Лёшка, сгорбившись, мелкими шажками бежал, спотыкаясь и почти падая, но, не останавливаясь, упорно трусил по кромке берега, пока длиннющий остров не кончился. Однако, с того края обласок не появился. С размаху шлёпнувшись на срез ярка, он, толи задыхаясь, толи всхлипывая, беспомощно обшаривал глазами веерно расходящиеся в темноту рукава. Неужели опоздал? Неужели щука утянула их в какую-то из проток? И что? Он теперь остался один? Всхлипы перешли в передёргивающую тело икоту. «Олег! Дядя Ваня!» – Даже эхо не откликалось. Через полчаса белёсая пенка зари окончательно растворится в уже зазвездившейся синеве, и наступит ночь. Глухая, безлунная ночь. И что? Где-то лениво несколько раз цыкнул и затих престарелый кузнечик. Потом совсем рядышком пропищала полёвка. Вспомнилось, что он потерял багорик. Теперь до утра не найдёшь. А чего он сидит-то? Нужно бежать к лодке и искать утащенных чудовищем. Искать!
Вытолкнутая на глубину тяжёлая лодка медленно разворачивалась против часовой стрелки. Открыв машинный короб, Лёшка с минуту вглядывался в расположение маслосборной крышки, ремня генератора, помпы. Это маховик с цепью на вал. Две свечные головки. Всё, как и у них. Да, почти у всех на деревянных лодках такие же двигатели. Не нужно волноваться. Главное, ничего не забыть – батя же учил их с Олегом, объясняя последовательность и смысл действий. Конечно, больше старался для Олега, но сейчас не об этом. Сейчас нужно только вспомнить что за чем. Первым делом он открыл кран на бензопроводе, нащупав педальку, подкачал в карбюратор топливо. Стоп, батя сто раз повторял, что тут важно не перестараться, не пересосать. Теперь намотать на барабан пускача шнурок и равномерно потянуть. Шнур лежал на привинченной к борту инструментальной полочке – у немцев всегда всё аккуратно, не то, что у них, вечно что-то теряется. Олежек вставил узелок в выемку, намотал два оборота, потянул за деревянную бакулку. Никак. Нужно сильнее? Уперевшись ногой в стенку, рванул: й-ёхх! На один раз провернулось, но никаких признаков зажигания. Потрогал поплавок – пружинит. Вновь намотав шнур, дёрнул изо всех сил. Во! Хотя бы уже чихнуло. Ещё раз, ещё, ещё! Движок дико взвыл невыставленными оборотами, и над серебрящейся водой взлетело сизое облачко. Лодка неожиданно рванулась по широкому полукругу, целясь в покинутую было пристань. К рулю! Вывернув москвичовскую баранку, Лёха направил нос на остров. А где же газ? По поводку от карбюратора проследил прикреплённый к стенке, оказывается, тут же, около руля, рычажок, осторожненько отжал вперёд. Рёв ослаб. Отлично! Довольно затактакав убавленными оборотами, моторка вошла в дальнюю протоку. Всё получилось просто «на отлично»!
Левый материковый берег, за которым закат прогорел окончательно, покрывали редкие ели, мёртвыми голяками кое-где спускавшие в затянутую ряской воду. В береговом, живом ельнике стояла сплошная чернота, в которой, сколько не всматривайся, ни черта не видно. Справа тёмный тоже остров хотя бы рябо серел стружками чуть шевелимых ветерком тальниковых листьев. Скоро остров кончится, и тогда придётся выбирать в какой из стариц искать облас. Нет, выбирать нельзя, нужно начать с самой дальней, потом возвращаться и прошаривать следующую. Одну за одной. Не могли они особо далеко уйти. Не должны.
Сначала он боковым зрением заметил что-то плюхнувшее в воду, а потом до сознания дошёл крик:
- Лёша! – Из-под распускаемой лодкой волны вытянулась рука, потом голова с чёрным провалом широко разеваемого рта, – Лё-ша!!
