склонились к тому, что он видел гигантскую щуку. Ведь на соседних озерах находили ископаемые щучьи челюсти, через которые, если их поставить на землю как ворота, мог проехать всадник на олене. В принципе, ближайшими родственниками наших хищников являются панцирные щуки Центральной и Северной Америки и острова Куба – ганоиды, считающиеся самыми крупными пресноводными рыбами. Тело их покрыто панцирем из толстой чешуи, состоящей из внутреннего костного и наружного эмалевого слоёв. Согласно документальным данным, максимальная длина современных ганоидов достигает двух метров девяносто сантиметров, а масса – ста двадцати килограмм. Еще в начале века такие же огромные экземпляры этих рыб вылавливались в низовьях Миссисипи.

Дядя Ваня просто удивительно, как точно чувствует всё, что творится под водой. Посидит, бывало, молча, чего-то послушает, окунёт за борт ладонь. Щурясь, прикинет высоту солнца, направление ветра, соседство завоины или плёса. Кажется, даже не дышит в это время. А потом разом разулыбается двумя рядами давно не блестящих железных зубов, брызнется: «Вон там поставим». И всегда возвращается с уловом. Хоть сети, хоть морды, фитили, кружки, закидушки, поставки или самоловы. Даже на простой поплавок всегда больше всех окуней и чебаков надёргает. Вот и сегодня они тоже выставили две «рыжовки» возле притёки, согласно его внутреннему голосу. Но это так, более для отчёта перед тётей Мартой. Караси, лини и травянки сегодня сами решали свою судьбу, встречи с ними особо никто не жаждал. Сколько ни попадётся – всё ладно, всё неважно. Ибо дядя Ваня заболел олеговой лихорадкой.
Вчера они напару весь день готовили «дорожку». От лески отказались сразу, прокрасив в синьке капроновый шнурок, пятьдесят метров которого намотали на большую деревянную бобину, в качестве клинящего тормоза приспособив капроновую воронку. Поводок изготовили из тонкой сталистой проволоки, которая, даже зажатая в тисках, отчаянно пружинила и с трудом поддавалась скручиванию петелек. На поводок посадили самокованный двойник, больше похожий на маленький якорёк с остро заточенными жалами. Осталось выбрать приманку. Олег предлагал резиновое чучело кряквы. Опробовали, но только зря исковыряли – при первой возможности чучело переворачивалось, а тяжёлый тройник либо свисал слишком открыто, либо оставался внутри резины при «поклёвке». Перебрали варианты, и вдруг дядя Ваня хлопнул себя ладонью:
- Так что ты говорил насчёт бригадирского щенка?
Олежек аж вздёрнулся: да как можно? Это же собака, лайка! У кого ж на неё рука поднимется ради, может, пустой затеи? Он вспомнил карие, выпученные азартом игры глазёнки. Фу! Даже подумать нехорошо. Хотя, почему именно щенок, а если, вон – соседский Шарик? Эта, почти безногая, жирная колбаса своим незатыкаемым визгливым лаем на их улице всех достала. Ага, только за своего злобного коротышку Устюжанины сами кого угодно на крючок посадят. Уж лучше, в самом деле, у матери курицу свиснуть. Но дядя Ваня уже возвращался из сеней со старой шапкой.
- Мы сейчас такую крысу заварганим!
Оторвав ухо, он вставил внутрь кусок пенопласта и протянул, выпустив жала, двойник. Зашил входной край шкуры острой мордочкой, а торчащая сзади бывшего уха завязка получилась как хвост – отличная молоденькая ондатра. Опробовали в жёлобе. При протягивании приманка играла и подныривала, крутилась, пуская заметную волну. Здорово! Лучше настоящей.
Остановиться они решили на том же рыбацком стане: место утоптанное, навес со столом, лапник и колышки для палаток, балаган и даже дрова – что ещё нужно для лагеря? Моторку закрепили за вбитые под водой колья причала, а на привезённом с собой обласке выставили под свой берег две сетки и осмотрели местность. За сотню метров влево от лагеря озеро делало поворот, за которым широкой и кривой курьёй разливалось до самого леса. Справа вода двумя протоками охватывала длинный, узкий тальниковый остров, и где-то там распадалась ещё на несколько рукавов. Щука привязана к своей территории, и раз рыбаки загребли её в курье, значит, она постоянно стоит в этих местах. Где? Противоположный берег глубоко и широко входил в воду опадающими веерами плотной осоки, а к остову прижималось достаточно топляка. Где? Камыш или коряги? Олег очень надеялся на дяди Ванино предчувствие, но тот мудрёно подстраховался.
