Лёшка откармливал самку крестовика уже недели три, если не больше. За это время из робкого, от всего удирающего восьминогого малыша за верандным окном выросла приличная горошина, с хорошо различим крестом на тёмном брюшке, которая через месяц обещала стать новой чемпионшей. Взамен прошлогодней. Тогда паучиха раздулась побольше напёрстка, так, что под неё тяжестью едва не обрывалась собственная сеть. А секрет-то в простом соблюдении режима питания: первое время в день два комара, потом неделю по одной серой мухе, а затем можно подавать и синих навозных. Только им нужно отрывать крылья – объевшаяся паучиха ленилась подновлять сети, так что иной раз до того доходило, что болтались сплошные махры, и Лёха не знал, куда подцепить подачку. Тогда он безжалостно сметал прутиком остатки тенет, оставляя только раму, и на пару дней делал перерыв в питании. Крестовичиха, то ли оголодав, то ли устыдясь, на третий вечер начинала натягивать в рамке новые, пересекающиеся в центре, толстые диагонали. Затем на этой лучистой основе ею закреплялась тончайшая и очень липкая спираль, а от середины к гнезду-укрытию, тоже спелёнатому из паутины, протягивалась сигнальная нить. Через неё крестовичиха контролировала колебание ловчей снасти прямо из щели оконной рамы. Но в хорошую сухую погоду она выбиралась в самый центр и, чуть покачиваясь в лёгком ветерке, через сеть, словно через радарную тарелку, самозабвенно вслушивалась в какие-то сигналы из неведомого далёка. Может быть, даже со звёзд, всё плотнее заполнявших юго-восточную темноту неба. Лёшка, вплотную разглядывавший её в это время сквозь стекло, впадал в немой восторг от совершенства механизмов паучьей конструкции, и никак, ни за что не мог бы поверить, чтобы настолько сверхрациональное создание не обладало б таким же идеальным «разумом»: понятно, что это должно было быть не такое мышление, как у людей, но оно … не могло не быть. А вдруг пауки, действительно, через свои сети-антенны перекликаются с другими пауками – с других планет и галактик?

«Внезапно вырос целый лес; сухие ветви деревьев сплетались, их стволы шатались, как пьяные. Потом деревья расступились, и между ними образовались широкие прогалины. Из всё ещё ходившей ходуном почвы возникли духи земли, из чащи леса – духи деревьев, из моря – духи воды.
Далее взору Уленшпигеля и Неле явились гномы, что сторожат подземные сокровища, – горбатые, криволапые, мохнатые, кривляющиеся уроды; владыки камней; лесовики: этим рот и желудок заменяют узловатые корни, которыми они высасывают пищу из недр земли; властелины руд, отсвечивающие металлическим блеском, лишенные дара речи, не имеющие ни сердца, ни внутренностей, движущиеся самопроизвольно. Тут были карлы с хвостами, как у ящериц, с жабьими головами, со светлячками на голове, – ночью они вскакивают на плечи к пьяным прохожим, к боязливым путникам, затем спрыгивают на землю и, мерцая своим огоньком, который злосчастные путники принимают за свет в окне своего дома, заманивают их в болота и ямы…», – Лёшка всё словно наяву видел. Или, точнее, вроде как бы видел такое раньше, давным-давно, в самом раннем детстве, потом забыл, и вот теперь вспоминал опять, картину за картиной. Смущало, что по книге для видений нужно было лежать голым и натереться волшебной мазью. Рецепт Лёшка всё же выписал: «Смешай равные доли stramonium'а, solanum somniferum'а, белены, опия, только что сорванные головки конопли и белладонну. Благодаря этому снадобью ты сможешь взлететь на солнце, на луну, на звезды, побеседовать с духами стихий, возносящими к богу молитвы людей, пронестись над всеми городами, селами, реками и лугами». Но когда он стал спрашивать в аптеке у тёти Зои Гашиловой про латинские названия, то чуть оплеуху не получил – оказалось, что всё это сплошные наркотики. А как ей объяснять, для чего он выспрашивал? Чтобы, мол, на луну и звёзды полететь? Вот, вот.
