Олег, прежде чем надеть новую городскую майку, несколько раз подтянулся – чтоб бицепсы поднадулись. А майка была, ну, просто обалденная: мандаринового цвета с натрафареченным на спине синей масляной краской худым волосатиком и полукруглой подписью «The Rolling Stones». И сидела, как влитая. Её Олегу в подарок привёз их томский родственник, вроде как троюродный или четвероюродный батин брат. Лёхе досталось настоящее соломенное сомбреро, родителям румынская скатерть и особоточный безмен. Дядя Стас – или Стасик – кому как, был невысоким, пузатеньким тридцатипятилетним инженером-электриком, приехавшим в райцентр с комиссией что-то принимать на нефтеперекачивающей станции. Пила комиссия в гостинице, но ночевал он у них, для чего ребят на пять дней перекинули на сеновал над стайкой. Родственник им всем нравился, тем более, что помог бате, которого поясница почти уже не отпускала, устроиться на станцию дежурным кочегаром, сутки через трое. Основной оклад сто сорок, плюс северные со стажем, минус подоходные, итого получалось двести пятьдесят – ну, и где бы отец такое непыльное нашёл, чтобы ещё и с хозяйством свободно управляться? Всё механизировано, нажимай только кнопки. Мама после этого со Стасика только пылинки не сдувала. А ребят он поразил невиданной волосатостью – кудри вились у него не только на груди, но и на плечах, и на спине. И ещё дядя Стас их очаровал неисчерпаемостью подковыристых прибауток и хлёстких приколов, вроде «много дураков, каких мало» или «закрой ротовое отверстие лицевой части головы человеческого тела».
Олег медленно шёл по своей улице к Димитрова и счастливо щурился встречному солнцу. Всё, братцы-кролики, уже всё: школа закончена. Позавчера получили аттестаты и отплясали до четырёх утра в родном спортзале. А дальше гуляли, пели, пили и целовались до восхода, который встретили на дебаркадере. Он потом почти сутки спал. Интересно, когда сдавали экзамены, казалось, что страшнее ничего не бывает. Особенно колотило перед алгеброй и сочинением. А оказалось, что сейчас его ещё больше колотит перед неизбежностью города. Даже подумать, и то желудок тянет. Лучше о будущем не вспоминать.
Олег вразвалочку чуть шаркал по разогретым доскам знакомого до каждого сучка и гвоздика тротуара, и улыбался прислонившейся к своей калитки Людке Устюжаниной. Чуть было не сказал – «из параллельного класса». Нет, нет теперь никаких классов! И Муху ещё осенью в армию забрили, так что она теперь свободна. Олег соскользнул глазами в восхитительно распёртый разрез её блузки и поднабрал воздуха.
- Привет.
- Привет. Выспался? – Людка тоже внимательно и с удовольствием его оглядела.
- Как смог. Ты когда уезжаешь?
- Через четыре дня. В понедельник.
- А куда решила?
- Решила.
- Секрет?
- Нет. Ты же не сглазливый? В Томск, в техникум лёгкой промышленности. А ты?
- В офицеры пойду. Пусть меня научат.
- Красивый будешь, весь в пуговицах.
Посмеялись. Что ещё? «Ну, пока?» – «Пока». От её провожающего взгляда лопатки сами расходились, майка аж в подмышки врезалась. То-то же, сама тогда с Мухой задружила, а ведь наверняка догадывалась, что ему нравится. Вот теперь пусть смотрит. На «The Rolling Stones».
На полуподъёме, у магазина открыто курили Серёга Майборода, Серёга Литос, Вовка Бембель и Санька Карташов. Олег пожал всем руки, что-то спросил, о чём-то спросили его. Слепящее солнце плавило оконные стёкла, прожектором выхватывая полки с рядами бутылок. Но нет, скидываться Олег не собирался, и разговор не заклеился. «Пока?» – «Пока, пока». И парни тоже засмотрелись на трафарет на спине.
