…Первый приступ случился у меня на глазах. Она бессильно опустилась на пол и стала плакать, а когда я попытался её поднять, сильно оттолкнула меня, задев по лицу ногтями. В этом не было ничего от удара, но я пришёл в бешенство, - я становился писателем, и всё видел чуть со стороны, сам был неискренним и вечно подозревал это в других, - и молча оттолкнул её от себя.

Этот путь длился целую вечность... Он переложил нож из правой руки в левую. И привычно, как в деревенской драке, ударил пулемётчика кулаком в лицо. Разве что чуть сильнее, чем обычно. Потому что кулак проломил немцу переносицу. Пулемётчик упал замертво. Успев лишь слегка зацепить Николая штыком от винтовки.

…Тот визит с самого начала был несколько необычен по сравнению с предыдущими. Весь зал как бы вращался вокруг двух центров, что было странно для заведения. Первый центр состоял из группы городского криминала: столик на шестерых мужчин, стрижки-ежики, втянутые в острые плечи, лица с показной угрюмостью…

Лене, как всякой молодой девушке, несмотря на галантную всеядность, симпатичны бывают всё-таки не толстяки, не крупные коты, не «жирные уроды», а хорошо скроенные мужские особи, во всяком случае – лучше худощавые, нежели полные. Мохову казалось, что Лена и впрямь начнёт думать, что приобрела такую власть над ним, что он ради неё готов не только приводить себя в порядок, но и зарабатывать деньги – не меньше других, и даже больше других, и даже значительно больше других.

Его подарки мне были на самом деле подарками самому себе – вот что звенело сейчас отчетливо в моей груди, теперь я разбирала подробности, не могла перепутать это ощущение ни со страстью, ни с любовью, ни с желанием. Это было огромное, тяжелое, страшное чувство потери. Я сама была подарком. Он подарил меня самому себе, и я исчезла.

Кладбище, огороженное со всех сторон белёным бетонным забором (в конце – часовенка), занимало пространство двести на двести метров, зажатое со всех сторон московскими многоэтажками и торговыми центрами, и напоминало скорее застолблённое элитное «пятно» под застройку, чем место последнего пристанища.

В перерывах между сериями Гаргантюа пил. Он пил все, что горит. И если до ларька с виски было дальше, чем до ларька автокосметики, он покупал автохимию. Я хотел сжечь героя вместе с его дневником, но вдруг почувствовал, что Гаргантюа испытывает страдания.

Иван старался держаться подальше от света. Он не хотел своим видом испортить настроение прохожим. Заросший давно немытыми волосами человек в грязной одежде не подходил к этому празднику. Он это понимал. Но и ему очень хотелось Нового года.

«Знакомьтесь, – сказал мой собеседник. – Это Наум, режиссёр из Москвы, приехал ставить нам агитбригаду». Представил женщину. Руки она мне не протянула, кивнула, все так же улыбаясь. Я встал, взял ее руку в свою, вторую положил ей на спинку, приглашая садиться. По тому, с какой охотой её рука продолжала оставаться в моей, я понял, что женщина все мои штучки оценила, приняла.

...Женщин у Сергея было много, палитра испытанных чувств весьма широка, но никогда и ни с кем главным и едва ли не единственным чувством не была нежность. Это было странно. Это было ни на что не похоже. И это было прекрасно, потому что он вдруг ощутил себя совершенно другим человеком – лучше, чище, искреннее, чем он привык о себе думать.