«Тиля Уленшпигеля» Лёшка перечитывал на четвёртый раз. Впервые открыл книгу ещё зимой, перед новым годом. Но тогда он, честно говоря, ничего толком не понял, а просто почувствовал, как какая-то заноза вошла в затылок, и, через шею проникнув в спину, растворилась холодом меж лопаток. И началась непроходимая тоска. И на уроках, и на катке. И дома. Как будто чего-то не хватало. Через месяц он взял книгу в библиотеке снова. А потом ещё и ещё. Приклеив пластилином к квадратной батарейке лампочку от фонарика, Лёшка ночи напролёт внимательно вчитывался в каждую страницу, сверяясь со сносками и зубря комментарии, выныривая из-под одеяла, чтобы набрать побольше свежего воздуха и вновь нырнуть в военные действия и морские приключения, в зверства инквизиции и колдовство Катлин. Дюны Фландрии должны были походить на февральские сугробы, а вербы – они же везде вербы. Эх, неужели времена Вильгельма Молчаливого, принца Оранского никогда уже не вернутся? Так и придётся всю жизнь провести в спокойной, благополучной стране, на которую никто никогда не осмелится напасть. Вот, если бы, на самом деле, существовала машина времени! Он даже сшил из кусочка кожи маленький мешочек, и повесил на шнурке на шею, только в его сердце стучал не пепел Клааса, а сосновый уголёк.
И ещё, грустно сидящая на рисунке Кибрика Неле очень походила на Вику.
Неле, которая, как и её мать Катлин, умела колдовать и показывать невидимое.

Нет, он нисколько не обижался, просто …. Ну, как только Олег уедет в город, всё и в его жизни тоже переменится. Тьфу ты! Получается, что своим взрослением Олег опять его судьбу меняет. Может быть, в последний раз, но меняет. Из-за него и Лешка со своим детством попрощаться должен.
Ну, он младший. Навсегда что ли? Они же рано или поздно отучатся, пойдут работать, тогда это совершенно без разницы будет. Может, ему придётся даже чаще брату помогать, если денег больше получать станет. У взрослых-то не главное, кто сколько раз подтягивается. Пусть младший, пусть…. Раньше Лёха как-то не задумывался на эту тему, жил-был, и даже радовался, что вот есть Олег, который своим старшинством решал некоторые его проблемы. Хотя Лешкины и Олеговы проблемы не всегда так просто было различать. Разве что, если куда-то залетал Олег, то залетал за собственный заводной характер, а вот тихоне Лёшке почти всегда перепадало за просто так. А, иной раз, и откровенно из-за братовых инициатив.
Ему исполнилось девять, а Олегу одиннадцать, когда они очередными летними каникулами гостевали у дедов. Счастливая бабка внучков баловала – с утра, до жары, часа три на огороде пополют, потом воды натаскают, в стайке почистят, и до темноты свободны. За неделю с местными мальчишками братья облазили всю подболоченную таёжку вдоль неспешно петляющего Татоша, зоря дроздинные и сорочьи гнёзда, пару незабываемых ночей провели у искристых костров на луговых лошадиных выпасах, раскопали невыносимо воняющую лисью нору, вытащив четырёх, недавно прозревших тупорылых щенков, которых родители кормили наглыми налётами на местный птичник. Но на этом развлечения кончились, если не считать прорванного клеёнчатого экрана над вызывающе новым бильярдным столом в крохотном клубе, где вечерами крутили почти бесцветных, рябо исшарканных «Неуловимых мстителей», «Трембиту» или «Кавказскую пленницу».
Расслабляющим солнечным полднем, когда делать было абсолютно нечего, они сидели на скамейке в узкой тени у самых ворот дедова дома и, царапая дёсны, щёлкали пересушенные прошлогодние орехи. Счастливые куры купались в горячей рассыпчатой пыли, а сомлевший на солнцепёке телок завистливо вздыхал на короткой, не пускающей в тень привязи.
Мимо братьев, тоненько, как евнухи из «Багдадского вора», подвизгивая и покряхтывая, гуськом протрусили три здоровенных лопоухих каплуна. Олег задумчиво посмотрел им вслед и вдруг встрепенулся, отряхивая с колен скорлупу:
- Прокатимся?
- А кто хозяева? Не нарвёмся?
- Так нет же никого, все в поле.
Они встали и потихоньку стали нагонять свиней, присматриваясь и примеряясь. Те может, что и почувствовали, но только вопросительно покосили соловыми глазками, ни скорости, ни направления не меняя. Тогда Олег, поравнявшись со средним каплуном, стал осторожно, боком, как бы невзначай сближаться, поджимая его к забору. Тот терпел. Зато задний хряк, предназначенный для Лёшки, насторожился и предупреждающе захрюкал.
