Академик тотчас превратился в кисель. Далее выяснилось, что Таня — это лебединая песня, впрочем, первая и истинная страсть гражданина. Ей двадцать пять (Дуле семьдесят четыре и у него четверо детей), ей сделана однокомнатная квартира и много чего помимо. Однако надо же, не любит, когда академик подшофе. А у него должность. Словом, нет в жизни равновесия. В ответ на эксцесс затеял суетню Умен.

Сколько уж лет питаю свою душу песнями Михаила Сергеевича Евдокимова. Ан нет, не перестаёт исцелять его душевный родник нас, русских и не русских людей, ибо страна-то наша многонациональна. Вот и нынче слышу одну из его песен: «На свою судьбу пенять великий грех. Там, где счастье, там всегда ворота узкие. Не хватает счастья, видимо, на всех». Или вот ещё: «А отверженных я и бесправных понимал и жалел всей душой». От чего эти строки из песен вновь и вновь тревожили мою грешную душу? Может быть, от того, что пишу о людях, реально живших и поныне живущих на нашей земле? Сложно это всё объяснить. Братский поэт Максим Орлов на моё упоминание о простом народе сказал: «Возьми каждого в отдельности, там столько всего откроется»… Думается, и будет открываться, пока существует наша земля, пока живут на ней люди. Пока, пока, пока...

Исполнилось Николаю Васильевичу Гоголькову двадцать восемь. Успевшая ухватить место рядом с именинником, Инна Борисовна Кудлатая первая подняла тост и первая поцеловала Николая Васильевича в самые губы. Её примеру последовали другие. Директор улыбался, он считал неприличным бороться с дамами. В этой школе он был единственным холостяком. Было ещё двое мужчин, но — женатых, физрук и сторож. Оба любили выпить, и появление в школе третьего мужика восприняли на ура. Словом, многие возлагали на Гоголькова самые различные надежды.

Наступила зима! А за ней и долгожданная весна. И когда хозяева вновь приехали на дачу, глава семейства, зайдя в домик, тут же обратил внимание на подоконник, потому что среди зимы однажды вспомнил про муху и подумал: «Как там она? Наверное, замёрзла». К немалому удивлению Михаила, муха лениво ползала по подоконнику. Он, конечно же, знал, что мухи зимуют, им рассказывал об этом ещё в школе учитель биологии, но так устроен человек: становится теплее на душе, когда он сам видит живой мир. Затопив печку-буржуйку, Михаил увидел, что огромная эта муха полетела и вскоре вылетела на белый свет — там, на природе, ей, наверное, показалось интереснее.

Молодой писатель пришел в редакцию литературного журнала "Триас" и вошел в отдел прозы к редактору Тиранозавру Аллозаровичу. Короткими лапками он перебирал рукописи, на зеленой дотошной морде виднелись крохотные очки, что-то вроде бибиков, зубастая челюсть не могла досчитаться пол ряда острых зубов. "Вы кто?" — спокойно спросил он.

Уйдя из института, я с головой окунулся в новую жизнь. И закрутило, завертело доброго молодца. Из города Сочи я возвращался с деньгами — не мог их там потратить полностью! Что было, то было! Костюмчик, правда, пришлось снять. Окружение стало другое. Что там Сочи! На шальные деньги я от души покуролесил в Венгрии, обедал исключительно в ресторанах, за поклон в пояс кидал на чай немало. Сытое выдалось время, но я понимал, что подобное веселье может прерваться в любую минуту. Так оно и вышло.

Кто не мечтал подняться в небо? Летать на самолете? Березкин мечтал о полетах с детства. Когда брали его на службу в армию, он просился в авиацию. Был уверен: непременно случится такое дело, что небо окажется совсем рядышком. Нет, пилотом быть не получится. На него, известно, в военном училище нужно учиться. Но радистом на самолет могли бы взять.

Чистисвеци располагались на, своего рода, огромном холме. Поверни голову вбок, пробираясь через неширокие улочки, чтобы увидеть, сверху вниз, сначала весь город, а потом всё, что за ним. И каждый раз, добираясь до места, Златко видел кольцо оцепления вокруг города. Каждый раз в одно и то же время, в тот недолгий час, когда день уже должен кончиться, но ещё не начались сумерки. Иногда Златко останавливался и щурился, чтобы посмотреть на машины, танки, самоходки врага; ему казалось, что он может разглядеть даже людей в камуфляже. Порой он в самом деле их видел. Но чаще нет.

Дед на время затихал, а я глубоко кутался в одеяло и зарывал голову в подушку. Точно в сугроб. Или в могилу. Рано утром, пока я еще спал, дед куда-то уходил, а к завтраку возвращался с пакетами. Доставал еду. От нее часто пахло мусором. Бабушка вынимала из пакетов обрезки колбасы, черствый хлеб, зеленоватый сыр и принималась готовить. После нескольких шероховатых бутербродов и жидкого чая, я обычно выбегал во двор, где проводил большую часть дня. Двор у нас был похож на бездонный вытянутый колодец со множеством дверей. Заканчивался он трехметровыми воротами.

С ветхим штакетником, почти сливающимся по цвету с непримятой травой по обеим сторонам ведущей к калитке дорожки, за годы вытоптанной до бесплодия, с неприметным деревянным двухэтажным домиком — местами обрабатывается немного не дотягивающий до двух соток участок. Не окружённый и даже незаквадраченный — затрапеченный. С одной стороны — немногочисленными дубами, щедро дарящими тень голоствольномуподлеску, болезненно-чудоковато поднимающему растущие лишь на верхушках, просящие света и тепла ладони листьев, похожему на разновозрастных худосочных детишек.