Некоторые утверждают, что все собаки — на одно лицо, что среди них нет и не может быть личностей, что они не способны на творчество, не понимают ни слов, ни юмора. Мол, у животных только набор инстинктов и рефлексов. Смешные люди. Был у нас овчар — удивительно юморной пёс. Вроде бы простая собака, обычный радостный шалопай с щенячьей любовью к играм, а на само деле — настоящий тонкий шутник, каких поискать.

Как ни странно, но он помнил мое имя. Когда он назвал меня, во мне шевельнулась холодная и жестокая память юности, которую я, как ни стараюсь, все не могу из себя выдавить, как советский че­ловек не может выдавить из себя раба. В моей молодости было вся­кое, и пускаться в воспоминания мне никак не хотелось. Физически ощущая его сухую спазму в горле, я протянул ему еще оставшиеся у меня деньги.

Саньке два с половиной. И все они такие счастливые… Все хохочут… Андрей смотрит на мать и брата, Юля подняла голову вверх, к Саньке, и крепко держит его руками за две ладошки. Все трое смеются. Солнце, лето, счастье… А что это такое — счастье? Слово злобилось и грозило ужалить. Шипящее слово… Как змея. Или обозленная кошка. Кто там еще шипит? Раскаленная плита, если капнешь на нее нечаянно водой. Вода…

Писатели — народ до того дотошный, что про своих они знают всё; и даже подкладка костюма, который носит тот или другой представитель этого говорливого племени, простирана не раз. А костюмы Лисняк носит довольно добротные и обязательно с галстуком. За подкладку не сразу заглянешь. На распашку у него только модное кожаное пальто реглан.

«Есть забава на Руси — ночью слушать Би-би-си!» — Вот и мы с моим батей время от времени предавались этой самой забаве, внимали далёкому Севе Новгородцеву из города Лондона, вещавшего через шум и треск советских глушилок. Чего греха таить, именно из передач этой британской радиостанции, я, тогдашний советский студент-первокурсник, впервые услышал фамилию Солженицын и узнал, что есть запрещённое в СССР (а значит, безусловно интересное!) произведение «В круге первом».

Зимой, когда у Марины началась сессия, она временно вернулась в общагу. Сказала, что ей там легче заниматься, у них с соседками какая-то схема взаимовыручки. Тем не менее, она завалила один зачет и два экзамена. Ничего, не смертельно, я и не от таких хвостов избавлялся. Да и для Рыжика, как я понял, это была обычная ситуация. Я тем временем нашел подработку в одном исследовательском институте. Не совсем официальную, но с перспективами и относительно свободным графиком (можно было отпрашиваться на всякие мероприятия для турклуба). До этого я перебивался временными проектами, но для двоих этого все-таки мало.

Воду Даша носила из колонки, по большей части еще сама. Свисающая на голом, скрученном в узел (чтобы не очень низко было), почерневшем от времени и пыли электрошнуре двухсотваттная матовая лампочка без абажура позволяла предположить, что на дворе двадцатый век, а сверкающая в ее операционном освещении медицинской эмалью газовая плита в углу уточняла датировку — не ранее семидесятых годов.

От работы до остановки — целых десять минут, а потом, как назло, все не те трамваи. Стемнело до черноты. Снег скрипел. Огни города тускнели за облаками пара — курчавые облака тянулись за машинами и автобусами, ползли за пешеходами, цепляясь краем за их головы, наслаивались и клубились. Кроме Веры на остановке было еще шестеро. Все стояли неподвижно, прижав плотно ногу к ноге, как солдатики.

Самоотверженность героя книги восхищала Леонида. В своих мечтах он видел себя геологом. Покорителем недр. Однако вместо этого пришлось строить ракетный полигон в Капустином Яру. Потом работал в Сталинграде, на тракторном заводе. Поругался с мастером цеха. А тот оказался человеком не простым, депутатом верховного совета Советского Союза. И как следствие, на Леонида завели уголовное дело. Повезло. В те годы в тюрьму просто так уже не сажали.