- Даё-ошь!! – Олег в один прыжок оказался на свиной спине, изо всех сил ухватившись за хряковы уши. Отчаянно визжа, осёдланный каплун с места аллюром в три креста рванул вдоль штакетных и дощатых заборов, калиток и поднавесных ворот, мимо бесколёсных телег, промеж недоколотых дров и полуразобранных «беларусей». Лёха, так же вплотную приблизившийся к «своему», прыгнул почти одновременно с братом, но – это проклятое почти! Заподозревавший подвох, хряк метнулся в сторону, и Лёшка, только скользнув ладонями и правой щекой по сальной, шершаво-волосатой спине, коленями и животом больно плюхнулся в пыль. Но, соскальзывая, он зачем-то крепко вцепился в свинячий хвост. Раздался хруст надорванного хряща, и, через паузу полной тишины, в белесое небо вознёсся дикий вопль. Только ор испустил не умчавшийся в даль каплун, а его хозяйка – прямо напротив ворот которой всё и произошло. Старая, не смотря на жару, одетая в крытый плюшем ватный шушун, белоглазая толстуха, выдав невоспроизводимую ни на каком, кроме русского языка, трель, махнула кулаком, и вдруг тихим, медово ласковым голосочком просюсюкала: «Миленький, постой туточки, погоди, голубчик». И отступила задом в свою калитку. Вот тут Лёхе стало по настоящему страшно. С низкого старта он рванул догонять ускакавшего за сотню метров брата. А его самого догоняла спущенная с цепи собака. Хорошо, что не очень здоровая.
А ещё как-то они семьёй собирали смородину на Былинском острове. Остров-то немаленький, километра четыре-пять в ту и другую стороны, сплошь заросший молодым сосняком, раздутыми осокорями и гибкими береговыми тальниками, с редкими, но просторными полянами, на которых оплетённые льнянкой купена и шалфей вымахивали выше пояса – просто идеальное место для лосёвых отёлов: медведи сюда никогда не забирались. Но, главное, от Подгорного до самого Томска славился Былинский своими неисчерпаемыми сборами дикой смородины и груздей. Наверное, оттого, что в половодье его ненадолго и неглубоко заливало, удобряя торфом и илом – сколько бы сотен лодок сюда в начале августа не причаливало, а в день по паре вёдер мелко-чёрной, с бурыми хвостиками и пупками, густосочной, запашистой и вяжущей – настоящей лесной ягоды на человека уж всегда всем доставалось. А потом, в сентябре, развернувшись редкими цепочками, тщательно шевеля посохами каждый бугорок пожухлой травы и мшаника, остров на десятки раз прошаривали ссутуленные грибники. Первый раз на рассвете, а второй – ближе к вечеру. И утром, и вечером молоденькие, крепкие, светло-серые, ещё чуть волосатые груздочки один к одному рядами укладывались в корзины и заплечные короба. В каждой семье на зиму литров по двадцать-сорок в обязательном порядке засаливали. А как хорошо те грузди елись с хлебом. Просто с хлебом. И … ладно, не об этом.
Лёхе тогда уже двенадцать стукнуло, но он продолжал свято верить в правду искусства.
Как только днище врезалось в заваленный ветками, дресвой, угольным крошевом и прочим речным мусором мягкий глинистый берег, он по-десантному спрыгнул с носа, и вытащил за собой штырь со скрутившимся сталистым тросиком. Заякорив лодку, успел сбегать в кусты, пока Олег с батей замыкали мотор и багажник, а счастливо не замолкавшая мама, выставив вёдра, подвязывала к ним и подгоняла по длине верёвочки, чтобы было удобно носить на груди, освободив обе руки для сбора ягоды. Южный ветер порывами гнал по-над рекой рябую влажную облачность, но дождя не предвиделось. Более того, почему-то верилось, что наоборот, вот-вот развеется, и к обеду ещё прижарит, как следует.
Согласно маминому плану, батя отправлялся направо до заросшего ивами култука, вдоль которого в материк уходила гривка со сплошными кустами смородины. Так как от краю всё могло быть уже выбрано, бате предписывалось сразу шагать вглубь, там-то ягоды наверняка рясно. Они же втроём закосили влево, веером прочёсывая разряженную тополёво-осиновую забоку с плотными сростками смородиновых полянок. Лешка шёл посередине, больше всматриваясь и вслушиваясь в августовскую жизнь размеренно шелестящего раскачивающимися вершинами леса, чем сощипывая в ведро мелкие буро-чёрные бусины. Да и явно здесь уже прошли не одни сборщики – чтобы сорвать пару-тройку кисточек, нужно было втискиваться в самую гущу жёстко пружинящих, пачкающих менингитку веток. Мама, найдя необобранный участок, звала их, но братьям хотелось безнадзорности, они отнекивались и заглублялись прочь от её призывов. На каждый ветряной напор высоченные тополя отвечали согласным хором, словно рыбьими боками серебрясь изнанкой трепещущих листьев, а понизу зеленоватые стволики осинок в тон им оранжево лепетали про скорую уже осень. Под деревьями было густо навалено преющего валежника, на который нельзя наступать – под предательски целой коркой пузырилась изъеденная усачами труха. Отцветшее мелкотравье проредело и посерело, то там, то сям промеж дозревающих яснотки и кандыка дерзко краснели молоденькие острые мухоморы, и только вымахавшие под два метра стояки таволги продолжали добеливать метёлками соцветий.