Главное, что он договорился назавтра с самого ранья сгонять на молоковозе майбородовского отца в Черемшанку, к дедам: ведь, если не попрощаться, они в усмерть обидятся. Придётся просидеть полдня за столом с соседями, выслушивая бывальщины и набираясь умных советов. Да и как же в город без дедовского сала? Нашим-то ему никогда не возможно было угодить: и жёсткое, и пересоленное, и мясных прослоек маловато. А баба Тонна обязательно сама зарубит, ощиплет и обжарит «на дальнюю дорожку» самую любимую хохлатку. Эх, милые! Они и деньги будут совать тайно друг от друга.
У кирпичных двухэтажек за четыре года появились квадратные, с низенькими зелёными штакетниками клумбы, около забетонированных подъездных площадок парами встали скамейки, из-за которых наперегонки тянулись к небу молоденькие берёзки и рябинки. Так как здесь в основном жило начальство и интеллигенция, то во дворах всегда было прибрано, прям как при уже наступившем коммунизме. Только разномастные сараи в глубине вид портили, их за это время каждый хозяин как смог перестроил и перекрасил. Вот зачем этот индивидуализм?
Олег смахнул ладонью пыль и присел на краешек скамьи. Если Вика дома, она обязательно выглянет в окно. Проверенно, ей же и высовываться не нужно, только прижаться лбом к стеклу. Солнце продолжало палить, притягивая к себе щебетливых красногорлых ласточек. Они множеством едва различимых крестиков метались вокруг далёкого белого, до рези слепящего кружочка, по очереди, в несколько штук, ненадолго спускаясь передохнуть на провисших от жары электропроводах. Интересно, как для них оттуда выглядит райцентр, трасса, болото с озерками, река и луга за ней? Неужели, как карта? Засмотревшись, Олег пропустил момент, когда, тихо токоча, во двор завернул новенький «Днепр». Мотоцикл тяжело уткнулся в клумбу рядом со скамейкой и замолк. Проспал, дятел, прохлопал, теперь смываться было поздно.
- Здравствуйте, Антон Николаевич.
- Здравствуй, Торопов. – Как-то аккуратно перекинув ногу, аккуратно расстегнув и сняв красный круглый шлём, отец Вики внимательно положил в нагрудный карман светло-клетчатой рубашки ключ, и, трудно передвигая затёкшие ноги, прошагал к подъезду. И вдруг от двери:
- Пошли, пообедаем.
- Я?
- Ты.
- Спасибо, я, это, сыт. Уже ел.
- Тогда квасу попьёшь.
И вошёл. Олег даже оглянулся, но поделиться удивлением и тревогой было не с кем. И что будет-то?
Из-за задёрнутых штор в квартире было почти прохладно. Олег, вслед за хозяином разулся в прихожей и, зажимая пальцами дырявый носок, осторожно прокрался на кухню, по пути успев осмотреть себя в большом настенном зеркале. Как же у них чисто и продуманно. Повсюду полочки. От плиты не воняет свинячьим комбикормом с рыбной мелочью. И пол по непривычному светло-светло жёлтый. Он сел на указанный табурет, в угол между столом и окном. Интересно, Вика здесь обедает?
- Ты точно не будешь? А то я сейчас окрошку соберу.
- Точно, спасибо.
- Как знаешь. Но всё равно помоги.
Пока Олег натирал в кастрюлю редиску и отваренный с утра картофель, Антон Николаевич мигом накрошил крутых яиц, мелко порезал лук и петрушку. Достал из «Бирюсы» зажатый меж двух тарелок кусок отваренной говядины. Всё тем же, похожим на огромную бритву, ножищем начал стёсывать абсолютно одинаковой толщины ломтики.
- Так говоришь, уже точно решил в Томское?
- Ну, да. Тут и близко, и у меня с математикой всё удачно прошло. На пятёрки. Мне дядя Стас даже предлагал в ТИАСУР поступать. Мол, сейчас будущее во всём мире за ЭВМ. Но я офицером хочу стать. Да и, я думаю, связисты теперь тоже не катушки по окопам таскают. ЭВМ и в армии есть.