- Олег! Олег, я сейчас! – Здесь было слишком узко, чтобы развернуться, это же не «казанка», пришлось дойти до конца острова. Обратно он возвращался на самых малых. Вот та огромная лесина, с которой спрыгнул Олежек. Брат, опять цеплялся за белеющий ствол, оставаясь в воде по пояс. Лёшка задавил рычажок до отказа, и двигатель, дважды чухнув на прощанье, затих. По инерции лодка чуть было не проплыла мимо, но Олег оттолкнулся от закачавшейся лесины и нырнул наперерез. Перегнувшись через борт, Лёшка успел протянуть весло, и, уперевшись, подтянул брата. Намертво вцепившись в борт, Олег безумно смотрел на него снизу и запнувшейся пластинкой шептал: «Блин. Блин. Блин». Наконец попытался влезть. И откровенно, в полный голос заплакал. Плакал и Лёшка, дёргавший его за куртку, за ремень: у них никак не хватал сил.
Только когда, погрузившись с лицом, Лёха сумел поймать братову штанину, ему удалось вытянуть на борт его ногу. Перекатить Олега плашмя было гораздо проще.
Откинувшись, они долго сидели напротив друг друга на залитом водой и бензином дне и продолжали всхлипывать.
- А… дядя Ваня … где?
- Там… ты… проско… чил.
Лёха приподнялся, пытаясь хоть что-нибудь увидеть. Темнота под берегом полная.
- На… веслах… надо.
Лёха грёб, проворачивая в скрипящих уключинах неимоверной, и, как казалось, всё добавляющейся тяжести вёсла, которые то непроворотно заглублялись, то, наоборот, с громким чмоканьем выскакивали в веере брызг. Олег, лёжа на носу, свесив лицо и руки, кричал, иногда подправляя движение:
- Дядя Ваня! Селивандер! Левее, Лёха. Дядя Ваня!
На его крик поднялись и слепо метнулись по-над самой водой две кряквы.
- Дядя Ваня!
Они проплыли мимо лагеря. Дальше начинались заросли осоки. Вёсла то и дело цеплялись за крепкие подводные стебли давно отцветших кувшинок, и лодка, как бы сама, норовила завернуть в траву. Ещё немного, и сердце у Лёшки выскочило бы из груди. Но скоро поворот к курье, там мелко, и щука туда явно не потянула. В опущенную олегову руку что-то упруго упёрлось. Невольно отдёрнувшись, он присмотрелся: крыса, дохлая крыса с торчащим пером.
- Лёша, давай я погребу. А ты смотри.
Теперь Олег рвал вёсла из подводных захватов, а Лёшка отчаянно пищал:
- Дядя Ваня! Селивандер!

Щука больше не сопротивлялась. Уходя от преследователей, она вошла, вбилась, втягивая за собой обласок, в плотную чащу осоки, с надеждой оторваться от тянущейся за ней боли. Но, слишком уже потратившись на борьбу и слишком глубоко забравшись на мель, не смогла развернуться. Некоторое время рыбина извивалась, отчаянно хлестала хвостом, разбрызгивая взмученную бурую воду, и секла оскаленным ртом сжимающую со всех сторон траву. Но рывки всё слабели, паузы между взрывами ярости затягивались, пока в какой-то момент она не затихла окончательно. Поводок, соединявший ловца с хищником, провис, и расстояние между ними было не более десятка метров. Селивандер, полулёжа на днище воткнувшегося в ил обласка, всё чаще терял сознание. Иногда ему казалось, что щука, выгнувшись, закидывала над водой голову, чтобы взглянуть на него. Наверное, и она тоже понимала, что, раньше или позже, он всё равно должен сползти в воду и захлебнуться. Дядя Ваня кусал себе губы, но это помогало мало – от холода чувствительность давно пропала, он даже не чувствовал боли в вывернутом, с возможным разрывом связок, плечевом суставе. Отёкшая от пережима кисть, вообще, стала чужой. Холод, по позвоночнику поднявшись в череп, возбуждал сны. Сны, размыкая причины и следствия, успокаивали. Покой возводил в вечность. И рыбак тоже больше не сопротивлялся.
