Лёха рассуждал в ритм собственным весёло скрипящим шагам: «вжик, вжик, вжик, уноси готовенького, вжик, вжик, вжик, кто на новенького»? Позавчера они встретили Новый семьдесят пятый год, а сегодня у него день рожденья. И, эх, если б родиться немного пораньше, на каких-нибудь три-четыре дня, то можно было бы везде писать, что ты с девятьсот шестьдесят первого, а не второго. Совсем бы по другому смотрелось. Уважительней. Вот хорошо Олегу, он в декабре родился, двадцатого, и хотя ему только-только шестнадцать стукнуло, а всё равно с пятьдесят девятого. Но, ладно, ладно, всё равно здорово: четырнадцать лет! Хо-хо! Можно без пионерского галстука ходить!
Мороз неделю как придавил – днями за сорок, а по ночам, если луна, то и ниже пятидесяти ртуть падает. Воздух высох, аж глаза режет, вымороженная влага пластинчатыми блёстками лежит на складках сугробах, стенах домов, свисающих ветвях деревьев, отовсюду сверкая цветными огнистыми радугами. А какая же красота под луной! Выскочишь на секунду, и замрёшь: слов не находится, как под приниженной чёрнотой неба вздутая ему навстречу синева сугробов переигрывается мириадами рассыпанных зелёных, жёлтых, голубых и розовых искр. Окружённая двойным кольцом луна гасит своим сиянием звёзды, развесившиеся старые берёзы, подсвеченные снизу окнами и уличными фонарями, стоят как огромные зеленоватые и фиолетовые фонтаны. Наверное как фонтаны, если их кто видел. Ну, не по телевизору. «Вжик, вжик, вжик, уноси готовенького…». Нахлобучив лису ниже бровей и упрятав нос в оранжево-чёрный мохеровый шарф, Лёха размашисто ширкал по пустынной улице к дому быта, где родителев подарок – заказные брюки поспели ко дню рождения тютелька в тютельку. Десять дней назад они с братом сами ходили в универмаг выбирать материал. Выбор, правда, был не ахти какой, костюмных тканей лежало всего две: тёмно-синяя, с белой перерывистой ниткой, и коричневая, в «ёлочку». Лёшке, конечно же, больше понравилась тёмно-синяя, почти такая же, как у Олега, но она была метр-сорок в ширину, и поэтому только из коричневой, которая в девяносто сантиметров, если за те же шестнадцать рублей брать две длинны, клёши получались в сорок сантиметров. Сорок сантиметров! Это до самых носков ботинок без всяких клиньев. И вот Лёха, не смотря на стужу, весело спешил забрать свои первые настоящие клёши до одиннадцати, как просила закройщица тётя Люся Миронова. Да, понятное дело, что второе января и всем ещё чуть-чуть догулять хочется. Не зря же в России ещё рождество и старый новый год придуманы. Чтобы хватило. «Вжик, вжик, вжик», ну и холод, ну и достаёт, переносица, веки и скулы, даже в такой узкой щёлке меж шапкой и шарфом, закостенели. Эдак, пожалуй, все каникулы дома просидишь.

На свой день рождения Лёха наприглашал восемь человек, плюс они с Олегом, так что запихать за один стол десять человек будет не просто, придётся состыковать полированный раздвижной стол с принесённым, чуть выше его, письменным. Стулья, табуреты, скамейка с веранды. Комната родичей заполнилась под завязку, даже швейную машинку пришлось убрать под ёлку. Угощение простое: холодец, пельмени, салат «оливье», тушёная с крольчатиной картошка, грибы и огурцы, выпечка, ну, естественно, торт «наполеон». Из питья – клюквенный морс и чай. Батя пытался понамекать, что, мол, парни-то совсем взрослые, и чуток им не помешало б, но его намёки до мамы не доходили.
Первыми зашли Витька-Сурок, Сашка-Киля и Колька-Кулай. Они с мороза долго раздевались, толчась на скользкой клеёнке в прихожей. Наконец, свалив шапки, пальто и крытые полушубки в одну кучу, и перепираясь шёпотом, кому вручать подарок, гуськом протопали в комнату братьев, где расселись по кроватям.