- Это верно.
- Раньше-то училище артиллерийским было, жаль, что его переделали.
- Знаю, я же там последний год дослуживал.
- И ещё….
- Погоди. Помоги мне квас сцедить. Точно есть не будешь? И печенья не хочешь? Тогда пей, а я пообедаю. Виктория с матерью у брата, на огороде помогают. К вечеру прибудут. А я только что из милиции вернулся. Нам же утром в почтовый ящик кошелёк подбросили.
Олег поразился, с какой равномерной невозмутимостью Антон Николаевич хлебал жирно заправленную сметаной окрошку, прикусывая чёрным хлебом. Если бы не кругло сощурившиеся, до горошин, ледяные глаза, ни в жись не догадаться, что психует.
- Это кто-то вам с Викторией решил гадость сделать. Её оскорбить, тебя на дорогу грязью облить, посеять общее недоверие к твоему брату. Подло и мерзко. Кого-то дружба моей дочери с тобой очень раздражает. Я думаю, ты догадываешься кого? Такое ведь трудно назвать ревностью, здесь скорее тайная зависть наружу ползёт. Пришлось час с участковым воду в ступе толочь, пока уговорил закрыть дело. Сейчас ещё с Галиной Григорьевной беседа предстоит. Нет, это же надо, какая низость в юношеском сознании может загнездиться!
Лазарев встал, налил под край тарелки вторую порцию. И только крышкой чуть сильнее, чем нужно, о кастрюлю стукнул.
- Я всю жизнь с такими подонками боролся. Всегда, везде. Не взирая на погоны. Может быть, поэтому не полковником в запас вышёл.
Вот, ты говоришь: «будущее за ЭВМ», в этом есть правда, но только частично, ибо, на самом деле, не машины, пусть самые умные, а люди являются этим будущим. Люди нового образца. Ведь для идеального общества, к которому мы стремимся, требуются идеальные люди. А они не в капусте ищутся. Они формируются, воспитываются. Селекционируются, если уж совсем откровенно, из того, что есть самого лучшего в подручном человеческом материале. И армия, офицеры – это как раз та, на сегодня самая передовая, образованная, дисциплинированная, идеологически выдержанная часть советского общества, где в первую очередь возможно появление нового коммунистического человека. Потому что офицер, как никто, всегда находится в реальной ответственности. После войны сколько ж фронтовых офицеров и генералов, в боях доказавших своё настоящее, не бумажное лидерство, были направлены на производство, в науку, образование, искусство. Это же благодаря руководителям-фронтовикам произошло скорейшее восстановление народного хозяйства, начался расцвет нашей экономики, СССР создал ядерный щит, первым вышел в космос. А потом Хрущёв их испугался. И стал задвигать боевых генералов, отдавая правление своим чинушам. И, вдобавок, этой его кукурузной гонкой за Америкой мы бездарно растратили время – ветераны состарились, потеряли здоровье, силы. Ушла энергия победителей. Конечно, Леонид Ильич попытался выправить положение, но время-то необратимо. Теперь вся надежда на вас, молодых. Вы можете, нет! – вы обязаны наверстать упущенное! И в этом никакие ЭВМ не главное.