Дядя Ваня, действительно, с позавчерашнего буквально горевший идеей попытать удачу с исполинским хищником, после разговора с родителями, отпустившими Лёшу только под его «честное слово, что…», сразу же побежал в свою пожарку и, расставив в ней несколько капканов, за ночь отловил четырёх крыс. Теперь он шилом пробил в груди каждой тушки дырку и воткнул по высокому белому гусиному перу. Получились полупритопленные манки с сигнальными «флажками». Ближе к вечеру они развезли крыс на места возможной лёжки щуки, расставив уже подвздувшиеся на солнце и чуток завонявшие маячки так, чтобы перья было видно от лагеря. Заря обещала быть чистой и долгой, пёрышки острыми иголками далеко белели на, чуть рябящей розоввми дорожками, серо-коричневой глади, и, сколько ни вглядывайся, даже не шевелились. Днём бы тушки немедленно потаскали коршуны, а так был шанс понаблюдать пару-тройку часов, до выхода на охоту филина.
Лёшка, счастливый до немогу, старался во всём быть полезным. Перетаскивал и раскладывал по палатке вещи, подшевеливал костёр, даже принёс в бидончике воды от родничка. Ходил он уже нормально, только быстро уставал. Бледнел, покрывался испариной, однако, как мог, улыбался и упрямо отказывался от помощи. В наступившую перед ужином паузу дядя Ваня отправился пошукать по гриве рыжиков, посадив мальчишек удить с моторки. Клёв был не ахти, за час – пара окуньков, подъязок и несколько белых карасиков. Не важно, главное, как там маячки? Заря огромным радужным пузырём раздулась уже в полнеба, от малиновой грани горизонта наливаясь золотом к лучистому кокону вокруг опускающегося тёмно-красного зрачка солнца, и, далее блеклой зеленью оттесняла насыщенную сыростью голубизну к тёмному западу. Два пера, карауливших камышовый берег слева, были в Лёхиной ответственности, а за двумя справа, расставленными в протоках вокруг острова, наблюдал Олег. Лёхе хорошо, заросший берег давал тень, в которой спокойно плавали его крысы, а вот приседающее солнце с каждой минутой всё ярче слепило отражёнием от воды, и Олег, как ни закрывался ладонями, ничего тольком рассмотреть не мог. Не выдержав пытки, он скрутил на удилище леску, и взобрался на берег.
- Лёха, там, кажется, один пропал…. Слышь, пропал! Или… нет?
Он кубарем скатился обратно в лодку, лёг к воде почти лицом, но, всё равно, точно ничего не виделось.
- Лёха, ты это, побудь. А я на обласке сгоняю, позырю. Я – скоро!
Облас едва не черпнул от резкого разворота. Загребая под себя, Олег вырулил и поплыл к закату. Лешка, чтоб было повиднее, взобрался по земляным ступенькам к лагерю. Вот чёрная полоска обласка повернула в дальнюю протоку, притормозила, по инерции скользя по золотисто-розовым разводам и искрам. И медленно повернула назад.
Лёшка осторожно спускался к лодке, когда, взглянув на «свои» «флажки», чуть не потерял челюсть: из лощёной плёнки застывшей безветрием воды с беззвучным всплеском появилась чёрный треугольник разинутой пасти, и поплавок из оперённой крысы исчез. Только бурун закрутился на том месте.

- Лёша, я так обещал твоим родителям. Ты не должен обижаться.
- Я и не обижаюсь.
- Хорошо. Но ты нам тоже пригодишься. Мы с Олегом побуксирим «дорожку», а ты возьми багорик и иди вдоль берега. Только не самому краю – щука услышит шаги и заляжет. Иди и смотри. Если нам повезёт, мы будем вытягивать её сюда, подальше от камыша и коряг. Как приткнёмся к берегу – подбегай. Понял?
- Понял. – Лёха изо всех сил старался, не показывал ни малейшей обиды. Ясно, что и так-то его отпустили на рыбалку только под дяди Ванино «честное слово», мол, «без всякого риска». Но, губы сами кривились.
- Тогда по местам.
Расплющенное, трясущееся нерешительностью солнце осторожно коснулось горизонта, чуток покапризничало и залегло спать. По, вмиг из золотого перетёкшему в серебряное, небу цветасто догорали мелкие облачка, а на земле разрозненные длинные тени слились в единую зябкую полумглу. Это ерунда, в равнинной Сибири светло до полуночи, особенно на воде, но Лёшка, осторожно переставлявший ноги по слабо вытоптанной в пожухлой траве тропке, всё с меньшей надеждой следил за братом и дядей Ваней, которые уже в третий раз проходили поворот от острова до курьи и обратно. Грёб Олежек, а дядя Ваня, обернув на раз тетиву на рукав предплечья, с кормы вёл отпущенную метров на двадцать «ондатру». Чтобы случайно не хлюпнуть, Олежек не вытаскивал весло до конца, и, следя за равномерностью скольжения долблёнки, даже не оглядывался. «По щучьему веленью, по моему хотенью, ловись, ловись, миленькая! Мы же тебе такую вкуснятину приготовили». Лежащая в засаде, где-нибудь около затонувшего бревна, рядом с зарослями водорослей или просто в донной яме, щука ищет свою добычу, главным образом, при помощи зрения – поскольку её глаза расположены на вершине головы, она далеко видит вперед и вверх. Однако у хищницы ещё великолепно развито обоняние, поэтому чучело ондатры они предварительно обмазали крысиной кровью. И что, неужели, такое могло не понравиться?!