- Держи! – Киля вручил Лёхе ком из навёрнутых одна на другую десяти или более газет. Лёха, торжественно одетый в белую рубашку и новые брюки, как полагается в таких случаях, слепил недоуменное лицо, покачал объёмный ком, как бы взвешивая, и стал медленно разворачивать. Понятно, что тут чем неспешнее, тем уважительнее к остроумию друзей. Гости не очень натурально хихикали каждому новому слою, а стоящие в дверях родители ещё и излишне громко комментировали раздевание. В конце концов, в лёхиных руках заблестела красно-медная, с чёрным полем, чеканка «царица Тамара». Такую же точно они недавно подарили Сурку, да, наверное, в последний месяц её по всему селу дарили всем «новорожденным». Как до того «сову», тоже чеканную. Только «сова» была ещё и на цепочке.
Буквально через пару минут после водружения подарка на стену, с низким облаком пара в двери гурьбой впали Ванька Редель, Вовка-Демак, Вша и Михась. У них тоже был припасён огромный газетный ком. Когда Лёха его разворачивал, гости веселись гораздо искренней. Причём, только что вошедшие и уже отдарившиеся смеялись хоть и вместе, но явно по-разному. Ну, конечно – внутри четырнадцати газет таилась «царица Тамара»!
Так как мест в «детской» комнате больше не было, то отставшего Попа решили не ждать, а сразу садиться за стол. Ребята, смущённо посмеиваясь, шикая и пихаясь, расселись. Мама на сотый раз оглядела накрытый стол, проверила наличие ложек и вилок, распределила кому и что раздавать. Батя разлил ребятам морс, и чокнулся с ними домашней наливкой:
- Ну, Лёшка, поздравляю! Расти, сынок, большой, слушайся нас, родителей. И, вот ещё, держись за брата. Держись!
- Ура!! – Все выпили, и ложки с вилками застучали по тарелкам, словно летний дождь ударил по крыше веранды, а мама заметалась, едва успевая подносить доваренные, обильно парящие партии мелких, по два-три в ложку, жестковатых лосинных пельменей, чуть переперченную тушёную крольчатину и подрагивающие янтарным нутром под белесой плёнкой жира слоёные кубики холодца. А вот салат и сало оставались почти нетронутыми. Ложки стучали, и смех смехом, но через десять минут все вдруг наелись. Что теперь? Это девчонки в фанты играют и косточки неприсутствующим моют, а им, мужикам, что – приближение XXV съезда обсуждать? Немного обсудили советско-американский космический полет «Союза-Аполлона», потом повспоминали показанную в новый год «С легким паром». Комедия полный копец, особенно первая серия, где мужики в бане пили. Поподражали кто кому, поцитировали считалку в аэропорту, но, всё равно, веселье под присмотром родичей разворачивалось не особо. Не обо всём же можно. Попросив чая, поели пирожков и булочек и обсудили конфликт Мальцева с командой. Что ещё? «Слушай, пацаны, а сегодня же в клубе «Афоня» с Куравлёвым»!
- Мам, ты принеси нам торт, и мы пойдём, в кино сходим.
В это время батя впустил затерявшегося Вовку Попа. С большущим газетным свёртком. Вот тут-то искренне похохотали все, кроме опоздавшего – это когда на свет появилась третья «царица» с мечом и пышными кудрями до колен.
В клуб они попёрлись, понятно, не из-за какого-то там Куравлёва, «Афоню» ещё в сентябре крутили, фильм зашибись, но смотреть второй раз неохота. Просто Олег прикупил для Лёхиных гостей пару пузырей мятного ликёра, а дома никак не получилось. Поэтому, распихав по карманам порезанное сало и хлеб, прихватив стограммовый стаканчик и спички, партиями повыскакивали на мороз. Пока вышли последние, первые чуть не окочурились, так после тепла прихватывало. Вдобавок и Лёха замешкался – он хотел под новые брюки надеть ботинки, но мама встала в дверях Матросовым, и пришлось натягивать клёши на валенки. Налезли, сорок сантиметров, всё-таки.
