На даме сидела все та же шляпа, только вместо платья — халат мышиного цвета с большими накладными карманами, полы которого волочились по ковру. Тишкину вдруг показалось, что вот сейчас она распахнет халат, а под ним ничего, то есть, совсем ничего, только перламутровое тело и алые ягоды сосков, его объяло… нет, не вожделение, а возвышенная страсть, какая, верно, случается у психически недужных людей. Павел Андреевич тут же согласился, что сошел с ума, ему даже понравилось, как это произошло, хотя и мелькнуло в воображении, что скинувши халат, обнаружится под ним не Амфитрита, а  старуха с дряблым пузом, в бородавках и обвисшими грудями, и почудился даже запашок мочи и пота…  

Если девушка проходила первый круг фильтров, то он не спешил привозить её в Америку. Вначале в Доминиканскую Республику, куда не нужна виза. Дорого, конечно, но лучше ещё раз проверить. Кашу маслом не испортишь! Математически говоря, в Кишинёве он примерно познакомился со ста девушками, в Доминику он пригласил десять. В результате многолетних усилий он нашёл лучшую из лучших, ту единственную, которая соответствовала всем сложным и противоречивым требованиям...

Выпускные экзамены ─ пора цветения. Белым бисером рассыпаются среди зелени бутончики вишен, смеются запахами яблони, радостные, как весёлые невесты, ─ и салютует лету залпами фейерверков сирень. Залп за залпом ─ запахи взрываются, выстреливаются, вбрасываются в мир, щекочут ноздри, входят в легкие, в кровь, во всё сущее ─ зверей, людей и птиц. Птицы чувствуют запахи острее всего ─ они сидят на ветвях и избывают ароматы в свистах и трелях. Выпускникам школ приходится в это тревожное время сдавать экзамены: петь учёные песни, пересказывать сказки экзаменаторам.

Начало 1960-х годов. Апрель. Бабушка Вера Михайловна сидит на диванчике в задней комнате и занимается штопкой. Её младшая дочь, моя мама, управляется на кухне, — это почти рядом, позвякивает ухватом, устанавливая на плите печной котлы со щами, сковородками со свининой жареной — для нас; в дальнем углу устья осторожно размещается котёл с едой для поросенка. Выходной день. А отец зачем-то ходил на швейную фабрику, и вот он вернулся молчаливый, а глаза весёлые. Бабушка меж тем заканчивает разговор с мамой; если б отец слышал, ему не понравилось бы.

Калитка была в точности такой, какой я её запомнил по 1974 году: крепкая, из дубовых плах. На мне были старое пальто, купленное сорок лет назад, демисезонное, мало ношенное, шею закрывал шерстяной синий шарф, брюки, доставшиеся в наследство нечаянно от Миши Шибаева, почившего друга, ботинки на огромной платформе, невесть кем однажды оставленные в доме матери и отца в доме, что в десяти минутах ходьбы от этого вот, мострюковского, куда меня несло теперь неотвратимо, ботинки говнодавы. Открыл и вошёл, и увидел двор — тот самый, в редкой травке на песчаной почве, дорожки выложены ребристыми чугунными плитами из разоренного храма. Всё как во времена моей молодости.

Иван щелкнул лохматого дружка по носу: «Пора домой. К настоящим уткам». Тот качнулся на резинке. Кажется, даже заперебирал проволочными ногами. Видно, ему хотелось в родные края. Оттого долго не успокаивался. Всё кивал в согласии. В том смысле дергался, что нечего и спорить. Пора лохматому талисману возвращаться домой, рессора его причеши! Спрашивали Бережкова другие шофера: как удалось победить? Ведь впервые участвовал он в соревнованиях. Наверное, секрет какой-нибудь у него припасен, а?

Начну с того, что в нашем подъезде проживает некий эН. Он, вне всякого сомнения, относится к категории господ, поскольку является лицом ЗНАЧИМЫМ, со всеми полагающимися ЗНАЧИМОМУ лицу атрибутами: персональным кабинетом, персональной служебной автомашиной с личным шофёром, служебной дачей и прочими благами, положенными ему в силу его персональной ЗНАЧИМОСТИ и значения. Как он попал именно в наш, совершенно не господский, подъезд — загадка загадок, поскольку остальные здесь проживающие — сплошь граждане и товарищи, у которых нет персональных кабинетов, машин и дач, и которые «все люди — братья»…

Чертик тихонько раскачивается. Поначалу-то впечатало его здесь крепко — в потолок кабины всеми копытцами. Теперь, значит, успокаивается. Водитель тронул лохматого дружка пальцем. «Нехорошо превращаться в гнома. Да еще показываешь дулю, куда это годится?» Тот блеснул бусинками. Откачнулся. Повернувшись спиной к Ивану, дрыгнул согнутой в коленке ногой. А хорошо кимарить за рулем? Он бы сказал и не такое, уж не смолчал: укоризненной была его спина. Обещала гонщику дружеский выговор. А если промолчал меховушка, то по всегдашнему своему обыкновению не влезать в лишние разговоры.

Куры имен не имели, как не имели и своих куриных мозгов, поэтому ничего не соображали и только умели заполошно кудахтать, что они и делали. Ермолай, праздновавший было полную и окончательную победу, увидел, что поверженный противник на пару с наглым мордастым котом обижают его персональный гарем, налил кровью глаза и отважно бросился в повторную, ещё более яростную, чем первая, атаку. Парамошка, обезумев от страха, чудом увернулся от воинственного агрессора и, прыгнув в сторону, врезался в ноги Елизаветы, которая, не ожидая такого коварного удара, с громким криком упала на землю, больно ударившись о неё своей безобразно толстой, но все же весьма аппетитной сиделкой.

Хотел того Иван или не хотел, но только вскоре пошла о нем слава. И не черепашьим сонным шагом. Она понеслась, полетела, словно получила сильные крылья прудовых уток, которых в озерном краю не пересчитать. Вкоре стали в округе поговаривать: какой хороший водитель! непривередливый и добросовестный завсегда! Это среди шоферов такой пошел слух, а в деревнях толковали по-иному. Там выражались подробней. Примерно так: «Когда у человека совесть имеется, то и получается — он добрый. Не кобенится, потому что не привереда. Настоящий свойский мужик. Не пропасть нам с ним. И дом починишь, и поле урожайное не забросишь. Будет земледельцу все, что надо».