«Гуляев устало передвигал подбитые камусом лыжи. Останавливаясь для передышки после крутых подъёмов, он смахивал рукавицей иней с усов и бороды, поправлял за спиной рюкзак и шёл дальше, с каждым шагом приближаясь к зимовью… Ничто так не сокращает путь, как воспоминания, раздумья, размышления. И, шагая, Гуляев мысленно перебирал строки будущего романа в письмах, правил фразы, дополняя их душещипательными признаниями и проникновенными словами. Воссоздавая в памяти письменный диалог любовников, Гуляев то смеялся над их наивностью, то вслух ехидничал и злорадствовал…»

«— Не торопитесь, не торопитесь... — в голосе незримого попутчика послышалась усмешка. — А вот, к примеру, подруги ваши бывшие... Да и просто знакомые — те, к кому вы были неравнодушны при их жизни. Кстати, придет время, когда вы и сами взглянете на себя с той самой стороны... Тут я почувствовал легкое замешательство и замолчал. — Увидите собственные похороны, узрите, кто где стоял, узнаете, натурально ли плакали, или только обмахивались платочком для приличия, — продолжил голос с гаденьким смешком. На мгновение мне явственно представилась вся эта картина. И, раздосадованный, я поспешил задать следующий вопрос. — Так, может быть, те, которые там, могут не только смотреть и оценивать? Может, они могут еще и влияние какое-то оказывать? Могут они влиять оттуда на развитие здешних событий?..»

«Там, в небесных садах, я вхожу в деревенскую хату давно умершей тетки Ульяны. Она воспитала моего отца-сироту вместе с тремя своими детьми. Сколько раз ребенком в этой хате я качался на люльке, привязанной веревками к ржавому крюку потолочной балки. В передней хате за столом с деревенской снедью сидят мои родные со спокойными прекрасными лицами. Я обнимаю деда и бабку — родителей моего отца, которых никогда не видел. Их унес голод тридцать третьего года, но эту хату они успели построить. А потом я пожимаю крепкую руку второго деда — отца моей матери. Его убили в январе сорок четвертого при освобождении Ленинграда. За этим застольем есть место и для меня…»

«Город медленно погружался в темноту. Зажглось уличное освещение, засветилась синевой надпись на здании гостиницы “Союз”, что разместилась около залива канала имени Москвы (у речки Воробьевки), вспыхнули сигнальные красные огни крыш и всевозможные разноцветные рекламные вывески каких-то далеких высоток, выступающих за каналом над общим фоном растянувшегося Химкинского массива. Постепенно загорались и многочисленные окна окружающих домов. В свою очередь мужчина зрелого возраста, находящийся в это время в большой комнате своей квартиры на десятом этаже одной из московских шестнадцатиэтажек, не спешил включать свет…»