Впихнувшись в затянутый толстым инеем деревянный туалет клуба, прислушались – нет ли кого на женской половине. Понарошку шугаясь, ломающимися спичками отожгли край капроновой пробки, и с «чпоком» открыли. Редель, Демак, Вша и Михась курили уже год, взатяг, остальные пока никотином не баловались, но пить никто не отказывался. Первый стаканчик протянули имениннику: «Давай, брат»! Лёха не то сощурился, не то сморщился, выдохнул и настороженно, сквозь зубы, выцедил. Тягучая мятно-зелёная патока отвратной теплотой обложила желудок, и чуть было не рванулась назад. Он быстро положил на язык пластик сала и вышел из туалета. Ребята пили по кругу, а Лёха, с ужасом ождая повтора, прислушивался к творившемуся внутри. Там от живота волна мутью ударила в голову, и он, мучительно краснея, попытался не поддаться неприятному отупению, от которого в глазах поплыло и на язык ничего, кроме пары матершинных слов не приходило. Пьянеть ему никак нельзя, ибо если узнают, что он в этом деле «девочка», засмеют.
Когда сцедили последние капли, выяснилось, что на начало опоздали, пришлось пережидать журнал в вестибюле, возле лестницы. Билетёрша Груня, вреднющая шестидесятилетняя бабёнка в бессменном военном бушлате и с какими-то особо выпуклыми линзами железных очков, за которыми её глаза казались удачно присосавшимися медицинскими банками, сердито шикала на развеселившуюся молодёжь, а они не могли удержать хохотушки, вспоминая, кто и как пользовался этой самой груниной слепотой, чтобы проникнуть на «Анжелику – маркизу ангелов». Лучше всех тогда нашёлся Лёха – ему-то, тринадцатилетнему, вообще ничего не светило, но он взял корочки «Член ДОСААФ», где нет фотографии, жирно переправил год рождения на пятьдесят седьмой, маминым карандашом нарисовал себе усы и, подложив в сапоги под пятки комки бумаги, на цыпочках предстал перед билетёршей. Груня подвох почуяла, и, медля отрывать корешок, долго выспрашивала про родителей, про десятый класс, но, так и не разгадав, пропустила. Историю эту пересказывал Олег, так как он и веселее умел, и Лёха чего-то расквасился.
Перед входом в дом Олег внимательно оглядел брата, которого всё-таки вырвало, правда, немного и почти одной слюной, и, на всякий случай, обтёр его снегом. Главное, клёши не зацепило.
А дома Лехин день рождения уже вовсю отмечали взрослые. Зря они нервничали – хоть задышись, никто бы ничего не учуял. Ребят усадили рядом с дядей Колей и тётей Ниной, напротив молодожёнов Малиновских и четверых Литвиненко, которые тоже, какая-никакая, а родня: за дядей Женей была их троюродная сестра Вера. Стол опять ломился, но вместо компота разливали «Экстру», а для женщин «Агдам». Дядя Коля служил за тамаду, и торопил тосты, как под бомбёжкой. Лехе от имени дедов вручили тёплую байковую рубашку и две пары самовязанных носок, а остальные родственники, скинувшись, дарили ему приёмник «Альпинист». С шестью диапазонами и выдвижной антенной.
- Квiточкi рве, квiточкi.
Вяночкi сплетае.
Вяночкi сплетае,
Бели ручкi мае…
В сибирском застолье украинские песни поют всегда и все – татары, русские, немцы, поляки, остяки, литовцы, мордва и белорусы. Оттого, что они, эти песни, самые душевные. И пляшут тоже все, выбивая пятками половицы, под «Ти ж мене пiдманула, ти ж мене пiдвiла» что-то среднее между «гопаком» и «цыганочкой».
Дядя Коля, ловя моменты, пока тётя Нина отвлекалась, успел раза три-четыре пропустить «внеочередную». И с какой-то стопки вдруг засмурнел, перестал громко, на публику шутить и задавать темы к разговорам. Веселье далее пошло само по себе, а он, облокотясь на сильную, всю играющую из-под закатанного рукава иструженными до лошадинных жил мышцами, руку, только влажно, смотрел на молодожёнов Малиновских, изредка вздыхая. А потом, склоняясь к Олегу, хрипло зашептал:
- Чего делать? Чего делать-то? Борька наш совсем погибает.
Олег, а через него Лёха понимающе потупились. Все в селе знали, почему Борис, единственный сын дяди Коли и тёти Нины, засох до стружечной желтизны. И перестал общаться с друзьями-ровесниками, которые все давно переженились. Двадцать шесть – уже и на танцы-то ходить зазорно, а та вдова, что, то живёт с ним, то неживёт, уж пять лет держит его как собаку на длинной привязи. Ни себе, ни людям. Сколько девчонок по нему вздыхало, да какие хорошие, а теперь уже и не вспоминают, рукой махнули. И Борис, хоть почти не пьёт, а словно какой-нибудь алкоголик или язвенник, не в возраст состарился, усох, даже ростом, вроде как, уменьшился. Его болезненное, ненормальное безволие никакой любовью не объяснялось. Кабы любились – давно б поженились, и никто их не остановил бы, никакие уговоры. Всем понятно, что это присушка.