Антон Николаевич отставил грязную тарелку на разделочный столик, снял вафельное полотенце, что-то поискал глазами, не нашёл и бросил полотенце на алюминиевую посудную полку. Повернулся и, навалившись на руки, жёстко впился в Олега глазами:
- При чём тут вообще экономика? Об этом ещё Лев Толстой предупреждал: «Формы новые, а содержание старое». Коммунизм должен наступить вот здесь, в человеческом сознании. И не единичном, а массовом. И вы, ваше поколение, имеете этот шанс, ибо мы оказались лишь промежуточным звеном, мы только передатчики эстафеты от той революционной страсти первых Советских лет, от заветов ленинской гвардии. Вглядись в основные элементы нашей символики и, если поймёшь, сути советского ритуала: путеводящая звезда, трудовые серп и молот, и, главное, красное знамя. Это же цвет крови и пламени. Цвет ярой жизни, и, если потребуется, славной смерти. Славная смерть – жертвенность личности собой ради общества. Только в самопожертвовании происходит обретение истинного, а не какого-то там религиозного, бессмертия. Бессмертия в благодарной памяти народа, который присваивает имена своих героев городам и улицам, заводам и фабрикам, совхозам и школам. А самая великая честь для коммуниста – быть похороненным в Кремлёвской стене, рядом с Мавзолеем Ленина.
Поэтому, пока у тебя есть выбор, нужно пробовать и рисковать своей жизнью, напрягать все силы, чтобы попасть на передовую борьбы за созидание нового человека – идеальной личности, способной жить в идеальном обществе. Главная наука двадцатого века – коммунистическое воспитание. Хотя ещё древнегреческие мыслители ставили задачу гармонического сочетания умственного, нравственного, эстетического и физического начал в образовании, но научные основы такой гармонии были разработаны Марксом, Энгельсом и Лениным, вскрывших социальную природу и классово-исторический характер воспитания, доказавших, что только в процессе трудовой деятельности происходит формирование общественной сущности человека.
Ты сам теперь свидетель тому, сколько же зла может причинить всего один только мерзавец! Поверь, что в нашей семье никто ни на секунду не усомнился в невиновности твоего брата, но, как быстро вокруг расползлись гнусные сплетни! Как же ещё сильны в людях эгоистические пережитки, когда чужая беда кажется собственной радостью. Может быть, вам слишком рано преподают в школе Кодекс строителя коммунизма, слишком наскоро, а я уверен, что к нему обязательно нужно возвращаться через каждые несколько лет жизни за переосмыслением. Это та суть, зерно, из которого и должна произрости идеальная личность: преданность делу коммунизма и любовь к Родине, дружба и братство всех народов, добросовестный труд на благо общества, нетерпимость к нарушениям общественных интересов, к тунеядству, карьеризму, стяжательству, честность и нравственная чистота, скромность. Да какой там, на хрен, американский Билль о правах, когда только в нашем Кодексе сконцентрирован весь коллективизм и гуманизм: человек человеку – друг, товарищ и брат. Что можно тут добавить? Только то, что нужно страстное желание, чтобы преобразиться. Грядущий коммунизм уже сегодня, в социализме, перед каждым из нас ставит на первый план вопрос о самодисциплине, самоорганизованности. Как говорил Ленин: «умение самому вырабатывать коммунистические взгляды – важнейшая сторона формирования нового человека». Ну, а кто не хочет по доброму…. Конечно, воспитательная работа стоит на основе убеждения, однако, по отношению к антиобщественным элементам принуждение необходимо. Формирование научного мировоззрения, коммунистической убеждённости проходит в активной борьбе с буржуазной идеологией, национализмом. Освобождение от религиозных предрассудков, всякой мистики и суеверий, раскрепощает творческие силы. Вот мы встретили XXV съезд КПСС, страна начала новый период развития, но ведь это время и твоего личного формирования как специалиста и, надеюсь, коммуниста-ленинца.
Антон Николаевич откинулся, голос его зазвучал внятно и размеренно, словно он зачитывал заранее написанную лекцию перед какой-то нездешней, только им видимой аудитории. И, предоставленный сам себе Олег вдруг поплыл, выпадая из смысла звучания, как на уроке химии. Знакомые, на сто раз слышанные и от этого некасающиеся фразы. Так мало значащие, в сравнении с новостью о подкинутом кошельке. Неужели с деньгами? Вот это номер! Теперь круг подозреваемых очень даже сужался. Чего там, сошёлся в точку.
