Недавно мне удалось припасть к еще одному источнику, который оказался не хуже первого. После долгого перерыва мы с Леной стали вновь стали ездить к ней на дачу и там, на свежем воздухе, разом почувствовалось, что значит сила родной природы. В Москве я прогуливался по скверам да по паркам, не упускал случая и позагорать на берегу городского пруда, но это все не то, масштаб не тот. По парку пробежишься часок, и то хорошо, а там, на даче, мы находились день-деньской, да и ночи тоже. Приезжали в пятницу и вечером в воскресенье возвращались обратно.

Её подруги давно уже были замужними, а ей всё не везло. Но она не теряла надежду и верила, что всё равно рано или поздно встретит своего принца. К вопросу замужества она подходила достаточно серьёзно и предъявляла к себе непомерно высокие требования. В выборе потенциального мужа требования были не менее высокие, поэтому все появлявшиеся кандидаты в конце концов с треском проваливались. Значение имела буквально каждая мелочь, начиная от ботинок и заканчивая нижним бельём, способностью держать себя в обществе и наедине, грамотностью и умом.

Смотрит он через ветровое стекло на проселок. Радостно ему: придорожное поле видит хорошо, и дальний лес, и облака на горизонте. Свежая подросла у шофера глазастость, и теперь не пропустит он ни ямки, ни булыжника на дороге. Готов хоть целые сутки гонять на грузовике с зелеными деревянными бортами. Поедет солярка! Поедут семена, удобрения, а если кому надобно, то и мешки с цементом. Без прудовой — будьте спокойненьки! — задержки. А что же чертик на своем широком сиденье? У него, как известно, имеются блестящие бусинки. Он ими смотрит на Ивана.

Жил Николай Пафнутьевич недалеко от Таганской площади, в старом, флигельной архитектуры, двухэтажном доме. Дом затерялся за мрачной громадой «девятиэтажки», выстроенной в первые послевоенные годы для высшего комсостава Советской армии. Полководческая громадина подавлял соседние строения своими унылым величием, мрачной монументальностью и зловещей угрюмостью. Я был уверен, что и его полководческие жильцы — люди тоже монументальные и совершенно не склонные к легкомысленности. Или ошибался?

Вот говорят, что есть машина ВАЗ. Если послушать Ивана, то это простой Васек. Автомобиль, может, и неплохой, но по всем повадкам легковой. Другое дело — Бережковский грузовик. Он и в меру надежный, и солидные перевозит грузы. Машина по всем статьям хорошая. Поэтому имеет у Ивана право. Какое? Как раз такое, чтобы прозываться Васьком-тяжеловозом. Значит, тут у всех свои права. Одному быть шофером — «лучше некуда». Другому пусть не откликаться, но в непременности — знать свое имечко. Нравился ли грузовику Бережковский порядок? Во всяком случае не возражал, фырчать на водителя не фырчал.

Она засмеялась. У её тюремного башмака, сплющенного и огромного, два воробья дрались из-за окурка. Я набрал в рот слюны и плюнул ей в лицо. Помню, они разом кинулись на меня. Не ожидал от пьянчуг такой прыти: чёртова баба, подскочив, боднула меня под дых головой, кто-то звонко залепил кулаком в ухо. Раскинув руки, я грохнулся на спину, чей-то ботинок саданул мне под рёбра. Небо лопнуло и рассыпалось фейерверком. Кто-то наступил мне на лицо. Рот наполнился тягучей солёной гадостью, на зубах хрустел песок.

Если смотреть на Нянчино с пригорка, то залюбуешься тем как оно картинно влилось в дикий зелёный массив. Отдельно выделяются только вытоптанным жёлтым пятном стадион с самодельными воротами и несколькими брёвнами прихваченными скобами к пенькам, вместо скамеек для зрителей, и ставок — в солнечную погоду сверкающий малахитовым зеркалом. Даже коровы не пьют из него воду. Сами же и загадили — туда и обратно проходя через него на выпас. Сколько ни старались нянчинцы вычистить ставок от коровьих кизяков, даже изгородь ставили, и всё равно, стадо, как таран проходило сквозь ограждение, заполняло водоём, испражнялось, словно нарочно, и разбредалось по дворам.

Фехтованием он занимается уже пять лет. Он надеялся, что это хобби поможет ему стать мужественнее, но все равно все идет кувырком. Превозмогая боль, на каждой тренировке он калечит свое тело и чувствует только ненависть к нему. Он какой-то не такой… Даже в эту самую секунду, когда вместе с Машей и толпой людей Дмитрий идет по переходу метро, ему кажется, что на него все смотрят и осуждают. Остановившись на станции «Тверская», Маша подпрыгивает и хохочет. Ее длинные тяжелые волосы бьют по заднице. Дмитрий брезгливо смотрит на ее белые кроссовки. Они просто кричат: «Я сама невинность».

Маша уехала на три недели в летний спортивный лагерь в Анапу (она уж целый год занимается в спортивной секции лёгкой атлетики, и вот теперь с этой секцией поехала на море). Родители хотели записать в эту же секцию и Катю, но Катя сказала, что её спорт совсем не привлекает, а привлекает музыка. Но когда мама спросила, на каком музыкальном инструменте она хотела бы научиться играть — на фортепиано, скрипке или трубе, Катя сказала, что на барабане.

Меня никто не беспокоил. Ожидалось, что в фойе встретит то ли мэр, то ли начальник из МЧС, но у них на заводе что-то взорвалось и про меня, к счастью, все забыли. На кровати лежала моя одежда — девчонки её починили, выстирали и выгладили — а я всё сидел в больничной пижаме, прижавшись спиной к раскалённым ребрам батареи, и глядел на дверь. От цветов пахло душистым сеном. Тени становились всё синее. В тот день Она так и не пришла. И на следующий. И в воскресенье, 31 января. И тридцать второго…