- Сосёт, она его сосёт, змеюка, все силы изымает, до косточек. И что делать-то? – Дядя Коля тяжело приобнял Олега за плечи и закривил рот, удерживая свою знаменитую, непересказуемую матерщину.
Неожиданно к ним присоединилась тётя Нина:
- Олежек, Лёша, милые мои, хорошие, помогите! – Тётя Нина тоже зашептала, хотя все остальные гости пели так самозабвенно и громко, что можно было б и кричать, всё одно, почти только по губам слова и читались. – Помогите! Сделайте ей так, как я скажу, пусть тварь загнётся!
- Да, парни, к ядрёной матери! Я бы сам за сына её, гадину….
- Тебе нельзя! Ты отец, а надо, что б чужие были. Не побоитесь?
- Тёть Нин, мы с Лёхой за Бориса чего захочешь сделаем, но, ведь это, мы же тоже родственники? – Олег отвечал в голос.
- Борис вам троюродный, это ерунда, не считова. Я вас научу, а вы эту ведьму свяжете.
То ли мама что-то почувствовала, то ли, пробираясь на кухню, просто походя обняла сынов, но разговор пресёкся. А народ сладко-печально допевал:
- Купалiнка, купалiнка,
Тёмная ночка.
Тёмная ночка,
Где ж твоя дочка?..
Лёха заглянул Олегу в лицо и узнал то самое, страстное братово напряжение. Что? Готовится новое приключение? Олег ответно сверкнул глазами, зло оскалился:
- Тёть Нин, а чего надо? Говорите, мы постараемся.
- Олежек, милый, завтра к нам приходите, завтра. Но, только чтобы ни мать, ни отец не прознали. Приходите, я весь день дома. Свежанинкой угощу, мы аккурат перед новым-то годом каплунчика забили.

В этот раз Леха на воротах не стоял, так как имелись и помладше, тринадцатилетние. Кулай привязал себе поверх ватных штанов его вратарские щитки – две доски с просверленными дырками для верёвочных креплений, и надел самоплётную алюминиевую маску. Только это так, понт – всё равно маска не помогала, и при хорошем щелчке синяк или кровь из носа гарантировались. Но счастливый доверием Кулай терпел, честно бросаясь под удары, и даже отбил четыре выхода один-на-один.
При счёте «шестнадцать-восемьнадцать» стемнело окончательно. Уже шайбу-то не разглядишь с двух шагов, а не то что, кому куда пасовать. Как только скорость игры спала, все разом ощутили, насколько пронзительно от Оби тянет крупенная, колкая позёмка. Ладно, «шестнадцать-восемьнадцать» приличный результат, такой проигрыш никому не обиден. Расшнуровывая забитые снегом коньки, Лёха вчувствывался, как в ударенную коленку возвращается боль. Это они с Демаком в падении столкнулись – лезвие вовкиной «полуканадки» попало прямо по чашечке. Когда первый шок прошёл, Лёха ещё поиграл, даже очень нормально поиграл в защите. А теперь вот опять заболело. Олег, переобуваясь метрах в пяти, о чём-то активно шушукался с Михасём и Килей. Они то горячились, даже руками размахивали, то, спохватываясь, сближались головами и заговорщицки шипели. А чего там, Лёха и так знал, что Олег блатовал пацанов пойти с ним в Заполой. И тоже понятно, что те особого желания не выказывали. Действительно, кому ж, вот так, по уши наигравшись, захочется переться по темноте за километр ради глупости.
Переговоры продолжались минут десять, и счастливый Олег навис над сидящим в сугробе-бортике братом:
- Лёха, они согласны, только ты с молодыми отнесёшь их клюшки, щитки и коньки.
- Все?!
- Ну, ты только мои возьмёшь и Килины. А Михася Толян прихватит.
- Зачем ты их вообще звал? Мы же сами могли.
- Ну, ты чего повторяешься? Там же дверь и два окошка, и надо одновременно с трёх сторон подойти, иначе ничего не получится. А, вдруг, она выскочить успеет, тикать придётся. Ты же хромой, не сможешь.
