2

То лето было концом молодости.

Тогда я этого не знал, да и не мог знать: в тридцать три считаешь, что молодость давно прошла. Да и как иначе: семейный, детный, одолевший уже с немалыми трудами две-три ступеньки на отполированной миллионами подошв пресловутой жизненной лестнице. И не раз уже тоскливо, удручённо-ревниво отметивший: не так уж много однопоколенцев пыхтит у тебя за спиной, зато спины более сильных и удачливых маячат далеко впереди, где крутовато и ветрено. А дыхание твоё сбилось, и не сократить уже разрыва; да и не сохранить…

Пусть идут, думаешь ты, а во рту тягучая кислинка; а во взгляде, если застать его врасплох, – потерянность, оторопь…

То лето выдалось трудным: полредакции в отпусках, редактор – как одинокий путник в знойной степи: вроде показался, обозначил себя на склоне холма, да уж и нет его, растворился, пропал в зыбучем мареве многочисленных перестроечных партхозмероприятий.

А тут ещё эта поздняя, мёртвой хваткой вцепившаяся в посеревшее предстепье жара.

Асфальт, давно разучившийся быть твердью.

Жена, разглядевшая наконец твое тёмное нутро (карманный рентгенчик раздобыла, что ли?) и как-то враз очужевшая, с этой неизменной своей иронической ухмылкой («У тебя все виноваты…»). Сын всё ещё гостит в деревне у бабушки, мирить некому. Короче, весело…

Ближе к концу августа, в последних числах, объявился вдруг майн фройнд Шурбабан, в миру Сашка Бабин, «культурный» инструктор обкома партии. В туманноюностные времена он тоже кропал рассказишки, и мы не раз пересекались на совещаниях молодых гениев областного размаха. Был он тогда не пузат, а просто плотен; красавец и говорун, он постоянно травил байки о своих невероятных приключениях и считался надеждой обллитературы. Стоит ли говорить, что я, невесть как вынырнувший из тины «литраб» районной газеты из какого-то Рубеженска («Где это на карте? Покажи!»), глядел на него снизу вверх. Довольно скоро мы сошлись по-приятельски, хотя друг друга почти не знали: я умел слушать, говорил мало.

– Партайгеноссе Тим, – жизнерадостно, с интонацией «нашенского парня» орал в трубку Шурбабан,– ты куда запропастился? Ладно, ладно, не оправдывайся, всё равно шпрыц вставим – с выездом на место! Слушай и запоминай: московский гость у нас случился со странной арией: хочу, мол, на рыбалку – настоящую, чтобы ночью, на донки, с колокольчиками, – представляешь? Санаторий имени Циолковского ему предлагал, сауну с полным набором – ни в какую! Детство вспомнил: колокольчики ему вынь да положь… Тут меня и осенило: так это же дружище Тим, его стихия! Короче, послезавтра жди нас на том самом месте… ну, где дубы в спиртовом растворе сумерек…

– Как это – где дубы? – изумился я, успев среагировать только на последнюю фразу, – и почему – жди? Вы же не с парашютом прыгать будете? А дорога туда одна – через Рубеженск…

– Специально для тебя, дружище – погрустнел голос в телефонной трубке, – сегодня учредили почетное звание «Заслуженный неандерталец»… Повтори мысленно три раза: лесной кордон, лесной кордон, лесной кордон… Дошло? Всё гениальное просто, старик, это я тебе говорю!

Алексей в курсе, он нас встретит и перевезёт на твой берег. Да, вот ещё… харч мой, в комплекте, твои палатки, ночь и эти… колокольчики! С твоим шефом всё обговорено. Лады? Ну, будь! Целую зычно – м –м – п – цам!

Похоже, моё ответное не слишком радостное: «Лады…» прозвучало уже после того, как мой рукойводящий приятель положил трубку. Ну, Шурбабан, ну, гусь! И всё у него так просто выходит... Будто это он мне одолжение делает. Мне бы так научиться жить…

Слушая короткие гудки, я сразу представил себе хмурое, всегда озабоченно-опасливое лицо редактора Толь-Патроныча: «Опять этот писателишко из ряда выбивается. Дружками прикрывается, говнюк! Журналист – это патрон в обойме партии, а этот…»

Тут же и супружница моя, как наяву, глянула на меня своими ясными-тенисто-опушёнными – с обычной в таких случаях «понимающей» усмешкой: дескать, давай, пресмыкайся, заноси хвосты; они люди, а ты кто? Обсевок, старший писарь захудалой, никому не нужной газетёнки, когда другие…

Ладно, сказал я себе, может, оно и к лучшему. Кто знает…

В конечном счёте, так всё и вышло.

Патроныч, когда я с виновато-просительным видом просочился в его кабинет, сидел за пустым столом перед натужно гудящим напольным вентилятором. В его сонных болотистых глазах тонула, слабо барахтаясь, какая-то смутная мысль. Вентилятор, будто с той мыслью категорически не соглашаясь, поводил головой вправо-влево. Подойдя к столу, я заметил, что голова Патроныча, как отражённая в невидимом зеркале, замедленно повторяла эти движения, только в обратном, зеркальном порядке.

– Анатолий Петрович, у меня тут такие неожиданные обстоятельства возникли…

Начальник поглядел на меня с пасмурью, но был немногословен, как японский поэт-хоккуист:

– Сдашь полосу, сверстаешь вчерне два номера – и дуй. Неделя. В счёт отпуска…

Кто-то во мне, противный (не я, не я!), пискнул: «Это в отпуске-то числясь – два номера …» Но я, змеемудрый, этот писк удавил в зародыше: не зная броду, не мути воду. Я своего шефа хорошо знал, даже более чем…

– Спасибо, Анатолий Петрович! Нарисую – как на картине…

Явившись домой поздно вечером (но трезвый!), я первым делом обрадовал любимую супругу:

– Понимаешь, Оль, Шурбабан звонил…

Супруга, как и положено любящей жене, мне посочувствовала:

– Бедный мой, бедный! И ты, конечно, до потёмок с ним говорил?

Я опечалился: опять на семейном горизонте замаячила ссора. Эх! Но за ужином, меня изрядно заждавшимся («салат стёк, лапшевник в мумию превратился!»), гроза, будто поймав лёгкий попутный ветерок, как-то сама собой рассосалась. Жена, собрав на стол, не ушла, села напротив. И все мои сбивчивые, густо сдобренные словесными паразитами последние известия слушала молча, подперев подбородок рукой. И как-то так на меня странно смотрела… жалостливо, что ли? Или – жалеюще…

Пилить не стала. Заговорила. И выяснилось, что стирка у неё собралась, оказывается. Большая. Потом – в квартире убрать. Андрюшку собрать к школе. Будешь тут под ногами путаться, понимаешь…

Следующий день почти целиком ушёл на сборы. Искал палатку – гостевую, поприличнее, вдобавок к моей выгоревшей столетней брезентухе.

Копал червей, снасти складывал (да, и колокольчики, с самодельными креплениями из синего школярского ластика, а как же).

Собирал продпаек с непременными яйцами вкрутую и салом собственного посола.

Укладывал, перекладывал, проверял, перепроверял. Старенькая моя, видавшая виды «Нива» присела как бегун перед стартом. Я её между делом потихоньку поглаживал, подбадривал: погоди, мол, скоро уже… Вернувшаяся с работы жена, всё, оказывается, хорошо слышавшая сквозь вой истязаемого ею на веранде пылесоса, затейливо крутила у виска пальчиком.

Ладно-ладно…

Всё-всё…

Двинулись!