Она засмеялась. У её тюремного башмака, сплющенного и огромного, два воробья дрались из-за окурка. Я набрал в рот слюны и плюнул ей в лицо. Помню, они разом кинулись на меня. Не ожидал от пьянчуг такой прыти: чёртова баба, подскочив, боднула меня под дых головой, кто-то звонко залепил кулаком в ухо. Раскинув руки, я грохнулся на спину, чей-то ботинок саданул мне под рёбра. Небо лопнуло и рассыпалось фейерверком. Кто-то наступил мне на лицо. Рот наполнился тягучей солёной гадостью, на зубах хрустел песок.

Если смотреть на Нянчино с пригорка, то залюбуешься тем как оно картинно влилось в дикий зелёный массив. Отдельно выделяются только вытоптанным жёлтым пятном стадион с самодельными воротами и несколькими брёвнами прихваченными скобами к пенькам, вместо скамеек для зрителей, и ставок — в солнечную погоду сверкающий малахитовым зеркалом. Даже коровы не пьют из него воду. Сами же и загадили — туда и обратно проходя через него на выпас. Сколько ни старались нянчинцы вычистить ставок от коровьих кизяков, даже изгородь ставили, и всё равно, стадо, как таран проходило сквозь ограждение, заполняло водоём, испражнялось, словно нарочно, и разбредалось по дворам.

Фехтованием он занимается уже пять лет. Он надеялся, что это хобби поможет ему стать мужественнее, но все равно все идет кувырком. Превозмогая боль, на каждой тренировке он калечит свое тело и чувствует только ненависть к нему. Он какой-то не такой… Даже в эту самую секунду, когда вместе с Машей и толпой людей Дмитрий идет по переходу метро, ему кажется, что на него все смотрят и осуждают. Остановившись на станции «Тверская», Маша подпрыгивает и хохочет. Ее длинные тяжелые волосы бьют по заднице. Дмитрий брезгливо смотрит на ее белые кроссовки. Они просто кричат: «Я сама невинность».

Маша уехала на три недели в летний спортивный лагерь в Анапу (она уж целый год занимается в спортивной секции лёгкой атлетики, и вот теперь с этой секцией поехала на море). Родители хотели записать в эту же секцию и Катю, но Катя сказала, что её спорт совсем не привлекает, а привлекает музыка. Но когда мама спросила, на каком музыкальном инструменте она хотела бы научиться играть — на фортепиано, скрипке или трубе, Катя сказала, что на барабане.

Меня никто не беспокоил. Ожидалось, что в фойе встретит то ли мэр, то ли начальник из МЧС, но у них на заводе что-то взорвалось и про меня, к счастью, все забыли. На кровати лежала моя одежда — девчонки её починили, выстирали и выгладили — а я всё сидел в больничной пижаме, прижавшись спиной к раскалённым ребрам батареи, и глядел на дверь. От цветов пахло душистым сеном. Тени становились всё синее. В тот день Она так и не пришла. И на следующий. И в воскресенье, 31 января. И тридцать второго…

Проведя в столице много лет, мой друг почти не изменился — по-прежнему интересовался новинками из мира видеоигр. Ему идёт 37 год, о семье пока не думает. Грустно это и забавно. Печалиться с ним не выходит, он объявляет, что нашёл в сети нашего старого «Соника» — Володю Ульянова, у которого мы весело играли на приставках. Признаться, замечательный друг Андрей Быков постоянно зажигал во мне искру, добрую, озорную. Бывало, прибежит в гости и мы засядим за игру надолго. Играем, спорим, хохочем, пьём чай, ругаемся иногда.

Ей нравилось посещать современные аптеки, дорогие бутики, салоны мобильной связи, все те заведения, где дорого, со вкусом, культурное обращение и немноголюдно. Там Марина чувствовала себя человеком. Подходили вежливые девушки, спрашивали, чем помочь. Марина для видимости задавала вопросы, её водили вдоль полок, показывали, давали потрогать. От девушек приятно пахло, их личики были свежие, красиво оттенённые косметическими штрихами. Марина наслаждалась общением, которого в её жизни практически не осталось.

Это был высокий жилистый, начинавший сутулиться шатен со взглядом, который выражал одновременно презрительное спокойствие (в то время в кинотеатре «Иллюзион», который размещался в «высотке» на Котельнической набережной и считался культовым, часто крутили американские вестерны. Презрительное спокойствие — как раз их тех вестернов), пренебрежение условностями и лёгкую насмешку. Уже позже я узнал, что именно такой взгляд «а ля Юл Бриннер» был опознавательным «фирменным» знаком тогдашних московских фарцовщиков.

Просыпаюсь уже вечером. Приятное такое настроение, будто после баньки. На улице вот эта самая июньская прохлада. Лёгкость. Звонит Моряк. Он всегда звонит неспроста. Приходи, говорит, культурно пить. То есть всякие хорошие сорта пива. И приятной закуси. А чтобы времени зря не тратить, давай дуй на такси. Такси — оно сила. Ух — и на месте. Идти десять минут, но такси — красиво. Едешь, в морду ветер дует. Тормозните-ка вот тут, я пива докуплю. А у Моряка уже сервировано всё. Вобла, терпуг вяленый, тихоокеанский краб, или камчатский. Индийский пейл-эль, американский, стауты… лагера и сидра несколько литров, чтобы постоять на балконе, попыхтеть сигарами, подышать свежим юго-западным ветром. Знаете, чем пахнет юго-западный ветер?

1964 год. Юрка рассказывал однажды, и я как могу передаю тут этот рассказ. Александр Николаевич выходит раз за ворота. А мимо идёт тёплая компания загулявших мужчин, из тех, о ком говорят “не в ладах с законом”. Были на нашей Огородной улице и такие. Они выпивши и им впору покуражиться. “Ну чё, десантник, ну чё, воин-герой! — говорит Женя Сватиков по прозвищу Баян, с вызовом — давай бороться, а! На кону бутылка плодово-выгодной! А? А.Н. Клюев стоит и как-то этак раздумчиво на борзую троицу тунеядцев с лукавинкою поглядывает. “Вас, вишь, трое… — рука его делает жест, долженствовавший подкрепить процесс раздумья — и куда мне, старику, против молодцев”.