Если убегать, то Лёха, и, правда, не помощник. Обречённо вздохнув, он тяжело встал, закинул на плечо три исписанные цветными шариковыми ручками буковые клюшки, с толсто замотанными чёрной изолентой перьями, подождал, пока брат подвесил на них связанные коньки.
- Лёх, ты не обижайся. Мы ж оговаривали: надо, чтобы всё сразу получилось.
- Да, ладно. Принято.
Собственно, Лёха особо-то и не рвался. Олег вечно куда-нибудь втравится, а в результате достаётся ему.
Карась, Силя, Толян, Кулай и три брата Островские попрощались и потопали к горе напрямую через тальники, а он, Редель и Поп свернули на тропку к пристани.
Встречный теперь ветерок зло колол и царапал лица. Пацаны вначале поприставали – куда, мол, Олег со старшими, но тропка узка, Лёха хромал, и, чтобы задавать ему вопросы, нужно идти спиной вперёд, поэтому Редель и Поп скоро как всегда заспорили, лучше ли щёлкал Рагулин Мальцева, сильнее ли «бортил» Эспозито Петрова, и сколько уже буллитов за эту зиму взял Третьяк. Вот и лады. Пусть себе. А, вообще-то, Олег в последнее время от Лёхи стал часто отделываться, причём, иной раз достаточно грубовато. И всё из-за того, что в школе танцы для восьмых классов отдельно, а для девятых-десятых отдельно. Подумаешь, на будущий год и им до конца тоже оставаться разрешат. А шейк он и сейчас не хуже брата выдаёт. И в комсомол в первый же день после каникул заявление напишет.
Дом Ределя стоял отдельно от всех, под самой Остяцкой горой. Хозяйство у них большое, и поэтому обшитый вагонкой, высокий пятистенок с обеих сторон зажимали заваленные по самые крыши снежными барханами стайки, сараи, гараж со столяркой, сеновал и дровяники. Во всех ределевских окнах ещё издали зазывно жёлтело, а из трубы рвано вихрился дымок, гарантируя сухое тепло и давно готовый, допревающий на печи ужин. Петька уже дёргал приметённую калитку, когда до Лёхи дошло: ой-ёй! а один-то нож, нужный Олегу, остался у него! Ё-кэ-лэ-мэ-нэ!
- Петь, слышь, я у тебя клюшки брошу? Блин, мне к брату надо вернуться.
- Бросай. А зачем тебе? – И Петька, и Поп ждали правдоподобного ответа.
- Да он, это, забыл.
- Чего забыл? – Любопытство сжимало круг. Что же соврать? Как же объяснить, зачем парни попёрлись в Заполой почти ночью, да ещё и по пурге? Там и днём-то делать нечего: десять бабок и три деда в полутора километрах от райцентра своё доживают, и ещё несколько изб просто заброшено, только огороды летом используются. И тут Лёху осенило:
- Да сегодня Олька Демакова со Светкой Лазаревой и Ленкой Бек у демаковских стариков ночуют. Ну, они и пошли поклеиться.
- А! По бабам! – Общий выдох. – Так ты бы сразу и сказал, а чего-то темнил. Ленка – это да! Бакие буфера, блин, я бы и сам туда пошёл, если б сразу узнал. А чего они у тебя забыли? Пряники для приманки? Или надувные шарики?
- Секрет.
- В натуре?
- В натуре только в бане.
- Ой, ой, какой блатной. Поди, подсматривать попрёшся? Хе-хе! Ну, бывай, не кашляй!
- Бывай, не забывай! Чао! Чао какао! – Пожав руки, все разошлись – Редель потащил в дом амуницию, Попу тоже осталось недалече. Бедный Леха, вздохнув, ускоренно захромал обратно к речке Пола, где они с осени зачищали и поддерживали свой собственный, «низовой» каток.
Ветер порывами толкал в спину, вознося из-под ног звонкую ледяную крупку, пронзительно свистел в, со всех сторон нависающих, чёрно блестящих сплетениях тальниковых ветвей. Там, где кустарник хоть немного расходился, тропинку сразу же переметало. И попробуй закосить хоть полшага вправо или влево – по пояс. «Буря смешала землю с небом, Серое небо с белым снегом», – батянина любимая песенка. После «Крепче за баранку». И, правда: тёмное, мутно-косматое небо и белая, в змеино-скользящих бурунах, земля. «Шёл я сквозь бурю, шёл сквозь ветер…. Но до тебя мне дойти … не легко». Нужно б поднажать, но нога разбаливалась всё сильнее, колено просто огнём прижигало. А, может, и на самом деле Олег его, как маленького, кинул, а сам с Михасём и Килей по бабам рванул? То есть, это не он для отмазки придумал, а так оно и есть? Нет. Не может быть!