Хапок произошёл с негромким всплеском. Петля мгновенно слетела с рукава дяди Вани, и катушка, как бешенная, запрыгала у него под ногами.
- Есть! – Они вскрикнули одновременно с запрыгавшим на ярике Лёшкой. – Есть! Есть!
Шнур зигзагами уходил к камышам.
- Олег, греби! К берегу! К нашему берегу! – Дядя Ваня, в брезентовых верхонках, как мог, тормозил стравливание. – Греби!
Шнур неожиданно провис. Легла? Не в силах стерпеть азарт, забыв про катушку, дядя Ваня стал выбирать, наматывая капрон от локтя через ладонь. Секунда, десять, сорок. Шнур обрёл натяг и снова провис. Что? Поднимается? Привстав на колени, он пошарил глазами по ничего не выражавшей, абсолютно ровной глади. Идёт навстречу? В такой момент выбирать нужно крайне осторожно: это щука пытается выплюнуть заглоченную наживку. Моток, ещё моток. Чёрное оскаленное рыло появилось почти под бортом. Желтый масляный глаз злобно скользнул по обидчикам. Олегу показалось, что голова никак не меньше лошадиной, и он от испуга закричал и выронил весло. Рывок был такой силы, что дядя Ваня, завалившись с головой за борт, чудом остался в лодке. Олег, всё ещё крича, упал ему на ноги и, лёжа, хватал за ускользающий брючный ремень, пока тот пытался хоть немного стравить бечёвку. Дядя Ваня то выныривал, то погружался левой рукой с головой под воду, правой намертво вцепившись в борт и растопырив ноги, а чудовищная сила буксировала заливаемый через борт обласок к острову. С удаляющегося берега в унисон Олегу отчаянно кричал Лёшка.
В какой-то момент дяде Ване почти удалось вползти назад в лодку, но его рука, туго затянутая в несколько оборотов, оставалась вывернутой, и тянула, тянула их лёгкую посудину в дальнюю протоку. Мокрый, посеревший от боли, дядя Ваня через стон вывернулся, и, пузыря кровавой, от раскушенной щеки, слюной, прохрипел:
- Олег. Снимай сапоги.Прыгай.
Олег замолчал, недоуменно оглянулся: куда? зачем?
- Как близко к берегу будем – прыгай.
Пройдя уже до середины острова, щука вдруг заметалась, резко меняя направление. Обласок послушно тыркался во все стороны. Выгибаясь вслед рывкам, дядя Ваня уже не стонал, а только сучил ногами и громко выстукивал своими железными зубами. Олежек вдруг всё понял, суетливо стянул сапоги, привстал – и – куда? Рядом из тёмно-зелёной ряски торчали белесые голые стволы давным-давно умерших елей. Они, как скелеты так и не вышедших на берег тридцати трёх богатырей, растеряв ветви и кору, окоченело ждали очереди спокойно залечь на дно к своим старшим товарищам. Щука явно хотела тут, среди голейного топляка, попытаться запутать и оборвать снасть.
Этот рывок произошёл вразрез ходу, вывихнутая рука послушно дёрнулась под обласок, затянув дядю Ваню через бортик. Лодка, хлюпнув большим пузырём, перевернулась, и Олег, не успевший присесть, ударился плашмя и пошёл ко дну. Ничего не соображая, он дёргал в наступившей темноте ногами и руками, и медленно опускался, опускался, пока забившийся под менингитку воздух не остановил погружение, а потом не потянул вверх. «А-а-ап!!» – Жадно вдохнув, он, плюхаясь по-собачьи, доплыл, догрёб до ближайшей лесины и зацепился. Мёртвая ель когда-то была великаном среди окружавшей её мелочи, подавляя своей тенью и корнями возможных конкурентов, но наступившая вода равно убила всех, оставив за ней право упасть одной из последних. Убедившись, что хоть немного жив, Олег инстинктивно попытался взобраться повыше. Сучки под тяжестью звонко ломались, отстреливая далеко в стороны, так что, изорвав брюки, он едва выгребся из воды. Обнявшись со стволом руками и ногами, обессилено замер.
Щука, рванувшись, и сама на несколько секунд замерла, преодолевая болевой шок от всё глубже врезающихся под челюсть жал. Дядя Ваня вынырнул и здоровой рукой прихватил перевёрнутый обласок. «Если сейчас опять рванёт – конец, затянет в коряги». Мысль получилась короткой и убедительной. И что? Что делать-то? Страшно гаркнув на самого себя, он перекинул через днище вывихнутую руку со свободно провисшим шнуром. Есть! Он теперь грудью лежал на перевёрнутой лодке. И, потеряв сознание, дядя Ваня уже не почувствовал, как ожившая рыбина вновь тянула и дёргала, но бороздящий поперёк усилиям облас тормозил, гасил её отчаянные попытки уйти, избавиться от навалившегося на притопленную лодку ловца.