Облака поднимались и светлели, в их всё чаще появляющихся прорывах пронзительно синело обветренное небо. В какой-то момент оттуда почти отвесно ударили солнечные лучи, и в распахнутом светом пространстве Лёшка прямо перед собой увидел выпуклый остров плотно сросшихся кустов, сквозь растопыренные трилистники сладко сиявших полновесными гроздями. Вот это да! Он через путаницу жил высохшего хмеля ломанулся к смородине, приподнимая ведро над головой. А ведь следовало бы подумать, что, если листья смородины не обсосала тля, и ягоды не ободрали люди, то это явно неспроста. Крупные, вызревшие до выступающей сиропной испарины кисточки в одну минуту почти закрыли дно, когда Лёшка краем глаза отметил нескольких замелькавших вокруг головы здоровенных ос.
Первый удар прижёг левое запястье, словно током дёрнуло. Второй укус пришёлся в шею. «Ой, блин, ой!» – он бросился наутёк, размахивая над собой руками, а ярко-желтые хранители самых сладких и красивых ягод неотступно гнали нахального вора, выискивая незащищённые брезентовой курткой места для наказания.
Почему Лёшка в двенадцать лет продолжал верить в правду искусства?
Согласно неоднократно виденному в разных мультфильмах, он в несколько секунд достиг старого тополя, и, обежав мощный неохватистый ствол, резко отпрыгнул. Однако осы, вместо того, чтобы продолжать летать вокруг дерева, пытаясь догнать потерянного из виду беглеца, неправильно сразу метнулись за ним, и первая же жиганула в верхнюю губу. Пронзительно визжа, Лёха метался, сламывая кусты и зашибаясь о деревья, пока на крик не выбежал Олег. Брат толчком сбил его на землю, и собой накрыл нестерпимо пылающие голову и руки. Не находя жертву, осы сделали несколько нервных облётов и исчезли.

Ссорились они периодически, иной раз и по-крупному. И перепадало Лёшке, да, бывали и поджопники, и подзатыльники. Но только один раз Олег действительно, по-настоящему ударил его по лицу. Это когда узнал про утопленную берданку. Потом они целый день месили лёдяной ил – где по пояс, а в иных местах и под горло. Бесполезно. Взбаламученное топкое дно чвора, в котором, как назло, сплошь пузырились холоднючие роднички, выдало несколько коряг и даже пожелтевший коровий мосол, а вот заброшенную Лешкой безмагазинную гладкостволку времён русско-турецкой войны они так и не нашли. В округлых листьях калужницы, уже вознёсшей свои жёлтые цветки, на самой границе с водой мёртво топорщилось маховое перо из крыла лебедя.
Да о чём он? О том, что вчера вечером Олег, задумчиво раздеваясь, вдруг встал, шагнул к Лёшкиной кровати, и, сдвинув книгу, зло заглянул в глаза:
- Ты в пятницу что в школе делал?
- Ничего. Я вообще в неё не заходил.
- Не гони, тебя литераторша Галина Григорьевна видела.
- Да не был я в школе! Ну, через двор разве что прошёл. Срезал.
- Точно?
- Зуб даю!
Олег вернулся на свою половину, опять как-то задумчиво медленно стянул трико до пола и присел на скрипнувшую сеткой койку.
- Не был, так не был.
Теперь уже Лёхе стало не до чтива:
- А чего ты спрашиваешь? Случилось что?
Олег забросил трико на стул и, не укрываясь, молча отвернулся к стене. Опыт совместного проживания подсказывал, что доставать его из такого положения – дело гиблое. Лёшка быстро перекрутил в памяти пятницу, но ничего за собой такого вот особенного не припомнил. День как день, причём тут литераторша? Он ещё раз покосился на спину брата и поправил настольную лампу, так, что бы свет падал только на страницы.
«Уленшпигель смотрел на Неле, и улыбка любви озарила великую его печаль.
А Неле, не долго думая, обвила ему шею руками. Она тоже как будто сошла с ума – плакала, смеялась и, залившись румянцем несказанного счастья, всё лепетала:
- Тиль! Тиль!
Уленшпигель, в восторге, не сводил с нее глаз. Потом она разжала руки, отступила на шаг, вперила в Уленшпигеля радостный взор и вновь обвила ему шею руками».