Вот и Пола. Вдоль кривящейся речной долинки метель неслась без преград, площадку за час занесло так, что и следов от их игры не осталось, только дымящие снежной пылью отвалы-борта, да острые жерди ворот над волнистой белью. Придётся теперь попотеть, пока лёд расчистишь. Да только когда? Послезавтра в школу, опять грызть гранит науки. Эх, ох, пролетели каникулы, мелькнули, как бенгальские искры со всеми ёлками, «огоньками» и горками, а весенних-то ждать да ждать. В снеговой тьме с того берега чуть заметно перемигивались красноватые огоньки. Ни фига себе, сколько ему ещё топать! Может, парни спохватятся, что одного ножа не хватает, и вернутся? Хоть бы, чтоб не тащиться в такую даль. Отвернувшись от ветра, Леха шумно подышал в верхонки. Промокшая во время игры, овчина застыла сквозной ледяной коростой, и пальцы едва сгибались. Потёр ладонью бесчувственный нос и щёки – только обморозиться не хватало. И начал подниматься в горку.
На полподъёма, и так-то едва различимая, тропинка вдруг развилилась надвое. И по какой ему? Скорее всего, по левой, ведь домик вдовы самый крайний.
В шорох и перезвон метели вмешался посторонний пугающий звук. Вой, что ли?
Или поблазилось?
И тут Лёха увидел, как два далёких крохотных огонька отделились от остальных и, помаргивая, частыми толчками стремительно близятся навстречу. И огоньки эти какие-то не такие: все красноватые или оранжевые, а эти зелёные. Жёлто-зелёные.
Кто?!
Огромный чёрный зверь, тяжело выпрыгивая, мчался сверху прямо на Лёху. Чёрный на белом, лохматый, он летел неотвратимо, и яро светящиеся жёлто-зелёные его глаза, казалось, заранее расчленяли застывшего в ужасе подростка.
Что? За что? Лёха судорожно перебирал все возможные причины, оправдывающие его непослушание старшему брату: он же не в чём ни виноват, он только хотел помочь, хотел принести забытый в валенке нож. Нож! Да, нож! Вытянув перед собой длинный, узкий, источенный посередине капустный тесак, он, как смог угрожающе, закричал:
- А ну! А ну, пошла!
Собака, подсев, пробороздила по снегу и затормозилась в шагах десяти. Сильно морщась, оскалила два ряда крепких, со страшными клыковыми перехлёстами, зубов, и длинно зарычала. Её угроза прозвучала гораздо внушительней.
- Пошла! Пошла отсюда!
Ответный рык, и псина стала заходить слева. Лёха, не опуская нож, стрелкой компаса поворачивался за магнитящим, утягивающим в зелено-жёлтый ужас взглядом. И чего теперь? Рычание стихло. Пауза. Он чуть-чуть отшагнул на правую тропку. Пёс не сдвинулся, словно чего-то ждал. Леха отшагнул ещё раз. Ещё. Собака зарычала не так непримиримо. Она, что же, охраняет свою дорожку? К своей избе? Ну, так сразу бы и сказала. Какие дела, Бобка? Или как тебя? Стой, стой, псина, там, где стоишь, а он и по другой тропке пройдёт. По своим делам. Ну, договорились, Шарик? Леха шагнул уверенней, даже повернулся вполоборота. И, вскрикнув от колющей боли в колене, по самый пах провалился в целину мимо натоптанной дорожки.
Откинувшись на спину, он, словно в дурном сне, увидел, как медленно-медленно собака пружинно вжалась грудью в снег и сильно выпрыгнула. Он видел, как мотнулись назад уши, как волной откинулась кудлатая, свалявшаяся длинными прядями шерсть. Вытянув огромные лапы, она близилась, налетала, разрастаясь жадной мордой, щеря жуткую пасть с жёлтыми саблями слюнявых клыков. Ему даже показалась, что он успел почуять тяжёлый, мутный запах её дыхания.