Он замерзал, засыпал, тонул. Когда близко, почти над головой, раздался детский зов.
- Здесь! – Слабый ответный вскрик шёл прямо из зарослей. Олег затабанил правым, разворачиваясь на доносившийся сквозь осоку голос:
- Сюда, ребятки. Сюда, милые.
Закинув вёсла на дно, они хватались за острые ленты листьев телореза и тянули, тянули на голос. Лодка, как ледокол, задирала нос и всей массой продавливала заросль. Вдруг обо что-то стукнулось.
- Я здесь, милые.
Они, толкаясь, бросились вперёд: слева под бортом высоко торчала корма обласка. Дядя Ваня, откинувшись от него, перехватился здоровой рукой за лодку. Теперь уже опытный Лёшка сразу полез искать его штанину. Вдвоём они завалили окоченевшее тело.
- Спасибо, милые. Спасибо. – Истекающий обильными струями дядя Ваня, прикрыв глаза, всё же пытался железно улыбнуться. – Лёша, Олег, ребятки.
Олег попытался ослабить петли на безжизненной руке. Никак. Он наклонился и начал грызть.
- Погоди. Мы не сдадимся. Сперва зацепите шнур за нос.
- Мы не сдадимся! Не сдадимся. – Лёшка на несколько оборотов обмотал железное кольцо, к которому крепилась якорная цепь. Потом они вдвоём с Олежеком завязали самыми, какими только смогли, нераспускаемыми морскими узлами конец с освобождённого дяди Вани. Так вот. Намертво.
- Давайте на воду, она теперь наша.
- На воду! – И братья с той же страстью стали дёргать пучки травы в обратном направлении. По уже проделанной дорожке лодка из зарослей выходила гораздо легче. Даже когда натянулся шнур. Не разворачиваясь, кормой вперёд, они стоя выгребали к пристани, а за ними лёгкими бурунами отмечалась буксируемая добыча.

- Постойте! – Дядя Ваня вывалился вслед за ребятами за борт. – Осторожно. Тяните осторожно.
Олег и Лёша вдвоём, перекинув тетиву через плечо, как бурлаки на знаменитой картине, натужно тянули щуку на берег, беспрестанно оглядываясь. Хотя разве что высмотришь? Фонарик, упавший на днище, отмок, костёр давно погас, а луна сегодня так и не появилась, – влажная темнота испариной облепляла всё и вся. Несколько звёзд, висящих в разрывах чёрно-синих, с серыми оплавами по краям, облаков, только подчёркивали непроглядность ночной утробы. Их мигающий свет, долетавший к озеру за тысячи лет, тонкими иголками колол мутную сонную влагу, морщившуюся в ответ блестящими радужными разводами. Но Олег и Лёша ждали, ждали. И вот в черноте, масляно отблёскивающей далёким солнцам и галактикам, воде как бы обрисовалось чёрное же сигарообразное тело. Дядя Ваня шумно шагнул навстречу, занося над головой топор. Коснувшись брюхом дна, рыбина завалилась на бок и в последний раз судорожно забилась, отползая назад, в глубину. Дядя Ваня левой рукой с широкого взмаха ударил её по затылку обухом, потом ещё и ещё. Щука обмякла, широко зевнула и замерла.
- Всё. Она теперь наша. – Он сидел прямо в воде, а Олежек и Лёшка с воплями и брызгами плясали вокруг так и не вытащенной на берег добычи: «Наша! Наша! Наша»! Два, толи индейца, толи негра, вскинув руки, прыгали бочком, хлопали по себе ладонями и вопили: «На-ша! На-ша»! И откуда взялись у них силы?