Лёшка раза три пытался перерисовать Неле из книги, пока не убедился, что ничего у него не получится. А ведь по «рис-нию» с первого класса только пятёрки, и стенгазета всю жизнь на нём. И за победу на конкурсе «Подвиг наших отцов», где он в красках изобразил подбитую «сорокапятку», на которую наезжал «тигр», а забинтованный солдат замахивался на фашистов гранатой – растроганный Пузырёк торжественно перед линейкой вручил ему толстенную книгу. Вон она: Ганс Фаллада «Каждый умирает в одиночку». С числом и подписью. Так что, рисовать он умел.
А тут раз за разом выходил полнейший затыр. Сидящая Неле, которая так походила на Вику, просто никак не по-лу-ча-лась.
С утра Олег опять куда-то тихо слинял, и Лёшке достались и обе столитровые бочки воды на поливку огорода, и чуть ли не ежечасное кормление безнадёжно голодных цыплят замешанной с запаренным комбикормом сечёной крапивой. И навоз за стайкой.
А потом в дом зашёл участковый.
Среднего роста, но очень широкоплечий лейтенант Роман Малер был старшим братом олегова одноклассника Сашки. Он, после службы на Тихоокеанском флоте, отучился в новосибирской школе милиции, и теперь являлся главным поверенным во многих местных семейных разборках. То есть, от его упреждающих профилактических действий зависело, на сколько процентов снизятся или же повысятся бытовая преступность и мелкое хулиганство в райцентре. А так как за это повышение или понижение перед областью отвечал его отец – начрайотделения майор Малер, то, по возможности, виновники переулочных беспорядков и домашние дебоширы отделывались ушибами скул и рёбер и публичными раскаяньями перед от них пострадавшими. Романа, конечно же, особо не любили, но уважали.
- Здорово живёшь! Один, что ли дома? – Участковый, со света слепо осматриваясь, прошёл к кухонному столу, сел, широко расставив колени, за блестящий лаком козырёк аккуратно снял и положил на край клеёнки красиво заломленную фуражку. Как у Штирлица, наверное, проволоку в околышек вставлял.
- Здрасте. Один.
- Родители как? Не болеют?
- Нет, работают. Ну, у бати радикулит бывает. А так всё нормально.
- Значит, говоришь «нормально»? Это хорошо. Только что-то не особо верится.
Лёшка сразу же вспомнил вчерашние расспросы брата, его странное поведение, и от нехорошего предчувствия стал краснеть. И ладони взмокли.
- А чего? Случилось разве?
- Это ты у меня спрашиваешь? – Роман высоко поднял белесые брови, мелко наморща лоб.
- Н-нет. То есть, да!
- Молодец ты, однако, Алексей Торопов! С ходу инициативу перехватить решил, мол, лучшая защита – нападение. Молодец. Но, только зря всё это, бесполезно. Лучше уж сегодня вопросы буду задавать я. А ты станешь отвечать. Честно и подробно. Понял?
Лёшка, наверное, уже фиолетовым стал, аж в ушах застучало. Но, собравшись с силами, сел прямо напротив участкового. Через стол.
- А чего я сделал?
- Вот сам и расскажи.
- О чём?
- А, и не знаешь?
Неужели это может доставлять удовольствие? Такая игра в кошки-мышки взрослого с ничего не понимающим подростком.
- Торопов, если я возьму ордер на обыск и проведу задержание по форме, тебе ж от тюрьмы не отвертеться. Шестнадцать есть?
- Пятнадцать.
- Ладно, раз малолетка, то получишь год-два условно. Да, ведь, всё равно жизнь будет загублена. И из комсомола выпрут, и никуда учиться не возьмут. А вдруг за это время с кем подерёшься? Тогда всё по-полной впаяют, как рецидивисту. И покатит кутерьма: тюрьма-воля-да-тюрьма. Чего молчишь? Зря время не тяни, тебе раздумывать-то особо нечего – спеши, пока я добрый, выкладывай!
- Да о чём?!
- Не «о чём», а «что». Кошелёк давай.
В этот момент убеждённому собственным красноречием участковому показалось, что допрашиваемый в ответ излишне наигранно, чересчур театрально изобразил на своём лице оскорблённую невинность. Он решительно встал, резко шагнул к понимающемуся навстречу Лёшке. Но не бить же пацана! А вот привздёрнуть за грудки и встрянуть нужно.
- Отдай по-хорошему.
- Какой кошелёк? Чей?
- Ты, сучок берёзовый, не заводи меня, а то на части порву!
Лейтенант отбросил Лёшку назад, на стул, и отшагнул, успокаивая дыхание. В момент налившимися страшной белизной глазами жадно отследил, как тот, цепляясь за край стола, всё-таки удержался, вернул равновесие.