Зверь приземлился в метре, в глубоко проломившемся под ним насте. Но, вместо второго и последнего броска, вдруг, полурявкнув-полувзвизгнув, резко, как под ударом, изогнулся телом и отскочил назад. Уже не рыча, а только часто-часто клацая оскаленными резцами, чёрная собака, ссутулившись, пятилась, пятилась от Лёхи, пока, ещё раз взвизгнув, не развернулась и не рванула по собственным следам обратно в гору. Чёрная в черноту.
Лёха осторожно закосил глаза: над ним возвышался незнакомец в широком прорезиненном плаще с острым рыбацким капюшоном. Ветер с жестяным скрежетом дёргал негнущиеся полы, но сам человек оставался неподвижным. Тёмный брезентовый силуэт, чуть присыпанный по острым плечам снегом. И из-под низко надвинутой непроглядности капюшона лица не разглядеть. Кто это?
- Спасибо, дяденька. Я … спасибо. – Поднимаясь, Лёха всё пытался заглянуть своему спасителю в невидимое лицо. – Я, это, упал. А она чуть не укусила.
В ответ полная тишина. Только скрежет колышимого плаща. Леху отчего-то затошнило. Встав, он отряхнулся и робко вышагнул на тропинку.
- Я пойду? Меня дома ждут.
Незнакомец медленно поднял руку и показал в сторону Заполоя.
А там, где-то в бело-чёрной мятущейся снежной слепоте, раздался жуткий, с переливами и подзёвываниями, протяжный вой: «Воуаоуу! Воуаоуу!»
- Туда? Надо? Ну, хорошо-хорошо, я пойду туда. А зачем? – Как-то без своей воли, Лёха похромал по правой тропке. – Ладно, я уже иду. Спасибо. До свидания.
Оказавшись от развилки на достаточном расстоянии, чтобы вновь заиметь собственное мнение, Лёха убрал за голенище валенка тесак и оглянулся: так зачем же его послали в Заполой? Тёмный силуэт удалялся вниз по течению промёрзшей до дна Полы. А как? Там же снегу по грудь…. Неужели наст взрослого человека держит? Или нет, просто он, дурак, со страха не заметил, что незнакомец на лыжах. Фигура почти растворилась, когда Лёхе показалось, что в какой-то особо сильный порыв плащ разметнулся и полетел, понёсся, сминаясь и вновь разворачиваясь, кувыркаясь вслед за позёмкой в тальниковую темноту. А человека под ним как бы и не было.
Фу! Фу!!
А метельная маята опять рождала звуки и призраки. Нет, нет, это, громко перекликаясь, навстречу Лёхе бежали Михась, Киля и Олег. Настоящие, живые. Они смеялись друг над другом и толкались, по очереди проваливаясь и падая в перемётах.

- Ты понял, это же уссаться было можно! – Олег, перекинув руку Лёхи через свою шею, помогал ему поменьше наступать на больную ногу. – Никакой Гоголь не придумал бы, похлеще, чем на его хуторе близь Диканьки. Уссаться! Мы только когда подошли, я вспомнил, что третий нож тебе давал, новую штангу на ворота вырубить. Пошарил – точно, только два. Ладно, думаю, вывернемся, возвращаться-то неохота. И ещё, как стали к Заполою подходить – вдруг как задуло, замело, и темнотища, хоть глаз коли. Ну, Киля и давай балдеть: мол, всё точь-в-точь как в «Ночь перед Рождеством» – и луну бес, наверное, в трубу утащил, и Солоха, поди, пару мешков мужиками уже набила. Один, последний, для нас оставила. А сам ещё то подвывает, то постанывает. Я-то сдуру давай поддакивать, мол, конечно, пятница к добру не водит, и так, всякую глупость. Михась сдрейфил, стал отставать, отставать, а потом и вовсе заканючил: «Ну, всё на фиг, вернёмся домой, пока чего не случилось». Кое-как успокоили. Выбрались на улицу, в других домах свет горит, а в крайнем отшибном, куда нам нужно, темно, но печка, вроде, топится. А метель! В проводах свистит, и из труб дым аж в землю вбивается. Осмотрелись: хибарка крохотная, глиной поверх брёвен обмазанная, в сугробах под самую крышу, и двор, похоже, отродясь не чищен, так, пара тропок к дровам да в сортир пробита. Всё как тёть Нина нам говорила. Свет-то, оказалось, всё же был, но окна с глухими ставнями. Мы попытались, было, в какую-нибудь щёлку заглянуть – бесполезно, голяк. Михась совсем сник, Киля тоже, смотрю, уже не особо веселится. Да чего там, самому жутковато, всё думаю: как же нам без одного ножа? «Пацаны, говорю, давайте, вы ставни снаружи просто подопрёте чем-нибудь, а я нож над дверью воткну». Забор разваленный, пару жердин легко вытянули, и Киля с Михасём полезли с ними к боковым окнам. Я же встал перед дверьми и, чтобы одновременно ведьму запечатать, вслух считаю: «Раз, два, три»! И только я замахнулся ножом, как дверь и отворилась.