Смотреть добычу сбежались со всей пристани. Рыбина от кончика носа до хвостового плавника оказалась метр девяносто два сантиметра и весила сорок один килограмм. Толстую, резиново-черную, в редких пятнах, шкуру по спине и бокам мохнато покрывала тина и множество растревоженно шевелившихся пиявок. Посеревшее на воздухе рыло вызывало особый восторг: даже самые маленькие зубы были гораздо больше, чем у овчарки. Когда добровольные помощники перевалили щуку в кузов батиного «газона», туда напрыгало человек с пятнадцать олеговых и лёхиных одноклассников. Не впущенные мальки только завистливо подтягивались и заглядывали в щели бортов, где белобрысо-обросшие и загорелые за лето взрослые пацаны, забыв про территориальные и возрастные барьеры, склонились над щукой и наперебой кричали, как весенние воробьи. Впрочем, возле кабины даже женатые мужики возбуждённо суетились, словно в очереди за зарплатой. С Селивандера и бати хором требовался немедленный «магарыч». Кто-то занудно напоминал, что нужно бы обязательно сфотографироваться и послать снимок в районную, а, может, и областную газету.
К гордо стоявшему, с подвязанной к груди рукой, дяде Ване вплотную подошёл Кокоша – это в его ближней береговой хатке Селивандер хранил свои вёсла, бензин и кое-что из снастей. Худющий, прокопченный солнцем и ветром не хуже головёшки, отродясь не мывшийся в бане бобыль Кокоша дотянул прослюнявленную самокрутку до самых своих жёлтых ногтей, уронил и тщательно растоптал:
- Ты почему не обрезал?
- Так топор в моторке остался. А нож я с первого рывка утопил.
- Дурак. Детей подставлял.
Кокоша неспешно повернулся, и, высоко откинув голову, пошагал вдоль берега. Мужики смущённо примолкли: у Кокоши три года назад вот также погиб младший брат, утянутый в яму матёрым осетром.

Слюноточивый дух не отпускал далеко от кухни, где мама слепляпа и пекла на противнях пирожки. В два тазика: сладкие – с ревенем, с черёмухой и мясные – с курятиной и яйцами с зелёным луком. Надоела рыба? Нет, конечно же, не щука! Щук вообще, когда они больше пяти килограмм, невозможно есть – твёрдые, как мочалка. Только и годятся на варку свиньям. Хрюшки-то с комбикормом всё, что угодно, слопают. Просто послезавтра в школу, вот мама и решила детей побаловать.
А вчера из города приезжала целая бригада корреспондентов: фотографировали, расспрашивали. Отобедали у Селивандеров, и забрали голову и скелет «реликтового экземпляра» в университетский музей. «Изучать феномен». Правда, они до обидного не хотели соглашаться, что щуке больше пятидесяти лет. Дядя Ваня тоже поехал с ними, чтобы пройти какое-то особое лечение растянутых и надорванных сухожилий какими-то необыкновенными лучами. Наверное, он впервые в жизни пропускал утиное «открытие». Вот так вот! Теперь Лёшка и Олежек стали в райцентре самыми знаменитыми. С ними чуть ли не все здоровались за руку, даже старики. В футбол на поляне Олежек последние два раза играл в нападении с девятиклассниками, а Лёшку из запаса поставили в ворота. И прощали, когда он пропускал.
Надо же, вот уже и в школу пора. В шкафу на плечиках ново синеют одинаковые костюмы, на полке рядом ненадёванные белые рубашки, внизу в коробках – резко пахнут кожей полуботинки. Всё немного на вырост. После утренней парикмахерской шею и уши непривычно холодит. А ещё с этой осени он вместе с братом будет ходить в дальнюю десятилетку. Пятый класс – это всё теперь не так, теперь их учить будет не одна только Ирина Григорьевна, а по каждому предмету свой учитель. Конечно, немного страшновато, но ему-то с братом куда как легче, чем многим другим. Мама всё время твердит, что бы он, чуть что, к Олегу обращался. Да что лишнего-то говорить, и так понятно, что брат всегда отмажет. Ну, от шестиклассников и семиклассников, точно.