- Значит задержание и обыск?
- Да не понимаю я, о чем говорить!
- Ах, не понимаешь? Ладно, доигрался. Вставай, бери ключ и запирай дом. А непонимание в отделении продолжишь.
- Никуда он не пойдёт. – Как они, сидя у окна, просмотрели входящую во двор Лёшкину мать, просто непонятно. Но теперь она плотно вросла в проём, спиной подперев свежее выкрашенную тёмно-синей эмалью дверь:
- Давай, Ромка, кончай придуряться, говори: чего он наделал.
- Здравствуйте, Любовь Филипповна. Вот, веду предварительное дознание по полученному заявлению.
- Я же сказала: кончай. Дело говори.
- Дело печальное. Сами должны были догадаться, что дружба с химиками до добра не доведёт.
- Ну, чего ты финтишь?
- Любовь Филипповна, ваш сын обвиняется в краже кошелька.
Лёха увидел, как у матери обмякает лицо, округляя глаза и рот, закричал, ударив кулаками по столешнице:
- Мама!! Врёт он, врёт! Не знаю я ни про какой кошелёк!
И, сам того не ожидая, разрыдался.
- Сынок, а я и не поверю. Никогда не поверю.
- А… он… пугать начал… тюрьмой… и за грудки схватил…
Быстрый шорох, и мама, квохтушей над цыплёнком, склонилась над Лёшкой, прижимая трясущиеся плечи:
- Тихо, тихо, сынок. Значит – пугал?
На всякий случай Роман уже стоял навытяжку, пальцем аккуратно устанавливая кокарду.
- Ах, ты гад! Да как ты посмел пытать ребёнка? Мальчик после молнии и так не в себе, а этот фашист припёрся с доносом. Чего губы съел? Напугать меня хочешь? Меня? Так я в своём доме. А вот ты поди вон, ныне не ежовские времена, палач драный! Успокойся, успокойся, Лёшенька, ляг, сыночек, попей и ляг. Мало-то я ему в детстве уши обрывала. Ты помнишь про уши, Ромка? Когда ты наши огурцы воровал? Что «тёть Люб»? Катись отсюда поскорому, пока поленом поперёк шеи не огрела! Пошёл вон!

На вечерней кухне семейный совет напряжённо заслушивал доклад Олега, задавая короткие вопросы-уточнения. Бездельничал только Лешка, зажавшись в щёлку между умывальником и холодильником, где, насупившись, из последних сил терпел обещание не грызть ногти. Мама, грозно намотала на мокрую голову красное полотенце, и, сотрясаясь всем телом, излишне мелко рубила посреди стола на винегрет варёные свёклу, морковь и картошку, батя, как всегда вечером уже клюкнутый, строгал в открытую топку топорище, а Олег, чистивший в тот же винегрет лук, рассказывал:
- Сашка Малер, как услыхал за ужином братов и отцов разговор, так сразу рванул меня искать. Но чего делать, мы сразу не сообразили – да и поздно уже было, все пацаны спать разошлись. Сёгодня с ранья опросили нескольких, ну, тех, кто в школе мог вчера быть на практике или так болтаться: никто ничего толком не помнит. К тому же они все или в тракторном гараже толклись, или в саду тяпали. Получается, что литераторша одна Лёшку и видела. Как он из калитки выскочил. И всё. Сашка же от Романа слышал, что она, Галина Григорьевна, вышла из класса в полдвенадцатого, а спохватилась и вернулась в четверть второго.
- А где она почти два часа болталась? Может, там и посеяла свой кошель? – Батя, видимо, решил быть умнее милиционера.
- В поликлинику она ходила. Давление мерила. Да только она сумку-то в школе оставляла. Проверено уже: с пустыми руками была.
- Всё одно, пусть там тоже ищут. Мой им совет.
- Ладно, как-нибудь без советчиков разберутся. А в классе была только Лазарева, ну, Вика из девятого «а», помогала старые обложки клеить. Она-то и вышла в магазин за булочками, не заперев дверь. Магазин открылся с часу, значит, кошелёк свистнули в эти самые пятнадцать минут. Тётя Нина дежурила около главного входа, так что вор мог войти только через двор, сзади.
- А ты, Лёш, сам никого не видел?
- Сто раз же объяснял: бежал я! Пулей через двор, и даже литераторши никакой не заметил.
- Да я ж так. Уточняю к делу. – Батя наконец-то порезался. В сердцах бросив нож и заготовку, трудно встал, и, стянув с бечёвки сушившуюся марлю для процеживания молока, начал неумело бинтовать левый указательный палец.