Это я задним числом догадался, что вдова стирала и просто вышла мыльную воду выплеснуть. А в тот момент чуть в штаны не сходил: дверь распахнулась, оттуда пар, и в пару появиляется полураздетая, волосы дыбом, натуральная ведьма. С дымящим ведром. Я с поднятой рукой так и замер. А она, тоже от неожиданности, на меня уставилась, а потом, когда нож увидела, как завопит! Или завоет. Ну, и я тоже, это, заорал. А руку опустить не могу – заклинило. Пацанам-то из-за углов не видно, что со мной происходит, они просто услышали наш ор, жерди побросали и бежать. Только снег-то по грудь, тут же рядом и поувязли, барахтаются. И давай тоже подвизгивать. А вдова вдруг из ведра в меня помоями как плюхнет: «Хулиганы! Сволочи! Подглядывать вздумали? Да я сейчас на вас собаку спущу»! Меня после её обливания отпустило, я и ломанул. Пацаны за мной. Стометровку секунд за десять сделали, похлеще Борзова. До самого конца улицы молотили, никакая собака бы не догнала. Лёх, но это точно – вылитая ведьма: волосы вот так, ниже пояса, всклоченные, и в одной только белой рубахе. А вопль! Аж уши заложило. И, потом – плюх! Помоями-то. Вот тебе и «сделали»! «Ребятки, милые, помогите!» – нет, я, блин, этого тёте Нине вовек не забуду. Понюхай, чем воняет? Точно не моча?
Теперь уже Лёха осматривал под фонарём и оттирал Олега снегом и, вслед за ним, тоже всё время оглядывался. Ага, собака не догнала, потому что на него набросилась, а то убежали бы они. Но Олег никого, кроме себя не слышал, и всё повторял и повторял рассказ про своё приключение, подхихивая и тревожно крутя головой.
Родители уже давно спали. Осторожно, припрятанной для этого тонкой сталистой проволочкой, они откинули крючок верандной двери, на цыпочках пробрались через кухню, по дороге прихватив хлеб и чеснок.
Хорошо протопленная печь утробно постанывала и потрескивала, из раскрытой духовки пыхало жаром так, что лежащий напротив на табурете Шерхан всё время вынужденно поворачивался. Фонарь за окном немного погорел и погас. Час ночи. Расслабившийся Олег сопел, а Лёха, закрыв глаза, вяло выслушивал вздохи печи, лизание поджаривающегося кота, мышиную перекличку в подполе. Метель стихла окончательно, и на небе сквозь сетку рябиновых веток засияла маленькая далёкая луна. Эх, спать пора. Но каждый раз, в момент, когда глаза под набухшими веками заворачивались, огромный чёрный зверь, тяжело и медленно-медленно выпрыгивая, мчался сверху прямо на Лёху. Чёрный на белом, лохматый, он налетал неотвратимо, и отматывались назад уши, волной откидывалась кудлатая, свалявшаяся длинными прядями шерсть, и сморщенная морда разрасталась, жадно щерясь жёлтыми саблями слюнявых клыков. Ну, и как тут заснуть?
А ещё вот вопросик: кто же отогнал пса? В мороз в брезентовом плаще… который ещё и ветром сдуло… ну, со страха чего не почудится… наверное, кто-то из береговых, Кокоша или Силыч… нет, те невысокие…всё равно, с береговой….
Издалека, из глуби заоконной лунной ночи чуть слышно послышалось протяжное: «Воуаоуу! Воуаоууу!».
И ещё кот, сволочь, нет, чтобы пойти ловить мышей, всё крутится и крутится, постукивая короткой ножкой табурета.