Батя с Олегом с обеда уехали к дедам, а ему мама, после удара молнией, велела просто забыть про Черемшанку. Ха-ха, а если бы они ей рассказали все подробности «экспедиции», то она, наверное, Лёшку за ногу к кровати привязала. Больше всего жаль деда, который вообще ни в чём не виноват, ведь они его даже немножечко надули, ну, про рыбалку-то, а досталось ему от бабки и матери по полной. Присутствовавший Олег потом в лицах рассказывал и показывал, как деда прорабатывали: «пень трухлявый, хохол дрипанный, пим солёный, петух лысый, алкаш безмозглый, клизма лысая, муха срамная» – и ещё много чего подобного. А тот терпел, терпел, да и свистнул в ответ:
- Не ругайся, старушонка,
Не суропься грозно –
Молода сама, бывало,
Приходила поздно.
Дед, конечно, не мог о чём-то не догадываться. Ведь не зря же столько про остяцкий заговор предупреждал. Однако, и сам же их всегда учил, что мужицкие секреты в юбки не заворачивают. Поэтому, видя запирающегося от лишних подробностей Олежека, дед, от греха подальше, надел шляпу и враскачку пошествовал до соседей:
- На меня наговорили,
Пусть ещё поговорят.
Мои глазки поморгают,
Мои щёчки погорят.
И там здорово напился. После чего «женсовет» порешил безответственного деда от «ребятишек» изолировать. По крайней мере, от Алёшеньки.
В больницу его не взяли. Наставили каких-то уколов, и оставили лечиться амбулаторно, то есть дома. Он честно отлежал две недели, слушая «Радио няню» и «Клуб знаменитых капитанов», вставая только когда припрёт – на ведро, умыться, или когда медсестра заходила мерить давление. Потом начал втихаря выбираться посидеть на крылечко или поискать свежий огурчик в теплице. Голова побаливала, и тело было совсем без веса, как пустая одежда, ничего не чувствовало, поэтому первое время, для сохранения вертикального положения, приходилось придерживаться за стены. Но с каждым днём здоровье входило в норму, и ещё через неделю он даже по двадцать раз каждой рукой выжимал утюг и тридцать раз приседал. Теперь нутряная, выжинающая льдом спину пустота накатывала только по ночам: он куда-то возносился, мимо лун, звёзд и облаков, высоко и стремительно. А потом падал. Так вот он летал и падал, когда был совсем маленьким. Но сейчас ужас от тёмной высоты усиливался знанием, несомненным знанием неминуемой беды, которая снизу зло караулила его приземление. Полупроснувшись, сидя на поскрипывающей кровати и зажимая руками грудь, из которой вырывалось сердце, Лёша продолжал держать, отчаянно держать состояние полёта. Полёта – куда? Ну? Куда-то… Ведь даже о том, как они дошли до Большого Карасьево – Олег рассказывал, а он только верил, представлял, но не помнил.… Ни самого озера, ни грозы…. Вот как цаплю вспугнули – и всё. Очнулся, когда дед на телегу укладывал.