- Вся фигня в том, что какой-то козёл позвонил в учительскую и заявил, что видел, как пропавший кошелёк украл конкретно Лешка. И что, мол, он боится назвать своё имя из-за того, что тогда мы, то есть я и Лёшка, его изобьём. Представляете? Да я бы этого гадёныша не просто бы, а …. Короче, Сашка меня уверял: раз прямых свидетелей нет, а анонимка не считова, то, если Лёшка не признается, никто ничего и не докажет.
- Забыл поинтересоваться, денег-то много пропало?
- Сто пятьдесят.
- Ух, кто-то погуляет. Вот тут всё и откроется. Без кипежу такие дела не обходятся. – Кажется, батя мог оказаться правым.
- А я считаю, что это та самая Лазарева украла! – Мама ссыпала в миску слоистую овощную горку с разделочной доски и стала перемешивать. – Она. Почему об этом никто не думает?
- Ты, мам, чего?! – Через секундное замешательство – не то небо треснуло, не то пол просел – к ней разом потянулись Олег и Лёшка.
- А того! Украла, и какого-то дружка науськала, чтобы позвонить. Вот теперь у милиции и есть кого пытать.
- Ты, мам, совсем того. О чём несёшь-то?
- Правильно, Любань! У той теперь железное алиби. – Батя, затянув зубами узелок, со всех сторон любовался своим санитарным искусством.
- А я сразу на это подумала. Только зря она на нашего Лёшку свалить решила. Лучше бы молчала. А теперь ей это дорого обойдётся. Ох, дорого. Я вот сейчас же пойду и выведу эту Лазареву на чистую воду!
- Ты чего, мам? – Лёшка окончательно выбрался из укрытия. – Да ты хоть знаешь, какая она?
- У Вики же отец офицер! – Олег тоже встал.
- Эк, напугал! Да я и с этой Викой, и с её отцом зараз разделаюсь. Они у меня надолго свою подлость запомнят. Да я их сейчас так припозорю, так припозорю! Мало не покажется.
- И правильно, Любань, поди, выдай им, как умеешь!
Мама свернула с волос полотенце, отёрла им руки. Поправив невысохшие ещё косы, пошарила возле умывального зеркальца помаду.
- Мама, не смей! – Олег закинул крючок в кольцо и заслонил спиной дверь.
- Ещё как посмею. Отойди, Олег, отойди по-хорошему. Ну!
- Мам, постой.
- Лёшенька, а ты, сынок, не бойся, я тебя в обиду никому не дам.
- Нет, мам, не то. Это … я взял.

Лёшка перестал бежать уже за огородами. Мягкая пылевая дорога, обогнув жердёвую изгородь, широким виражом спускалась в лог, чтобы напрямки, через пару-тройку километров березняка вывести к совхозной птицеферме. Но в лес ему не хотелось. И не потому, что солнце уже полчаса, как село, и загустевшие зелёно-сиреневые сумерки наполнили влагой кочкастую логатину, а он был в домашних тапочках, а потому … потому, что идти ему по этой дроге некуда. Зачем ему птичники? С их блевотным запахом аммиака. Лёшка присел на вывернутую нижнюю жердь и завздыхал. Удостоверившись в тишине и безопасности, совсем рядом возобновила свою песенку зарничка. Над головой пискляво ныла эскадрилья мелких трусливых комариков, нерешительно приближаясь в неодолимой жажде крови, а он только вздыхал.
И что теперь? Хорошо было во времена Уленшпигеля или графа Монтекристо. Тогда каждый сам творил свою судьбу. Без всякого обязательного среднего образования, без комиссии по делам несовершеннолетних, даже без паспорта. Захотел – живи так, захотел – иначе. А тут всё равно возвращаться придётся. Все это понимают и особо за него не беспокоятся. «Человек – кузнец своего счастья!» – ну-ну, держи карман. А вот взять бы сейчас лодку и поплыть, поплыть куда подальше. От всех их нравоучений, поучений и поручений. Опять же, ведь не в Ледовитый же океан! Блин! Ну, почему все нормальные реки на юг текут, а сибирские на север?
Прихлопнув куснувшего в плечо комара, Лёшка встал и по тропке пошёл вдоль изгороди. Разросшиеся лопухи оттопыренными листьями поглаживали трико и тапочки, за полулысой метёлкой старой ветлы нежно улыбался тончайший новорожденный месяц, с остывающих огородов пахло цветущими подсолнухами и укропом, а на душе было погано-погано. И куда крестьянину податься? Вот так бы сейчас раздались дробные перестуки конских копыт, и его стремительно б нагнали три тёмных всадника, а четвёртый бы конь для него. Чтоб на пустом седле лежали ботфорты, шпага, расшитый плащ и шляпа с длинными перьями. Лешка б в секунду оделся и, как равный, в полный галоп поскакал бы с ними вдогон догорающей бледно-розовой полоски.
