Да, всякие Карнеги учили её: с людьми будь милой и любезной. Но — существенное НО! — приходим мы к такому пониманию всё более к летам преклонным… Клавдия же с величественной фамилией Личинская пришла, в принципе, так же, но имела сильнейший резон, заставлявший её нести ношу властности: обращая вспять законы времени и жизни, Клавдия Александровна вела себя нарочито высокомерно и хамовито — дабы сложить у окружающих впечатление: она ещё в самом соку-у! В такие моменты — раздора или душевной смуты — любила она собраться и сделать всё всему наперекор, восхищённо наблюдая себя со стороны: как достойно и импозантно приземляется она в просторное кресло...

Мы пили виски и слушали Эмми Уайнхаус. Настроение было дурное. Ничего не хотелось. Только слушать Эмми Уайнхаус и пить виски. Мы развалились в креслах на балконе и наблюдали за тем, как небо над Бельведерским дворцом затягивает чёрными грозовыми тучами. Было ужасно душно. Лёд быстро таял, и виски становилось тёплым. Я попросил Марлену принести ещё льда. Она отделилась от своего кресла и вместе с ведром для льда исчезла в полумраке комнаты. Через некоторое время она появилась со свежим льдом и снова слилась со своим креслом. Мы были совершенно голые. Ни о чём не хотелось говорить. Мы молчали.

Есть у меня сосед, Вадим Лебедев. Дивный мужик из той породы, которую называют рохля. Все с полным осознанием права ездят на нем как взблагорассудится. Безотказность вырезана во всем облике, истекает из него как ложь из власти… Однако и на зиму выпадают плюсы. В некий погожий денек наш приятель привычно выполнял хлопоты по обеспечению семьи — вышел просчет с хлебом. Выйдя из подъезда, Вадим столкнулся с пожившим, обтрепанным дядей, очередным соседом.

Меня зовут Вадим Скворцов. Я учусь в обычной школе, в восьмом классе. Сейчас я сижу на уроке физики. Учитель физики — наш классный руководитель, Семен Петрович. Он строгий, но справедливый, за это я его очень уважаю. Странноватый паренек за партой со мной — мой друг Коля. Коля умный, забавный и очень добрый. Это, конечно, хорошо, но из-за этого я нередко влипаю с ним в ситуации разной степени затруднительности. Например, вчера в библиотеке Коля предложил помочь с книгами, и в итоге мы с ним перетаскали, наверно, тонну фолиантов, да еще передвинули четыре книжные полки. В другой раз он дал Антене — Антону, в смысле, мы его так зовем — на время перемены дорогие наушники, а через неделю я увидел их у ребят из другого класса, пришлось отбивать.

В очередной раз я направлялся за город к друзьям — к Лене и Саше. Жили они там постоянно. Устал от городских забот, захотелось посоветоваться, обсудить дела, да и отдохнуть немного. Кроме того, у своих друзей я искал ответы на волнующие вопросы. Не факт, что они на них отвечали, но четко поставленный вопрос в разговоре с собеседниками подчас позволял взглянуть на него под другим углом зрения. Тогда и ответ мог возникнуть, вроде как сам собой. Хотелось же разобраться — что так тревожит за последнее время? Какие ответы хотелось услышать? Да очень простые! Хотелось услышать слова о том, что трудности носят временный характер, что они пройдут, и что все будет хорошо в ближайшем будущем. Услышать, и самому поверить в это. Да только вот не торопились друзья так отвечать почему-то.

В подземном переходе — вальс из фильма «Мой ласковый и нежный зверь». Узнаю издали. Звуки аккордеона щемяще ноют, вплетаются в шум улицы, пересиливают гул автомобильных моторов, шуршание троллейбусных шин, обрывки разговоров. На ступеньках лестницы, ведущей к старому аккордеонисту в лыжной шапочке, останавливаюсь — вроде бы докурить, вроде бы подождать кого-то, вроде бы оглядеться. А на самом деле — выжить. Растолкать подкативший к горлу комок. Быстро-быстро моргать глазами, растворяя возникающие ниоткуда слезы.

Иван Метелкин перед полицией теперь стал по-настоящему паниковать, нет, не робеть, а паниковать, да так, что завидев стража порядка, старался обойти его стороной. Никаких дел иметь с представителями, как ему казалось, грозного и карательного органа, который, случись что, вряд ли его, Метелкина, защитит, он никак не хотел. Какой ему резон от этих людей в скучной и мешковатой форме, невзрачной, как сама его жизнь. Синие галифе и такой же синий и тесный, как броня, мундир, окантованный красным шнуром, яркая, как срезанный арбуз, фуражка — все это ушло в коммунистическое прошлое, жестокое и прекрасное, как сама Иванова молодость.

На порог контрольно-пропускного пункта воинской части вышел отутюженный до фуражки офицер — командир роты капитан Орлов. Массивная, обитая железом дверь КПП захлопнулась позади офицера, отсекая мир Уставов и Ее Величества Службы. Орлов мельком взглянул на часы: двадцать три двадцать пять... И не спеша двинулся по знакомой, притихшей до утра улице, не скрадывающей шаги одинокого человека. По времени дорога до съемной квартиры обычно занимала минут пятнадцать-двадцать. А по пространству — четыре с половиной квартала.

Однажды летом в денропарке Адлерского совхоза «Южные культуры» я наблюдал, как зацветали почти на самом берегу моря олеандры. По соседству вставали экзотические цветы лагерпемии. Струился по тенистым дорожкам запах приморских роз. Он был сказочно прекрасен, волнующе нежен, и если сказать, что был очаровательно завлекательным, то значит сказать очень мало. Здесь, на четкой границе вечно волнующихся вод и незыблемо укорененных гор, понимаешь: синяя даль моря не просто вам ластится к стене скалистых вершин. Она поит, по выражению писателя Короленко, «зеленые корзины» долин прибегающими дождями.

Бывает, что даже легкий штрих усиливает восприятие образа, и одного мазка порой достаточно для оживления портрета. И не мудрено! Из незначительных на первый взгляд штрихов образ-то и складывается. А потому приступаю… За последнее время дочь студентка научилась-таки готовить на ужин яичницу с беконом. Хорошее дело! Но, продукты… До очередного поступления денег нам предстояло продержаться целую неделю. Десяток яиц в холодильнике еще оставался, а вот бекон закончился. А как же фирменная яичница?