Каждый март все школьники, начиная с пятого класса, собирали и сушили для аптеки берёзовые почки. На лекарство. Каждому пионерскому отряду или классной комсомольской ячейке норма определялась и контролировалась в учительской, по фамильным спискам. И, если кто-то почему-то не участвовал, за него отдувались остальные. Мальки сдавали по пятьдесят грамм, это неполный стаканчик, постарше – по сто, а выпускники по стодвадцать-стопятьдесят. Встречались и чемпионы, набиравшие до трёхсот грамм, но это явно был какой-то мухляж, такого колупания никакой нормальный человек не выдержит. Наверняка старики помогали.
Осторожно пригибать и нежно ощипывать веточки на живых деревьях, как это предписывалось учителями, никто никогда не собирался. Чаще всего ветви нарубались для уличных мётел, а почки уж заодно и обирались. Но это самый скучный вариант, дома, на кухне. Для девчонок. То ли дело сговориться, да после обеда кодлой завалить на болото. Там мелкий березняк всё равно выше трёх метров не вырастал – корни гнили, поэтому без особой жалости срубалось пара-тройка деревцев на нос, и за разговорами, покуривая без оглядок «интер» или «аэрофлот», купленные в киоске союзпечати под «честное слово для отца», неспешно ощипывались мёрзлые смолистые комочки в подвешенную на грудь баночку из-под консервов.
Почти весеннее солнце разноцветно игралось на корочках наста, рядом звонко пересвистывались любопытные синицы, а они кружком, кто стоя, кто сидя, пощипывали и, конечно, наперебой трепались. Темы у одноклассников самые разные: про мотопехоту и про Рукавишникова, про кострюков и про разборки за клубом. И, конечно, больше всего про баб. Прибивавшийся к брату Лёшка только успевал ушами вертеть.
Впрямую они с Валькой Ермолаевым ни разу не подрались, хотя соперничали во всём, в чём только можно, с детского сада. В футболе, в шахматах, на кроссе, у доски, на танцах, в рассказывании анекдотов. А как сражались тогда, когда один был капитаном Тревилем, а второй конунгом викингов! Сколько же они тогда штакетника, что для библиотечного забора завезли, переломали! У Ермолая с тех пор на верхней губе белеет шрам, а у Олега заметны швы на правой руке поперёк четырёх пальцев.
Вот и здесь, они, вроде как, не глядя друг на друга, и даже не перебивая, сразу же стали силовыми полюсами, задавая совершенно противоположные направления общему разговору. Стоило Олегу начать о «Песнярах», как Валька тут же вспоминал про Бельмондо, Олег переходил на Мальцева, а Ермолай обхахатывал физрука. И ещё он, как мог, выделывался новеньким, выточенным из распрямлённой рессоры, длиннющим как римский меч, тесаком. Как назло, Лёшке попалась удивительно жилистое деревце, которое он никак не мог подсёчь. Лешка и крутил комель, и сгибал туда-сюда, но берёзка никак не заламывалась. Подойдя, Ермолай с ухмылочкой покровительски похлопал его по плечу: «подвинься», и засёк одним широким взмахом. Подхватив падающий стволик левой рукой, дёрнул его вверх. Но, не рассчитав усилия, широко всплеснул руками и сел в снег. Лёшка увидел, как побелело Валькино лицо, как выпали тесак и берёзка. Почуяв неладное, никто из ребят не засмеялся, более того, наступило какое-то нехорошее молчание, в котором Ермолай медленно-медленно подтянул под себя ноги и также медленно привстал. Из глаз разом и обильно покатили слёзы, и он, едва переставляя ноги, нараскаряку, мелко пошагал по тропке к селу. На заду, точно посредине шва кругло чернела дырка. Это он так сел и точно наделся на им же перед этим косо засечённый пенёк.
Ох, и нахохотались они с Лёхой, но, конечно, потом, уже дома. Да и остальные, поди, тоже укатывались. И Ермолай затаился. Не искал всеобщего внимания, не хорохорился, как прежде, по любому поводу, не учил жить. Даже на выпускном вечере как-то очень дружелюбно помог незаметно провести в спортзал Вику. Очень уж дружелюбно.