Мимо её окон.

Село всё же заснуло. Из облепившей землю мягкой тишины возносилось лишь редкое перебрёхивание собак, да где-то уж совсем у реки дозванивало слабое стрекотание мотоцикла. Он чуток приоткрыл калитку, бочком, чтобы не заскрипеть пружиной, заскользнул во двор. В сенях свет – для него оставили. А вот фига вам! Лешка прокрался по настильным доскам к стайке, поискал на верхнем венце припрятанную сигарету. Из будки, звякнув скользкой цепочкой, выбралась Тайга. Недоумённо покачала скруткой хвоста и, сладко зевнув, сильно потянулась сначала передними лапами, потом задними. Ещё раз сонно вильнув, забралась обратно. Спи, собака, спи! Обойдя стайку, прикурил, навалился на выгородку загона. Чёрно-пёстрая Марта продолжала безразлично пережёвывать, а вот нынешний телок Борька, впрочем, один к одному с прошлогодним Мишкой, даже звёздочка на лбу такая же, любопытно повернулся и, поджав ноги, сделал вид, что сейчас встанет.
- Лежи. Лежи, ничего у меня нет.
Бычок, на всякий случай понюхав сморщенным носом бесполезный табачный дымок, согласно расслабился. Повернувшись задами к ветру, корова с телёнком расположились на бугре, в дальней части вытоптанного и унавоженного загона, а из черноты под стеной стайки недоверчиво блестели нехорошими зёлёными огоньками неразличимо слипшиеся овцы. Чтобы их не беспокоить, Лешка тщательно втёр в землю окурок и, с трудом выбирая куда ступать, правда, уже всё равно испачканными тапочками, отошёл и перелез через ограду около ощипанного старого-престарого стожка. Выдрав охапку щекочущего трухой, ломкого позапрошлогоднего сена, подстелил его под Борькин бок, присел, навалившись спиной на вздутый сытым внутренним теплом, жёстко-волосатый живот. Телёнок вздрогнул, но противиться не решился.
Борька, пережевав дневные запасы, честно спал, а Лёшка то западал в какое-то бесчувственное и безмысленное небытие, то, содрогаясь всем телом, резко входил в себя от уколов никак не отпускающей сердце обиды. Зябко втираясь спиной в телячье тепло, вслушивался в нежное «ти-та, ти-та, ти-тии» свившей своё гнездо в черёмухе малиновки, трудно разлипающимися глазами отмечал всё разрастающееся над северо-востоком голубое свечение, и снова проваливался в глухую темноту.
Хвостатый Ковш черпанул тумана у горизонта и, заводимый коловодом звезды Седавы, стал потихоньку возносить выстужаемый земной хмель к пиру Сварога и Лады. Напротив его клонились долу Коляда и Радуница, на утужившимся востоке блудным серпиком игралась Чигирь-звезда, и под трёхяхонтовым Яриловым опоясьем уже узко и длинно высеребрились в празелени перистые облака, вещуя скорую петушиную славу грядущему Хорсу.
А Лёшка всё выныривал и проваливался, скукожившись на бычьей спине, широкими волнами яви и нави пересекая безлунный ильмень, всё дальше и дальше уплывая от жалости к себе.

Марта тяжко поднялась и тихонько мыкнула навстречу хозяйке. За коровой затопотали и заблеяли овцы, и только Борька, слегка повернув голову, продолжал лежать, оберегая сон своего друга. Мама прошла мимо весело танцующей на цепи Тайги, мимо высыпавших к хозяйкиным ногам говорливых кур и крикливых гусей, поддакнула приветствующим её из-за плотной выгородки свиньям, ласково почесала лоб главной ярки, и … уронила в навоз начисто вымытый и вытертый подойник. Лешка в очередной раз вытолкнулся на свет и прошептал:
- Ма-ма.
Припав на колени, мама обнимала его за выскальзывающие плечи, прижимая к себе горячую, бессильно болтающуюся голову.
- Ма-ма, про-сти ме-ня.
Изгрызенные мошкой до кровавой корки губы не слушались, и слова вышёптывались по частичкам, по слогами. А сверху на лицо закапало тёплым и солёным.
- Да что же вы так, сыночки мои? Да это вы меня простите, вы, безрассудную! Что ж вы так? Простите! А я более вам не пастух, не указчица. Вы ж у меня такие большие, совсем-совсем взрослые стали. Как я не углядела? Простите меня, безглазую, не кляните только, помилуйте.