...Теперь бомж, вразвалку, на тяжелых отечных ногах, переваливаясь по-утиному, плелся к банке... «Невидимый», сзади, прислонился к обшарпанной кирпичной стене, выбил из пачки сигаретку, чиркнул зажигалкой и, опустив лицо в ладони, прикуривал. Потом откинул голову, перегнал сигаретку влево и, глядя на него в упор, из правого уголка рта выпустил сизую струйку дыма. Сердце сдавило.

…Недавно на вахте я вспоминал, как мы с тобой однажды поссорились. Причина была пустяковая, оба надулись, я лежал на диване, пытался что-то читать, а сам украдкой наблюдал за тобой. Ты сидела за столом и что-то грустно рисовала в нашей общей тетради. Обоим было плохо, но мы тогда были такими упрямыми! А потом ты как-то решительно вдруг сказала: «Послушай…» – и не успела ещё договорить, как я понял, что это – мир! Бросился к тебе и целовал, целовал…

Эти сооружения походят на каких-то чёрных неподвижных инопланетян в тёмно-зелёных париках. Дети играют вокруг них в догонялки, визжат от радости. Бегает с ними большой коричнево-белый пёс Борька, лает, помахивая мокрым хвостом. Борька шлёпает лапами по воде и стремительно возвращается на берег, к детям.

Он смотрел на жену, чуя в теле неладное, ему нестерпимо хотелось задушить её. Просто взять и судорожно вцепиться в ненавистное горло. Прикокать. Но Иван Иванович Турнепс, как человек благородный и крепко связанный с юстицией, не мог это сделать. Статья 105 Уголовно-процессуального Кодекса виделась ему в форме распаренной мочой тюремной параши...

Кровавую площадь заволокло странным туманом. Казалось, внезапно наступило какое-то новое время года – время темных и гнусных сумерек. Во мгле и тумане шныряют всевозможные нетопыри и чавкают широкой вонючей пастью. Вот какая картина сама собой нарисовалась в неверном свете угасающего дня...

…Через некоторое время на моем пути действительно стали попадаться люди. Это были крестьяне, от которых пахло потом с примесью еще какого-то странного, мучнистого запаха, и все они, прежде чем торопливо уступить дорогу и пробормотать приветствие, почему-то бросали на меня косые взгляды, странные и короткие, значение коих мой мозг принимался разбирать, лишь когда я уже миновал изрядное количество людей.

Совсем недавно я потерял лучшего своего литовского друга. Он написал книгу, которую я не прочел, потому что нет еще ее перевода на русский язык. Это книга о школе для червяков. Червяка там спрашивают: знает ли он Ленина. Червяк отвечает – нет. А как же иначе – ведь вождь не зарыт в землю. Мой друг умер мгновенно, тромб закупорил сосуд в легких. Он лежал в гробу с легкой ухмылкой на лице. Казалось, сейчас встанет и удивится – почему так много цветов и народа вокруг...

У неё были узкие глаза, но не азиатские, а просто узкие. Губы тоже были тонкие, а нос, напротив, слишком широк. Но она была молодая, лет двадцать пять от силы, и молодость делала её почти привлекательной. И голос, конечно. С таким голосом можно было петь под гитару заезжему гусару или купцу лет так двести назад.

Ханнелора по-прежнему лежит на изрядно помятых после бурной ночи батистовых простынях их семейного ложа. Она явно не спит, — глаза открыты, — но, кажется, пребывает в некоей прострации — члены ее совершенно неподвижны и расслаблены, безучастный взгляд устремлен вверх, на пышные складки тяжелого бархатного полога.

Голодная Вера научилась зажимать нос без пальцев, какими-то внутренними, носовыми мышцами. Сжав эти мышцы, она ела селедку вместе с о стариком, лупила картофелины ему и себе. И иногда, было такое чувство, весело взглядывала в белесые глаза этого гриба, закрученного в банку своей хаты. Старик шамкал: «Вкусно, – и сам себе отвечал: – Вкусно», – и Вера подтверждала: «Хорошая селедка». Старик, кажется, шутил: «Селедочка, как с боку лодочка».