Щёлкнув откинутой дверкой, хрипящая кукушка поклонилась три раза и снова спряталась. Олег очнулся, тряхнув головой, огляделся. Нет, все и всё по-прежнему на месте. Это просто голос, такой уверенный, без нервов, учительский голос его чуть не усыпил. И тут даже вздрогнул – Антон Николаевич говорил ему и о нём.
- И почему рекомендую тебе именно военно-политическое училище? Да потому, что, по моим представлениям, ты обладаешь необходимыми данными партработника. Я, может, и издалека, но постоянно наблюдаю за тобой, ведь мне не безразлично, с кем дружит моя дочь. Не смущайся, я одобрил её выбор. В тебе есть врождённые общительность, коллективизм, хорошо развиты ответственность и требовательность, и, одновременно, исполнительность. Есть самоконтроль, воля к преодолению препятствий, доведению начатого дела до конца. Ты целеустремлен и устойчив к влиянию других. Откуда такая характеристика? На это существуют разработки психоаналитиков, когда общая картина складывается из мелочей. Например: ты же один некурящий в классе?
- Нет, нас трое.
- Невелика поправка. Ко всему этому добавим сельское детство, дающее человеку некий положительный консерватизм и серьёзность. Остаётся получить хорошее городское образование, чтобы развить природный интеллект. Понимаешь, как это прекрасно, когда человек занимает своё место в обществе не по принципу рождения, а за личные качества – талант, трудолюбие, волю. Тут лично для меня, тоже, ведь, сына шахтёра и домохозяйки, примером всегда служил наш «рабочий-полководец» Климент Ефремович Ворошилов. Представь: деревенский мальчик, отучился только два года в земской школе, и вынужден был уехать в город. Там вступил в рабочее движение, примкнул к РСДРП, вёл подпольную работу. Естественно, арестовывался, ссылался. Потом были и Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, и создание ВЧК, и оборона Царицына вместе со Сталиным. А вместе с Буденным он формировал 1-ю Конную, потом в 1921 подавлял Кронштадтский мятеж. И, я считаю, что благодаря несгибаемой внутренней направленности на самообразование, на саморазвитие, сын простого крестьянина взошёл на самую вершину: стал первым маршалом Советского Союза, дважды Героем. При этом всегда, на всех своих постах Ворошилов выполнял функции именно политического руководителя армии. Поэтому нельзя винить его в неверной тактике обороны Ленинграда, это была не его ошибка, а Ставки – ведь он всегда и во всём оставался комиссаром, духовным вождём, а не стратегом, и его главным, а, может быть, единственным оружием была верность партии, верность заветам Ильича.
Олег, я, наверное, тебя уже примучил? Прости, заканчиваю. Политработник – это не просто какой-то там воспитатель, он имеет гигантскую, в сравнении с обыкновенным учителем, власть: в его круглосуточном веденьи находятся солдаты, принявшие присягу Родине, обязанные не только слушать его советы, но и исполнять приказы. Вплоть до отдания своей жизни. Это страшная ответственность, здесь требуется особая, уникально чуткая душа, чтобы удерживать баланс между уговором и принуждением. Про эту ответственность нужно помнить постоянно. Прекрасно, что ты решил стать офицером, он из тебя получится. Я тебе дам рекомендацию в Новосибирск, там преподаёт один мой давний хороший товарищ. Не некай! Это поможет и при поступлении, и в первое время, пока освоишься. Всё нормально. И ещё: не забывай, что Брежнев – тоже наш, политрук. Мне даже посчастливилось побывать на учениях в том самом лагере в районе станции Песчанка, недалеко от Читы, где он начинал службу.

