3

«Дубы в спиртовом растворе сумерек…»

Фраза эта всплыла в сознании, едва я вырулил за ворота. И замотылялась перед глазами, как «дворники» в сильный дождь, – туда-сюда, туда-сюда, без остановки. Будто предупредить хотела: не зевай, мол, глаза в белый свет не пяль, гляди в оба! Но почему – предупредить? О чём?

…Тогда, лет десять назад, они нагрянули неожиданно, позвонив всего за полчаса до отъезда из N-ска, – Шурбабан с другом Сёмой и двумя юными прелестницами – кажется, вообще без имён. Вывалились из рейсового «Икаруса», всего скарба – палатка, пара рюкзаков со шмотками да позвякивающий многообещающе, сильно смахивающий на вместилище для мусора пакет из тёмного полиэтилена.

– Знакомься, Тим, – орал безбашенный Шурбабан, пугая дремавших в тени собак-бродяжек, – это Сёма Шекспиров, драма – и протчая – тур, о, ещё какой тур! – а это наши пташки!

Пташки оправляли пёрышки, говорили «Чи-и-з!», забыв включить звук. Сёма, окинув беглым взглядом окрестности автостанции, констатировал: «Действие первое: тишь, глушь, зной; хочется ветра. Герой бросает клич: «До ветру!» Массовка следует в отдалении, сладострастно извиваясь. Надеюсь, всем понятно, кто здесь герой? Ну, начали…».

Пока длилось первое действие, я загрузил скромные декорации свалившейся на мою голову кочевой труппы в багажник нашего редакционного газика. Не прошло и получаса, как Шурбабан, скоренько утрамбовав свою золотую роту на заднее сиденье, скомандовал: «Вперед и вверх!», и мы… нет, не тронулись.

Нашего редакционного шофера звали Исаак Семёнович, ликом он смахивал на княжну Тараканову с известного полотна, – конечно, с поправкой на возраст. А поскольку возраст Семёныча приближался, по нашим понятиям, к библейскому, редакционная братва нередко позволяла себе всякие дурацкие шуточки. Лёха Птахин из сельхозотдела, дыша под вечер свежевзболтанным портвейном местного производства, порой интересовался доверительно: «Исаак, ну почему ты не породил Иакова? Твой народ тебе этого не простит…»

Я, как человек малопьющий и слегка интеллигентный, никогда себе таких выходок не позволял, пользовался уважением Семёныча, и он при необходимости втихую выручал меня, – считай, безлошадного.

Внимательно оглядев слишком вольно ведущих себя пассажиров, Семёныч укоризненно покачал головой.

– Торопиться не будем, – сказал он веско, заводя двигатель, – нам не в баню.

И мы, наконец, тронулись.

Асфальт скоро кончился, дорога свернула в пойму, пошла вдоль стариц и, изрядно попетляв, вывела нас к Большой Реке. Старый «газик», одолевая колеи и колдобины, взрёвывал и раскачивался, плотно утрамбованная городская публика скоро поутихла, беспричинно-радостный трёп сошёл на нет.

– Ты, старый, часом не ошибся с траекторией полета? – подозрительно вежливо интересовался, клонясь ко мне, Шурбабан.

Семёныч, одолевая прибрежный серпантин на первой передаче, длинно ругался шёпотом, умудряясь при этом не задеть ни одного действительно бранного слова. Мне и самому было уже не до шуток: пространство, легко покорявшееся моему двухколесному «Минскарю», упёрлось всерьёз, тяжёлая зелёная букашка о четырёх колёсах ему явно не пришлась по нраву. Но ведь сами же просили пампасов, да чтобы подичее. Вот и получите. Впрочем, до настоящих пампасов нам ещё пилить и пилить…

Около Полуострова, когда до Косы оставалось всего ничего, мы всё-таки попали в баню. Семёныч, пытаясь сходу перемахнуть сырую, истерзанную множеством юзящих колес низину, машину не удержал. «Газик» понесло боком и кинуло в наполненную дождевой водой тракторную колею; колея довольно хрюкнула, радуясь гостинцу.

– Ну, должен вам доложить, – произнес врастяжку Исаак Семёнович, но доклада не последовало. Всё было ясно без слов.

– Эх, чум из моржа, дроля режет без ножа! – явил себя знатоком тундрового фольклора Шурбабан.

Спешились, стараясь не ступить в жидкую грязь, выплеснувшуюся из колеи. У запасливого Семёныча нашлись и лопата, и домкрат, и даже обрезок доски-сороковки, – чтобы было на что тому домкрату опереться. Работа пошла: Семёныч на домкрате, мы с Шурбабаном при лопате и валежнике, который, как выяснилось, нужно загонять под колёса не абы как, а поперек колеи. Драматург Сёма остался при пташках и анекдотах («Надо же кому-то сплотить и повести»).

Управились только к вечеру, зато было на что посмотреть: заляпанный грязью по самую брезентовую макушку «газик» восстал из хляби и возвышался над ней как гордый памятник всем перво – и послепроходцам. Всё уже давно объяснивший нам «за жизнь и кое-чьи пустые головы» Семёныч включил заднюю, мы с Шурбабаном упёрлись (больше для виду) – и памятник, обдав нас напоследок жидкой грязью, превратился в обычное транспортное средство. Правда, способное двигаться только в одну сторону – противоположенную той, куда было нужно нам. Детали наших совместных действий, в связи с их полной исчерпанностью, мы с Семёнычем оговорили быстро. На разгрузку ручной клади вряд ли ушло больше минуты.

– Ну… – сказал наш красноречивый Нью-Козлевич, и мы благодарно расстались: до Косы полчаса ходу, а там…

Когда добрались до места – песчаной, добела отмытой Большой Рекой косы, начало темнеть, синеватый сумрак, залив береговые тальники, доставал уже матёрое старолесье на взгорке. Шурбабан, радостно сбросив на горячий песок пузатый рюкзак, ткнул меня в грудь грязным кулаком:

– Ладно, Сусанин, живи… А какое название для рассказа, а? – «Дубы в спиртовом растворе сумерек». Чего рот разинул? Можешь пользоваться, дарю.