Мама пекла профессионально – она же технолог на хлебокомбинате, но и Лёшка не менее профессионально пробовал. Вся хитрость в том, чтобы пирожок был не горячим и не холодным. Надкусываешь уголок и продуваешь начинку. Горячий пар ответно ударяет в нос, вызывая слюнотечение. Но не надо спешить. Теперь откусываешь побольше сверху, опять дуешь. И только потом, не обжигаясь, наслаждаешься внутренней вкуснятиной, запивая жирным холодным молоком. Тесто для стряпни заводилось всегда с вечера, в десятилитровой кастрюле. Поставленное в тепло, разрастаясь, оно время от времени выглядывало из-под покрывающего его полотенца в робкой попытке выбраться на пол, за что и получало ласковую взбучку. Этой зимой приключилась забавная история. Их достаточно повидавший на белом свете, старый и драный, рыже-полосатый котяра Шерхан, заявившись утром с морозных февральских гулеваний, долго слонялся по дому в поисках тепла и покоя. Наконец улёгся на нечто-то мягкое, стоявшее на табурете около приоткрытой духовки, сунул нос себе в живот и устало заснул. Как на облаке. Полотенце под ним опускалось, но так нежно и незаметно, что когда через пару часов, он, великолепно отдохнув, попытался потянуться, то, вместо сладкого зевания из его глотки прорвался отчаянный вопль: если бы Шерхан знал про существование осьминогов, то, наверное, так бы и подумал, что попал в липкие щупальца головоногого. Кот орал и вырывался, однако, даже после того, как ему удалось выскочить из опрокинутой кастрюли, мягко, но намертво вцепившееся в него это самое «нечто» выбралось вместе с ним и преследовало до самой дыры в подпол. Когда мама пришла с работы, она первая всё поняла и организовала поиск. Олег и Лёша с фонариком излазили все щели, пока не обнаружили затаившееся за балкой некое чудовище, которое, даже страшно сверкая зелёными глазами и знакомо шипя, больше походило на некрупного, но решительно настроенного никому не сдаваться бегемота. И как они потом вчетвером отмывали Шерхана в ванне, рассказ особый. Стоит лишь упомянуть, что на последствия ушло полфлакона зелёнки.
Вообще мама у них рукодельная. Соседки всегда удивлялись – когда же успевает? С тремя-то мужиками? И покормить, и обстирать. И с хозяйством управиться. Да ещё, вон, напечь, наварить. Батя в ответ довольно хмыкал и деланно хорохорился: мол, на то ж она и хохлуша, что лучше жинки нигде не найти. Не зря ж он старался, столько за ней ухлёстывал: «хохлушка – вечная вертушка». Только иногда, сев расчёсывать на ночь свои длинные густо-чёрные волосы, мама, не похоже на себя раскисала, жалобно перечисляя свои болячки перед трюмо. Больше всего её умучивал хандроз, и, на перемену погоды она просила Олежека или Лёшеньку помять правое плечо – у бати-то пальцы грубые, бесчувственные. Сыновья по очереди щипали кожу и остро давили на сустав, под её постанывания. А больше она никогда ничем не лечилась. Даже грипп на ногах терпела.
И почему же она тогда так любила лечить других? Вот Лёшку и сейчас во всём ограничивает – «ведро не поднимай», «на сеновал не лазь», даже в магазин «пусть Олежек сгоняет». А чем летом дома-то заняться? Пощипать ягод, собрать яйца, покормить цыплят. Гусениц с капусты повыбирать. Всё это девчачьи радости. Пацаны из его класса первое время забегали, выспрашивали на десятый раз о молнии, пересказывали кино про Зорро и Гойко Митича. Но потом им надоело, они только отзванивались, пролетая мимо на великах. Особенная тоска началась с покосом: родичи с братом то у дедов, то на лугах, в плохую погоду за малиной на гарях или с утра по рёлкам за маслятами, а он вечно «на хозяйстве». Лешка с горя прочитал «Тома Сойера», «Тимура и его команду», «Дело было под Ровно», и ещё больше засмурел. Отдушина была в том, что с ним, тоже на карантине, сидел бычок Мишка, который где-то сильно ободрал ноги о колючую проволоку и теперь, обмазанный жёлтой вонючей мазью, к которой отовсюду слетались мухи, без аппетита питался кошениной в затоптанном навозном загоне. Лешка любил, навалившись грудью на изгородь, гладить ему обалденно пахнущую парным молоком морду, чесать рыжий вихор на лбу, царапать за ушами и под горлом. От последнего Мишка млел, высоко задирая скользкий пупырчатый нос и томно приспуская длиннющие ресницы. И они оба тяжко вздыхали о свободе.