В аэропорт они приехали слишком рано. Три «кукурузника» с прикрытыми брезентом кабинами зябко блестели под косым восходящим солнцем розовыми и фиолетовыми капельками росы. Клеверное, черноголовковое и лапчатковое поле, чуть выпукло километр на километр раскинувшееся за Полоем, пара длинных бревенчатых, под шифером, дома, и будка с высоченной железной мачтой, на которой полосатым буратиновским колпаком вздувался и опадал метеорологический сачок для ветра. Касса, возле которой на реечной скамейке измученно дремали два небритых нефтяника, была наглухо закрыта, зато буфетчица в огромном марлевом головном уборе уже протирала стаканы. Несколько десятков мух прилипли к жёлтой ленте и покорно покачивались в такт движениям её накрахмаленной башни.
Батя, сделав круг по залу ожидания, сразу же вернулся к мотоциклу, а мама долго шёпотом перепиралась с сыновьями насчёт того, будить или не будить спящих, чтобы занять за ними очередь. Наконец Олег с Лёшкой уговорили её подождать на крыльце, а если кто подъедет, то там сразу и сказать, что они крайние. Свежий, со стороны Оби ветер бодро сушил ночную влагу, посвистывая в полуголых ветвях старых, избитых и обожжённых молниями осокорей. А куда ещё им тут бить? Только в мачту и пяток этих одиноких стариков.
- Олежек, сынок, ты прямо с аэропорта дай телеграмму. И потом, как доберёшься. Почта, поди, рядом будет. Мы же тут с ума сойдём, пока весточку не получим.
- Хорошо, хорошо.
- С места письмо пошли: мол, как устроился, чего надо. Я сразу к Антон Николаичу сбегаю и узнаю, чем помочь.
- Ещё чего! Даже не смей.
- Правильно. Ты чего, Любань, думаешь, там наш первый приезжий? – Даже батя не выдержал, разогнулся от вечно засоренного карбюратора. – Да таких там из года в год со всей Сибири наваливает. Всё там продумано, по военному. Не боись, не пропадёт.
- Да, да, конечно продуманно. Это я так, не обращайте внимание.
И заглянула в лицо Олега заблестевшими глазами:
- Конечно, ты не пропадёшь, сынок. Ты у меня старший и сильный. Но, имею же я право попричитать? Немножечко, как мать-то?
От райцентра на аэропортовскую дорогу выпылил уазик.
- Лётчики!
Лёшка чуть не запрыгал от восторга. Он тоже сегодня почти не спал, стараясь не крутиться и не скрипеть, прождал-пролежал до четырёх утра, пока Олег не напрощается с Викой. Потом они обсуждали план наказания Ермолая: гадёныш успел смыться поступать в Московский сельскохозяйственный, но вполне мог ещё вернуться перед сентябрём. Особенно, если провалится. И только-только братья придремали, как мама внесла две почти литровые алюминиевые кружки пахучего парного молока «на посошок, в городе-то такого не попробуешь». И вот теперь, загруженный под завязку поручениями, Лёха чересчур ярко на всё реагировал, суетился, несмешно шутил, невпопад услуживал. Да-да, это же он теперь за старшего и сильного.
Уазик резво подкатил к административному дому, скрипнул тормозами. Из него, с деловито надменными лицами, неспешно выбрались четыре, ночевавших в районной гостинице, лётчика. Надели фуражки, вошли. А через полминуты за ними расфуфыренная буфетчица внесла большущий картонный ящик, наверное, с завтраком. И у Олега, всё время тайком слюнявившего припухшие от ночных поцелуев губы, вдруг жутко засосало под ложечкой.
- Мам, чего бы съесть?
- А чего хочешь? Может, ещё курочки?
- Ты это, Любань, поосторожнее. А то стошнит там, в воздухе. – Батя чрезвычайно добро погладил мать по руке. – Зайди-ка, да погляди: может в буфете чего сладкого найдётся. Конфеточки, там, что б пососать.
И как только за ней хлопнула дверь, жестом фокусника вынул из люльки початую бутылку вина. Выдернул газетную затычку, протянул Олегу:
- Давай, сын.
Олег сделал два больших глотка, вернул. Батя перенаправил Лёшке. Тот тоже быстро сглотнул и закрыл рот рукавом.
- Бог тебе в помощь. – Батя допил и откинул бутылку подальше в клевер. – Олег, только запомни: чего бы, где бы с тобой не приключилось, беда ли, конфуз, или мало ли, но вот тут есть твои родители. Живые мы, или наши могилки, но тут тебя встретим, утешим, примем любого. Запомни!
Отец обнял его, вжался лицом в плечо и крупно затрясся.

Самолёт, пробивая сопротивление встречного ветра, напряжённо взбирался на высоту. Из-за полузакрытой кабинной двери, сквозь закладывающий уши свист и зудящий гул, доносились не к месту весёлые реплики перекрикивающихся пилота и штурмана, а перед Олегом опять равнодушно дремали те два небритых мужика. Поёрзав на холодном, продавленном сидении, он, как смог, поудобней прижался виском к круглому стеклу, стараясь не думать о прочности стягивающих крылья тоненьких подрагивающих креплений. АН-2 выровнялся и, накренившись, пошёл на широкий разворот.
Внизу серым, в разрозненных клочьях зелени, холмом поплыла округлая спина Рыбы-Кита, широкими налимьими губами погрузившегося в изворот Оби. По спине мелкими квадратиками неровно разведённых улиц, переулков и тупиков расползлись, рассыпались полторы тысячи Лавровских дворов. Нет, школу не разглядеть. И дом тоже. Больница, почтамт. Телевышка на облысевшей Остяцкой рёлке. К чёрно-коричневой плиточке дебаркадера притулилась белая семечка колпашевской «ракеты», а по песчаной косе колко просверкало отражённым в лужах солнцем.
За рекой на восток, до туманно зыбкого горизонта ровной изумрудной скатертью стелились заливные луга, с мелкими складками дальних былинских грив. Бурая нитка притёка, прошив серую тальниковую замшу, впилась в оливковое тело широченной Оби, упруго и сильно извивающееся между рябо заросшими берёзами и соснами елбанами, белоглинистыми ярами, песьяными култуками. Обь отходила на Север неспешно, тщательно собирая в себя матерички, отноги и отпары, дублируя свой ток мучинными ангами и старицами, обмывая бельняковые серёдыши.
Самолёт ровно тянул на юг, целясь в самую серёдку пышно развернувшемуся пуховому фронту. Вот немного болтануло, снизу в последний раз отблеснуло безымянное кривое озерцо, и прямо под крыльями ровно закурчавилось низкая беспросветная бель.

Мужики блаженно похрапывали. Олег потихоньку выдвинул из-под ног портфель, отстегнув замок, осторожно пошарил внутри. Ещё раз оглянувшись на спящих, раскрыл большую самодельную открытку. В зелёном картоне, как в створках раковины, лежали Викина фотография и заклеенный конверт от Антона Николаевича. Для товарища в училище. Улыбаясь, и зачем-то понюхав, Олег переложил фотку в паспорт и тщательно застегнул пуговку внутреннего кармана. А конверт с письмом мелко-мелко изорвал. И ссыпал в выданный перед полётом санпакет.
Прежде, чем опустить открытку назад в портфель, наверное, на сотый раз перечитал немного прыгающие буквы:
«Юный друг! Ты в начале пути.
Пред тобой все дороги открыты,
И счастливые песни звучат над родимой страной.
Ты гордишься Советскою нашей Отчизной,
Сделай так,
Чтоб Отчизна гордилась тобой.
Выпускнику Лавровской средней школы Торопову Олегу. Коллектив учителей, комитет ВЛКСМ и Совет дружины поздравляет тебя с успешной сдачей экзаменов, получением аттестата зрелости и желает быть достойным строителем коммунизма.
с. Лаврово, июнь 1976 г.».