В дверь с натугой втолкнулся дядя Коля:
- Привет честной компании! Ух, какой дух. А где хозяин?
- У дедов. В Черемшанке. Тебе пирог с чем?
- А мужицкий, с яйцами. – Дядя Коля выбрал из указанного тазика похолоднее, надкусил. Жуя, грустно осмотрел кухню, причмокнул:
- Хорошо ты, Любка, печёшь, вкусно, право дело, как в столовой. И чего твой не толстеет? А когда он вернётся?
- Не загадывай, поздно будут. Ищи сегодня другого собутыльника. – Мама нарочито громко вдвинула в духовку противень и хлопнула дверкой.
- Ладно-ладно, уймись. И почему у баб всегда одно на уме. Нет, чтобы там за жизнь, за погоду поговорить. Так оне только об выпивке и думают. Лёха, ну, пошли, что ли, щенка смотреть?
- Уже?!
- Эй, Николай, погоди, ты же говорил, что в конце сентября? Какие сейчас собаки, парни же учиться не смогут. Нет, никуда он не пойдёт!
- Мам! Ты же обещала!
- Что «мам»? Я на начало школы не согласна. И так хлопот будет, без этого вашего щенка. Кормить, подтирать. Мало ли? А запустишь уроки сразу, так потом весь год из троек не выкарабкаешься.
- Да уймись ты, право дело. Смотреть – не брать. Мы только так, прикинем. Лайку-то глядят, пока кутёнок слепой. Пока характер в чистом виде светится. Не торопись, Лёха, шнуруйся, я ещё успею один пирог смякать.

Дядя Коля покороче закрутил цепь лижущей ему руки Лизки и, хмураясь, одного за другим вытащил из будки пять тёпло-вонючих катушков. Рыже-бурые, с чёрными мордашками и белыми лапками, они казались неразличимо хороши, и Лёшка, слишком резко придвинувшись, чуть не получил несколько дырок от метнувшейся наперерез собаки. Прищуря лисьи глаза, Лизка с рывка цакнула зубами около самой руки. Цепь отдёрнула её, чуть не перевернув, но Лёшка понял и потом держался от щенят в стороне, любуясь ими издали, точно так же, как и их мать – нервно подрагивая от возбуждения.
Дядя Коля брал чуть попискивающие комочки, внимательно рассматривал каждого от шипа до голого пуза, и по очереди ставил на низкую широкую чурку. Первые два, добравшись до края, кубарем скатились на землю и завопили. Третий и четвёртый, потычась тупыми носами в пустоту, завертелись на месте, ища, где безопасно. Этих сообразительных дядя Коля поднял за шкурку, но не у холки, а ближе к хвосту, и слегка потряс. Один щенок молча терпел, второй стал вырываться. «Хороша девка!» – Раздвинув грубым мозолистым пальцем беззубые челюстёнки, он заглянул в пасть: чёрная полоса по всему нёбу, все пять рубцов разрезаны крестом. «Значит, по перу: на утку пойдёт, на тетёрку. И, смотри-ка, право дело, к тому и когти разноцветные». Ещё на раз переворошив помёт, запихнул остальных назад в гнездо, а выбранного щенка подал Лёшке: «Это – лучшая, совсем как мать будет». Лёшка с трудом оторвал глаза от такого вдруг родного, вдруг уже любимого комочка, который сослепу попытался присосаться к его мизинцу. А рыжая, раскосоглазая Лизка только просительно приседала на привязи, мелко виляя двойным свитком пушистого хвоста и перебирая тонкими, в белых чулках, передними лапами. Да, если вырастет такая же красавица…. Но, неужели придётся ждать целый месяц?! А можно же будет приходить и просто смотреть?
И кличка очень хорошая есть: Тайга.